История моего стыда

Свой первый мужской поступок я совершил в шесть лет, следующий – в тринадцать, и оба они были связаны с моей Гатой.

Гата, собака породы бигль, которая была рядом с самого моего рождения, к старости заболела и уже не была способна ни на что. Я с горечью кормил ее, вычесывая и помогая добираться из дома до туалета на улице. Смотря в эти печальные, влажные и очень умные глаза, я вспоминал Гату молодой и полной сил.

Когда мне было шесть лет, отец вывез всю семью на озеро Севан. Ереван мы покинули рано утром, чтобы успеть насладиться вечным покоем озера. Противоположный берег напомнил мне, ребенку, гребенчатый хвост огромного змея, что возлег на отдых после битвы с кем-то не менее большим и легендарным. Хвост был зеленый, весь в поперечных складках, объем которых усиливался за счет игры солнца и тени. Готов был поклясться, как сквозь дымку воздуха я видел, что хвост слегка дрожал и шевелился, никак не находя удобную позу.

– Папа, на том берегу змей! Смотри: вот торчат зубцы, как у динозавра, а вон там лапа опущена в воду для прохлады, – кричал я, указывая пальцем на дальнюю скалу.

– Конечно, Давид, я вижу. Я тебе более скажу, сын: в озере водятся опасные хищные ящеры, и только настоящий мужчина способен простоять в воде всю ночь. Если струсишь – позор!

– Папа, а можно я попробую?

– Левон, ты что творишь? Сын простудится, ты его убить хочешь? – кричала мать, замахиваясь платком.

Отец довольно ухмылялся, подмигивая мне. Глаза его при этом, скрытые за длинными мощными бровями, как всегда, горели жизненной силой и уверенностью.

* * *

Тот причал на озере Севан, на котором мы отдыхали, запомнился мне на всю жизнь. Мы с матерью сидели на берегу, наслаждаясь сочной бараниной. Отец и Гата стояли на самом краю причала: он смотрел вдаль, собака же лаяла на пролетавших мимо стрекоз, пытаясь поймать их пастью. От обеда меня оторвал визг Гаты: подняв голову, я увидел, как та барахтается в воде, видимо заигравшись и упав с высокого причала вниз.

Я заплакал. К тому моменту я не умел плавать и очень сильно испугался. Вдали над гребнями волн качалась голова Гаты с огромными, полными ужаса глазами. Я запомнил этот взгляд и навсегда принял правило: если погибать, то вместе. Спешно скинув обувь, уворачиваясь от матери, я кинулся в воду, захлебываясь от воды и слез, пытаясь то ли бежать по дну, то ли грести руками. Мы встретились на середине пути: испуганная собака и обессиленный ребенок. И если первая бы наверняка добралась обратно, то второй слишком сильно нахлебался воды, чтобы цепляться за жизнь. Мгновение спустя мощные руки отца вытянули меня из озерной глади и вынесли на берег.

Откашлявшись, я отогревался у костра. Родители так орали друг на друга, что, казалось, даже исполинский змей на том берегу испуганно поджал каменный хвост.

– Ты чуть не убил его! – кричала мать – Подонок!

– Он должен вырасти мужчиной! И должен уметь нести ответственность!

– Ему всего шесть лет, Левон!

– Дорогая, я знаю этот причал. Мне там по грудь! Я был рядом и все контролировал!

– Ты маньяк! Ты ставишь эксперимент над собственным ребенком!

Я слушал их и недоумевал, как они не понимают: в озере водятся хищные ящеры, которые наверняка бы сожрали мою Гату, если бы я, а затем и отец не отогнали их. Ох уж эти взрослые…

Засыпая, я обнимал Гату и по секрету рассказывал ей, что сегодня я был настоящим мужчиной. Собака нежно лизала детское лицо.

* * *

Прошли годы. Мне тринадцать лет. Я окреп благодаря занятиям вольной борьбой и постепенно приобретал взрослую силу. Начал понемногу вникать в дела отца; меня интересовало все: и строительный бизнес, и виноградники. Гата же старела. Седой врач, от которого вечно несло перегаром, сказал, что собака мучается, и нам следовало бы ее усыпить.

– Ты хозяин, – говорил отец, – тебе и решать.

– Я решаю, что ей надо жить. А от этого врача вечно воняет!

Так продолжалось еще полгода. Гате становилось все хуже. Она перестала контролировать кишечник, плохо ела и почти не спала. Однажды отец позвал меня к себе в кабинет:

– Давид, ты помнишь, что сам принял решение о собаке?

– Да папа, я каждый день ухаживаю за ней, чешу ее…

– Ты глуп! – он резко прервал меня. – Ты решил за собаку, что ей надо жить, но муку оставил лично ей! Ты ходишь, бегаешь, вкусно ешь, тренируешься – и не чувствуешь ее боли. Все, что ты делаешь, – это прибираешь за ней говно, не замечая чужих страданий. Так друзья не поступают. Принимай решение. Пора.

Я не плакал с шести лет и впервые за многие годы разрыдался. Два дня я провел с Гатой, не расставаясь ни на час, а затем объявил: друга надо усыпить.

Отец выслушал меня и положил руку на плечо:

– Ты уже придумал, как это пройдет?

– Да, мы пойдем к твоему вечно пьяному врачу и… – договорить сил не хватило.

– Тебе не стыдно, сын? Ты провел тринадцать лет с этой собакой, вместе вы погибали в водах Севана, и ты позволишь какому-то человеку убить ее? Ты должен сделать это сам. Раз вместе, то до конца. Ты мужчина. Она должна видеть тебя в момент последнего вздоха.

Моему ужасу не было предела. Я орал, психовал, разбивал кулаки в кровь, но все же принял мнение отца.

В тот темный день я не выпускал Гату из рук. Мы молча приехали в клинику, где ветеринар, уже предупрежденный отцом, подготовил все, что требовалась.

В больнице был выходной. Никаких свидетелей: только я, папа и моя собака. Ветеринар объяснил, что сначала надо ввести глубокий наркоз для предотвращения боли, в затем – вещество, останавливающее сердце.

В вену, пока Гата была в сознании, я вставить ничего бы не смог: не хватило навыков.

А вот финальный, убивающий, укол уснувшей собаке – был мой. Мысли парализовало; похожий на живой труп, я молча и хирургически точно выполнил все указания ветеринара. Раствор с жидкой смертью был введен до конца.

Долгое время я стоял и пытался застать момент, когда душа Гаты уходит в небеса. Я ничего не увидел и так и вышел, с ненавистью глядя на врача и отца. То был последний случай, когда я плакал навзрыд.

Глава 3

Москва. Город-легенда, город-бессонница. Это место оказывает гипнотическое влияние на любого жителя России: его можно обожать, можно ненавидеть, но нельзя быть равнодушным к нему; кто-то стремится всеми силами попасть сюда, а иные задыхаются от ритма и суеты, которые навязывает город. Большинство же жителей страны просто раздражает богатство и роскошь столицы, вопиющее изобилие на фоне скудных доходов регионов. Истина же, как всегда, таится где-то посередине. Официально этот муравейник вмещает более 12 миллионов человек, хотя каждый москвич знает, что здесь живет гораздо больше людей.

Позвольте сообщить немного дурно пахнувших фактов. Власти утверждают, что население Москвы насчитывает 13 миллионов человек. По данным сотовых операторов, ежесуточно их услугами пользуется 25 миллионов. А вот по словам коммунальщиков, в Москве проживает уже 30 миллионов! Как это посчитано? Крайне просто – по фекалиям. Да-да, я предупреждал. Даже в центре столицы реальность не всегда пахнет розами. А московская реальность такова, что ежедневно в городскую канализацию сливается столько воды и прочих весьма любопытных стоков, что с учетом среднего расхода на одну душу можно вычислить цифру в 30 миллионов человек. А это, между прочим, уже каждый пятый житель России!

Возможно, это просто байки. Так или иначе, в один тёплый сентябрьский денёк к миллионам москвичей прибавился ещё один провинциальный парень – событие, незаметное для столицы, но решающее для конкретного человека. В Москву я прибыл третьего сентября. Кое-как отбившись от назойливых зазывал, я спустился под землю.

Первую ночь в столице предстояло провести на съемных апартаментах, которые я нашел где-то в интернет-объявлениях. Уже через день меня ждала квартира, которую подыскала Мария, но пока хозяйка отсутствовала, доступа туда не было. Недолго думая, я оплатил более-менее приличные апартаменты на самом юге Москвы. Собственник, малоразговорчивый тихий мужчина, сообщил, что не желает присутствовать при моем заезде и сообщит код от двери в квартиру по телефону.

Кое-как разобравшись в местной топографии, я добрался до места назначения. Вычищенный подъезд встречал стеклянной прозрачной дверью, идеально натёртой, без единого развода, несмотря на промозглую погоду. Я ввёл комбинацию цифр, заранее присланную на телефон, и вошел внутрь, втянув чемоданы следом. В конце коридора обнаружилась дверь, за которой скрывалась заветная комната. Я достал телефон, чтобы найти код от двери, и, нашептывая цифры, стал искать кодовый замок. Замка, однако, я решительно не обнаружил. Уставившись на ручку, я ещё раз прочитал сообщение от мужчины: да, всё верно, дверь открывается кодом.

– А куда вводить-то? – спросил я у пустоты.

Самая обычная дверь. На ней – длинная чёрная ручка с замочной скважиной чуть ниже. Исследовав каждую щелку двери и её окрестностей, я не нашел ничего, кроме засохшего клопа, валявшегося неподалеку.

– Ты тоже не смог попасть в квартиру? – сам не зная зачем, обреченно спросил я у товарища по несчастью.

Клоп ничего не ответил. Не желая повторить его судьбу, я позвонил хозяину квартиры. Как и следовало ожидать, тот не взял трубку. Ни с первого раза, ни с десятого. Уставший и раздраженный, я обложился чемоданами и поплёлся к выходу.

У самого выхода обнаружилась будка охранника. Озлобленный, с силой разъяренного носорога я стал стучать в закрытую дверь. Нет результата. Я прислушался: внутри едва слышно говорил телевизор. Обнадеженный, я удвоил силу ударов.

– Ты охренел совсем? – из маленького окошка сбоку от двери высунулось заспанное небритое лицо.