Фаталист. Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит

Вдоль стены крепились длинные стеллажи с картами, с полок на меня смотрели деревянные фигурки, гравюры, колокольчики, четки, музыкальные шкатулки…

Старые предметы внушали мне благоговейный трепет: передо мной возникал сумеречный мир прошлого, который странным образом был связан с настоящим. Я бы хотел знать об этом больше, но даже фарфоровая статуэтка древнего мудреца покачивала головой из стороны в сторону, повторяя вот уже целую вечность: «Я ничего не знаю…»

Зайдя сюда впервые, я решил, что попал в мастерскую художника – столько там было картин, но я уже знал, что основой этого искусства была инженерная мысль. На столе лежали циркуль, лупа, ножницы, карандаши, железные перья, баночки разноцветных чернил, над самим столом висели наброски размером с ладонь, напоминающие, скорее, крупные марки. Это были «заметки» из блокнота Профессора, который всегда находился при нем. Он говорил, что лучший способ запечатлеть мысль или образ – это визуальный. Мелкими штрихами он, не теряя мысли, делал эскизы новых изобретений, фиксируя бесконечный поток своих озарений, прорисовывая каждую деталь механических устройств, сопровождая полным ее описанием со всеми расчетами, чтобы любой человек мог бы это сделать своими руками. Все было тщательно законспектировано с точки зрения последовательности действий, алгоритмов и каких-то формул. Но для меня главным было то, как это было нарисовано. Изящные линии и удивительные полутона создавали объем, а цвет оживлял рисунок, передавая на бумаге фактуру и оттенки настоящего железа или стекла. Каждая гайка и каждая мысль была прорисована тонким пером и растушевана кистью. Так, например, у большой механической рыбы были точно выписаны металлические плавники с полупрозрачными перепонками и тут же нарисованы колеса, прикрепленные к брюшку, с помощью которых, она могла ездить по дому, а может, даже и по дну. Я мог подолгу рассматривать мазки его кисти, местами более прозрачные, а где-то более плотные, пытаясь понять технику светотени, с помощью которой и достигался «эффект объема», как говорил сам Профессор.

Я очутился в мире механизмов, которые Профессор придумывал, оживляя любой материал: стекло, дерево, фарфор, металл.

В дальнем углу стояло старое бюро, с множеством маленьких ящичков, где на его выдвижной крышке стопкой лежали пожелтевшие чертежи с изображением различных механических животных, птиц или насекомых, у которых крепления головы и лап к туловищу были в виде винтиков, гвоздей, шестеренок и гаек. По такому чертежу из подготовленных деталей мастер вполне мог собрать, например, бабочку или ящерицу. Это были ювелирного труда механические стрекозы, которые могли махать крыльями и даже летать, прыгающие лягушки, сворачивающиеся в кольца змеи.

Я восхищался тем, как Профессор продумывал каждую деталь каждого «существа» и при этом он неизменно повторял, что все это однажды уже было создано и что это лишь механика. «А хорошо бы освоить и механику души», – иногда добавлял он, улыбаясь. И хоть я и не совсем понимал, о чем шла речь, я все равно восхищался тем, что он делал.

Слева вдоль стены стоял рабочий стол, яркое освещение над которым обеспечивала система зеркал, которая фокусировала и направляла поток света в нужную точку. Там же – большой микроскоп, а возле него – кожаный отрез с множеством карманов, в которых были разложены инструменты Профессора: отвертки с разными насадками, пинцеты, ножницы, зажимы и крохотные плоскогубцы. Тут же были выстроившиеся в ряд масленки, кисти в банках, растворители и клей.

Больше всего я радовался микроскопу, который открыл для меня невидимый доселе мир. Последовательно я устанавливал линзы, многократно увеличивая объект наблюдения, и с трудом верил своим глазам, разглядывая при большом увеличении знакомые предметы. Так я увидел, что крылья бабочки состоят из отдельных чешуек, а в капле воды кипит жизнь, о которой я и не подозревал. Профессор говорил, что даже воздух, которым мы дышали, полон невидимым: пыльца растений, частички кожи, бактерии и многое другое.

Будучи инженером-механиком, Профессор больше походил на врача: работая с большими линзами-очками на глазах, которые крепились кожаным ремешком на затылке, и мог часами корпеть над одной пружинкой или шестеренкой, потому что все его механизмы должны были работать, как он говорил, «безупречно». Его окружали всевозможные измерительные приборы, большие и маленькие, на некоторых из них по бокам крепились градусники, имелся даже телескоп, а также множество других неведомых мне механических и оптических чудес, созданных его руками.

Над столом висели длинные горизонтальные полки для прозрачных емкостей разной величины, в которых хранились винтики, гайки, заклепки и другие детали. В большом ящике с отсеками лежали разнокалиберные шестеренки: от размера с каплю до величины почти с кулак. С другой стороны стола были прикреплены тиски и лампа, а возле них распростертая тушка железной стрекозы с крыльями. Тончайшие, они были выполнены сеткой из почти невидимой проволоки. Я завороженно смотрел на полусферы зеленого стекла, которые должны были превратиться в ее глаза, задаваясь вопросом: неужели она сможет видеть? Но Профессор, как всегда прочитав мои мысли, сказал, что подглядев у природы, встроил в стрекозу сенсорную навигацию – длинные тонкие усики на голове, которые не дадут ей разбиться.

Даже в самых смелых мечтах я не мог и представить, что на свете есть что-то интереснее, чем наблюдать за тем, как на моих глазах оживает груда колесиков и металлических трубок, превращаясь в «живое существо»!

На одной из стен этой удивительной мастерской висели часы самых разных размеров: от больших настенных до карманных. Звук их стрелок создавал «музыку времени, которая утекает в песок», как говорил Профессор, указав мне на огромные песочные часы, стоявшие в дальнем углу. Это были любимые часы Профессора – подарок одного из его учителей, которые нравились ему «своей метафорой». К ним он приделал особый механизм, который переворачивал стеклянную колбу всякий раз, как только в верхней части иссякал песок.

Я учился правильно ухаживать за всеми часами. Спустя какое-то время я уже умел разбирать самые простые из них, чистить и заводить. Профессор учил меня чувствовать натяжение внутренней пружины и не переступать черту, за которой часам будет «неуютно». Я уже знал, что их нельзя было заводить рано утром, пока дом еще не прогрелся, или слишком поздно, когда воздух уже остывал. Я любил эти уроки «часоводства» и посвящал этому много времени, стараясь делать все правильно, чтобы не подвести Профессора, который в меня верил.

Однажды Профессор с Филином заперлись в мастерской и долго гремели какими-то железяками, пока я слонялся возле двери, отчаянно пытаясь понять, что же там происходит. Мне было немного обидно и даже страшно. Я уже привык к тому, что Филин занимался Ларго, а я помогал Профессору в его работе, но тут я засомневался: а что если я как-то провинился перед ними или окончательно рассердил Филина, который убедил Профессора, что я ему больше не нужен? С каждым часом мое сердце все больше сжималось от страха, и я уже подумывал, не опередить ли события, сбежав раньше от своего позора? Но неожиданно дверь мастерской распахнулась, и оттуда вышел Профессор, а за ним и довольный Филин. Я не мог прочитать на его лице – результатом чего была такая радость, но был почти уверен, что он все-таки рассказал Профессору про мое вторжение в его комнату, про маятник и подковку, которую я чуть не сломал. Мысленно, я попрощался со всем, что меня окружало, когда мы с Профессором вышли на улицу, но, обернувшись, вдруг увидел Филина с велосипедом в руках. Я посмотрел на Профессора, который улыбался мне своей лучезарной улыбкой, а Филин стоял равнодушный, будто бы его заставили делать противную работу, но все равно он справился с ней.

– Его зовут Странник. Он твой, – сказал мне Профессор, отчего я встал как вкопанный, не веря своему счастью. Профессору даже пришлось слегка подтолкнуть меня, и я сделал шаг в сторону этого механического чуда, сделанного руками удивительного человека. Он не хотел меня выгнать – нет! И даже Филин, скорее всего, ничего ему не рассказал. Я сделал еще один шаг к своему подарку, когда Филин с легкостью вспрыгнул на велосипед и стал на нем кататься. Описав небольшой круг, он затормозил перед нами.

– Он твой, если ты скажешь «спасибо» – сказал Филин и радостный стук моего сердца на мгновенье остановился. Я погрустнел, опустив голову. Я бы хотел. Я бы очень хотел, но не мог этого сделать… Я посмотрел на него глазами полными слез, на что он недовольно буркнул «понятно» – слово, которое я уже не раз от него слышал. Но тут вмешался Профессор. Посмотрев на Филина долгим взглядом, он забрал у него велосипед и подвел это механическое чудо ко мне.

– Ты ничего не должен, кроме того, чтобы быть счастливым. Странник – твой.

Слезы мгновенно высохли, и я стал внимательно разглядывать велосипед. Ручки руля и седло были обтянуты кожей и закреплены шнуровкой, два колеса с крепчайшими спицами и широкие металлические педали. Странник был необыкновенно красив! Скорость менялась при помощи рычага, прикрепленного под рулем, – как мне объяснял Профессор. Еще он объяснял, что для того чтобы не упасть, нужно было постоянно поддерживать динамическое равновесие, говорил что-то про рулевую ось и точки опоры, которые смещались в сторону, и про скорость вращения колес, но я не только почти ничего не понимал из произносимого, я уже почти ничего и не слышал.

В нетерпении я сел на своего двухколесного друга, который, к моему удивлению, даже не собирался быть покладистым, каким был в руках Филина. Резвый, он словно вставал на дыбы или норовил лягнуть задним колесом, а я не мог удержать равновесие и заваливался. Это было больно и очень обидно. Филин смотрел на меня с разочарованием, а Профессор стал учить кататься на велосипеде. Сначала он держал одной рукой сиденье, а другой руль, регулируя равновесие, пока меня качало на неустойчивых колесах из стороны в сторону.

– Ты все можешь, – повторял он мне, – только поверь в себя.

Еще через какое-то время он стал отпускать нас со Странником почти в свободное плавание, только слегка поддерживая одной рукой, а вскоре уже бежал трусцой рядом с нами и помогал только на поворотах. Через два часа я стал ловчее, зато Профессор при этом заметно сдал. Он был весь растрепан, вспотел, и у него появилась легкая отдышка, а я и не заметил, что он совсем убрал руки и вот я уже мог самостоятельно ехать!

Скучающий Филин, наблюдая за нами, крикнул: «Ты спишь или едешь? Давай быстрей!». Мне и самому хотелось прибавить скорость, но я пока не решался, потому что было страшно упасть с железного коня и стать предметом насмешек. Я хотел, чтобы Профессор и Филин нами гордились. Но тут я даже не понял, как нас понесло, ведь поначалу я еще крутил педали, а потом только вытянул ноги по бокам и из-за быстрых оборотов никак не мог поставить ступни обратно. Филин начал было выкрикивать что-то про тормоза, но я ничего не слышал, потому что, был уже далеко и не заметил, как Странник налетел на камень, отчего я рухнул на землю и кубарем откатился в придорожные кусты.

Подбежавший Филин поднял меня, а Профессор осматривал ссадины на локтях и коленках, приговаривая: «Это ничего. Это заживет». А в моей голове только и пульсировали слова: «Я смог, смог!». Опьяненный своей велосипедной победой, я почти не чувствовал боли. А как же мой конь? Я смотрел на Странника, который, как и я, получил несколько ссадин, а Филин спросил: «Что, сядешь снова на этого зверя»? На что я уверенно закивал головой, а он в ответ пробурчал недовольное «посмотрим…», но уже мягче, чем когда-либо, а впрочем, мне это могло только показаться.

Когда я окончательно выздоровел, Профессор стал учить меня письму. Потихоньку я освоил грамоту и, пусть я все еще не мог говорить, читал я бегло, книгу за книгой, отчего мое израненное, зажатое воображение потихоньку расширялось, впитывая в себя образы, которые закаляли сознание больше, чем ночь в трущобах, а каждая строчка насыщала больше, чем кусок украденного хлеба…

Иногда Филин приходил задать Профессору какой-нибудь важный для себя вопрос. Это могло быть слово, которое он вспомнил, но не знал его значения, географическое название местности, которую мы проезжали, или иной «механический аспект», который ему было важно прояснить. Как всегда немного поразмыслив, Профессор безошибочно отвечал на любой вопрос. Я уже давно подсчитал, сколько секунд ему для этого требовалось. Пока Филин ждал, я ясно представлял себе картину, как Профессор листает книгу своей необъятной памяти, находит искомое, пробегается по тексту, закрывает ее, ставит обратно на полку – в среднем на всё шесть секунд. На его ответ Филин то вскидывал вверх свои черные брови похожие больше на крылья, то стягивал их к переносице, да так живо, словно бы они жили своей отдельной жизнью. Под ними располагались его большие глаза – темные каштаны на голубоватых белках. Его кожа была без единого изъяна, будто бы он был выточен из слоновой кости – редкого материала, из которого Профессор вырезал крохотные детали для механических игрушек. Но главной достопримечательностью его лица был, безусловно, нос. Длинный, с горбинкой, он дополнял весь его облик, особенно выразительный в профиль. Иногда, затаившись неподалеку и зажмурив один глаз, я, прикрыв пальцем горбинку его носа, представлял на нем другой, ровный нос. Тогда Филин вдруг полностью менялся, превращаясь из грозного – в забавного, совсем не страшного человека. Но если вдруг он замечал меня за этим занятием, то так сверкал глазами, почти испепеляя меня взглядом, что я мгновенно ретировался. И все же я старался нечасто попадаться ему на глаза, в основном наблюдая за ним издали, насколько это было возможно, понимая, что прежде чем он простит мне вторжение в его пространство, должно пройти время…

В свою очередь мрачный Филин тоже не стремился подружиться со мной. Он вообще мало разговаривал и больше возился с Домом, иногда обсуждая с Профессором дорогу, место привала или пункт назначения, но коротко, по существу и без лишних слов. Словно бы что-то его сковывало. Я видел, как иногда он хотел сказать что-то эмоциональное, красноречиво выразить мысль, но почему-то вдруг осекался, переставал жестикулировать, не позволяя себе даже улыбаться, хмурился еще больше и уходил, сверкая глазами.

В перерывах между вождением Дома я видел как Филин старательно, день за днем делал скворечники, словно выполнял поставленную перед собой задачу или следовал необъяснимому зову души – сделать сотни, а может быть, и тысячи убежищ для пернатых. Его скворечники были устойчивы почти к любым погодным явлениям и помимо всего – необыкновенно красивы. Круглые, прямоугольные, квадратные, – Филин самозабвенно выкрашивал их в яркие цвета, отпугивая такой пестротой хищников. Предварительно изучив местность, на которой обитали те или иные птицы, он делал скворечники именно для них, учитывая их предпочтения. Прибивал жердочки разной длины, выше или ниже, делал не один, а несколько входов, сверлил дырки на дне или приколачивал какие-то ступеньки, словом, устраивал лучшее жилье, какое только могли себе представить эти птицы. По готовности такого домика, Филин уходил в лес, подальше от дороги, и устанавливал свой подарок. Для этого он пользовался механическими складными руками, сделанными Профессором. Они вытягивались на невероятное расстояние, могли достичь почти любую высоту, давая возможность прикрепить скворечник к стволу в самом труднодоступном месте. Помимо всего Филин учитывал такие нюансы, как размещение скворечника в определенном направлении и под определенным углом, чтобы в него не сильно задували ветра, и не заливалась дождевая вода, а также обязательно учитывал положение относительно солнца, чтобы внутри домика птицы не страдали от жары. Будто бы в Филине жил дух его собственной птицы. Профессор когда-то рассказывал мне, что народ Филина верил в духов. Конечно же, больше всего я хотел знать, как и почему Филин оказался в доме Профессора, но все еще ничего не мог спросить…

Проходя мимо закрытой двери комнаты Филина, не желающего впускать меня в свое пространство, я вспоминал свою сестру. Как передо мной Филин – я закрывал дверь своей комнаты перед ее носом, и малышка оставалась за пределами своих надежд, грустная и отвергнутая мною. Еще какое-то время я слышал ее тяжелые вздохи и знал, что если прямо сейчас открою ей, она, смахнув с лица печаль, а возможно уже навернувшиеся от обиды слезы, улыбнется, быстро усядется на стул и будет радостно болтать маленькими ножками, наблюдая за тем, что я делаю. Но тогда она меня раздражала: слишком игривая, слишком глупая, слишком липучая. Она мне надоедала. Теперь же, стоя возле закрытой двери Филина, я понимал, что ей просто не хватало друга, брата, как и мне сейчас.

Шрамы от Пуговицы на моих ладонях уже зажили, и я катался на своем любимом велосипеде каждый день, освоив самое сложное вождение «без рук», бесконечно гоняя Странника даже просто вокруг Дома, когда мы делали остановки. Ларго от радости такой компании всегда бряцал нам каким-нибудь железом в знак приветствия, а я, отпуская руль, хлопал в ладоши или махал ему в ответ.

Однажды Профессор, наблюдая за нами, ушел на некоторое время в мастерскую, а когда вернулся, за его спиной раздалась звонкая металлическая трель. Мне показалось, что это колокольчик, но звук был близким к механическому.

– В какой руке?

Я показал на левую и угадал. Это был велосипедный звонок. Оттягивая пальцем железную лапку, Профессор негромко в него зазвонил и улыбнулся своей лучезарной улыбкой.

– Тебе нравится этот звук? Это удивительное «дзинь»?

Он смотрел на меня, прямо в глаза, куда-то еще глубже, и я, как всегда, раскрывался ему навстречу всей душой, испытывая необыкновенное счастье…

Профессор протянул мне звонок, который вдруг сверкнул знакомым мне блеском. На верхней части его полусферы была закреплена моя Пуговица, которую я ему подарил…

– …Чтобы помнить, не обязательно резать ладони, можно просто звонить в звонок…

Я смотрел на мою оплавленную Судьбой Пуговицу, которая, благодаря Профессору, вновь обрела жизнь. Более того, она зазвучала легкой трелью светлой грусти, почти хрустальным «дзинь», и не было ничего лучше, чем такой удивительный подарок, ставший частью моего велосипеда, – воплощение новой жизни, где нашлось место и моему прошлому, – ведь это «дзинь» вызывало образ матушки и ее теплых рук, образ сестры, и даже отца, который мне улыбался.

Глава 5

Легкий поворот калейдоскопа, и самоцветы меняют узор…

Когда мы нащупаем в озябших пальцах протянутую Тобой нить, мы наконец поймем, как ожидание мечты в Твоих руках обретает дух и плоть… Ради этих вожделенных мгновений, Ты делаешь невозможное возможным: переплетаешь тысячи дорог в одну, и только Тебе известно о назначении каждой…

Во время наших остановок на природе, Профессор брал меня с собой на прогулки, рассказывал о разновидностях местной флоры: от трав до плодовых растений. Занимаясь растениями как частью природы, он определял их, характеризовал и систематизировал. Библиотека Дома была уставлена книгами в кожаных переплетах с вензелем Профессора, в которых содержалось описание и анализ всевозможных трав, кореньев, цветов, грибов и деревьев. Книги были пронумерованы и расставлены на полках в алфавитном порядке с аккуратностью и педантизмом, которые Профессор проявлял в любой работе. Я с интересом читал его записи о многообразии флоры, собранные им сведения о тысячах растений, в том числе комнатных и оранжерейных, причем описание характеристик каждого вида сопровождалось искусно выполненной им зарисовкой. В каталогах кроме описания видов, родов или семейств представителей флоры с анализом их возраста, условий произрастания и распространения, особое внимание уделялось классификации на консервативные и прогрессивные виды, а также их взаимодействию. Труды эти опирались не только на наблюдениях, но и на сведениях людей той или иной местности об окружающем их мире. Также как и врачевание Профессора основывалось на многовековом опыте и знаниях, тщательно собранных у целителей и травников, которых он встречал на своем пути. Располагая сокровищницей описанных лекарственных растений, большинство из которых не были широко известны, он мог в любую минуту приготовить лечебный настой от множества болезней. В свое время начало этой науки для Профессора положил известный Травник, у которого он когда-то учился, постигая премудрости врачевания, и теперь я помогал Профессору в подготовке своему учителю необыкновенного подарка, над которым он трудился почти год. Это были большие механические часы, внутри которых помимо циферблата, фаз Луны, дня и ночи имелся встроенный механический календарь посева и цветения определенных трав, указывающий дни в году, когда их следует собирать. Они уже были почти готовы, когда Профессор объявил, что мы направляемся к Травнику в Плавучую Деревню для того, чтобы вручить ему Подарок.

Я захлопал в ладоши, радуясь всему новому, что мог встретить, но Филин, сверкнув глазами исподлобья, приструнил меня одним взглядом, насупился, произнеся свое ворчливое «понятно», а на следующий день мы тронулись в путь.

По дороге мы видели, как косяки рыбы шли по реке, перепрыгивая через мелкие препятствия, неслись вперед, будто наперегонки с Домом. Мы продвигались вдоль берега, иногда останавливаясь на перевалах, а они плыли дальше и, как мы наблюдали, – нерестились в верховьях, а потом возвращались к устью и там уже наши пути расходились.

Мы проезжали большие поля и маленькие лужайки, расположенные на террасах обрывистых склонов. Тщательно высаженные руками человека и орошаемые талой водой с гор, они создавали гигантские ступеньки, в которых росли злаковые культуры всех оттенков зеленого. Вода попадала в предгорья, а когда потоки разливались в долине, замедляя бег, они останавливались и затихали, образовывая цепь болотистых лугов. Это были замкнутые миры, где улитки чистили водоемы от водорослей и сорняков, а лягушки помогали бороться с вредоносными насекомыми. Если те поля и возделывал человек, то его сосуществование с природой приближалось к идеальному: они не уничтожали, а напротив, помогали друг другу.

Профессор часто говорил о «дестабилизации экосистемы – могиле человечества», которую оно так старательно себе копало. «Самое ценное, что мы можем передать следующему поколению, это выверенный алгоритм мирного взаимодействия человека с природой», – говорил он мне. Обращаясь к примерам истории, Профессор рассказывал, что если раньше периоды вымирания различных видов животных и растений были вызваны такими причинами, как столкновение с небесными телами, землетрясение или извержение огромных вулканов, то текущий период, на его взгляд, был печально уникален: с момента расселения людей по планете, они ее разрушали, охотясь, убивая, ломая или опустошая, словом, всячески нарушали среду обитания и разносили болезни. Исчезновение целых видов существ, по мнению Профессора, было важнейшей проблемой. В самый разгар своих размышлений вслух, он начинал расхаживать по комнате, иногда жестикулируя, снимал очки, поправляя отвинтившуюся дужку, и растирал колено ладонью. Открывая один из ботанических каталогов, он говорил: «Вот, например, это растение является единственным источником препарата против москитной лихорадки. А теперь представь, что будет, если оно исчезнет?! Когда один вид исчезает, возникают популяционные изменения и в других видах, и тогда экосистема необратимо меняется… Понимаешь?». Я кивал ему в ответ, даже если не всегда понимал, о чем шла речь. Глядя на его волнение и желание донести до меня «истину», я просто не мог поступать иначе. Разговоры эти частенько прерывались Филином, который из рубки Дома легким гудком предупреждал о наступлении полночи, и мы прощались до следующего утра.

Оставляя Дом без присмотра, Филин как всегда кряхтел от недовольства, долго закрывал его на всевозможные замки, секретные и не очень, перепроверяя по несколько раз – все ли надежно заперто. Мне казалось, что Ларго обреченно вздыхал, когда его оставляли одного. Хотя, быть может, я путал эти вздохи со звуками, издаваемыми остывающими трубами. В эти минуты Филин обычно увещевал Дом: «Не скрипи, в другой раз и ты с нами», – и это означало, что он готов ненадолго с ним расстаться. Последний щелчок последнего замка, и мы уже шли по тропинке вниз к реке, где, по словам Профессора, в камышах была спрятана небольшая лодка.

Филин обычно нес большую дорожную сумку Профессора, в которой лежали различные детали, мешочки с крепежом: гайками, винтиками, гвоздями, инструментами, а также множество пузырьков с настойками из редких трав. Кто знает, что именно и в какой момент может пригодиться? На этот раз в этой сумке лежал и подарок Травника. Мы с Филином плелись позади Профессора, потому что, как правило, он никуда не спешил, любил частенько останавливаться возле какого-нибудь заросшего пруда или интересующего его дерева, постоять несколько минут и сделать запись в своем блокноте, с которым никогда не расставался. Сейчас он встал возле небольшого куста, внимательно разглядывая его листья и почву, на которой он произрастал. Мы с Филином были неподалеку, когда он протянул мне драгоценную сумку Профессора.

– Хочешь понести? – спросил он меня таинственным голосом, понимая, что для меня это большое доверие с его стороны. «Конечно же, я хочу! Спрашиваешь?!» – я энергично кивал головой, не зная, как еще выразить свою радость, а Филин посмотрел на меня своими огромными глазами, словно и вправду был птицей и, тут же прищурившись, добавил: «А ты попроси».

Я чуть не задохнулся от возмущения, а он, глядя на меня, все чего-то ждал. И ужаснее того, что я не мог ему ответить, был его разочарованный взгляд. Он отвернулся в сторону со своим «понятно», и мы пошли дальше, делая вид, что все в порядке вещей.

Но Профессор всё и всегда знал. Ему необязательно было видеть, что происходит между мной и Филином, он, лишь окинув нас взглядом, сразу всё понимал. Этот удивительный человек учил меня смотреть на вещи по-новому, учил радоваться и принимать. «Разочарование – это чувство, которое может испытывать только неравнодушный человек. Если ты все еще приносишь огорчение Филину, значит, он все еще ждет, что ты заговоришь, – говорил мне Профессор, пока я украдкой вытирал слезы. Он ждет, когда ты заговоришь, а ты – что его участие в твоей жизни будет выражаться иначе. Ожидания почти всегда приносят разочарования, мальчик мой. Ничего не жди, просто никогда не теряй надежды».