Фаталист. Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит

Процессия, к которой примкнули не только мы, но и некоторые местные жители, пересекла город и, выйдя за каменные ворота, оказалась на побережье, где перед нами на расстоянии вытянутой руки разливалось Кобальтовое Море. Строгое, оно величественно синело, местами золотясь солнцем, и, продолжая мерно дышать, неспешно накатывало волны, одна на другую…

От берега мы вышли на выложенную каменными плитами дорожку, которая уходила в открытое море и исчезала за утесом. Шагая по ней, я думал о том, правильно ли рассчитана высота плит и не затапливает ли их во время прилива? И скоро, в унисон моим мыслям, мы продолжили свой путь уже почти по морю, погрузившись в него по щиколотку. Шепотом, вторя песне Служительниц, я отметил, что мелодика воды и их голосов была совершенно созвучной. Мне хотелось узнать, кто же автор этого музыкального рисунка, контур которого повторял водную стихию, но не успел я спросить об этом, как мы свернули за утес и, пройдя несколько шагов, встали как вкопанные. Перед нами из ниоткуда вырос удивительный Храм, высеченный в глубине известняковой скалы, которая укрывала его в утробе своего могучего тела. Со стороны берега Мать-Скала, как ее назвал один из шествующих, ничем не была примечательна, и последнее, о чем можно было подумать, что она скрывает в себе белоснежный купол, колонны и стены, покрытые резными узорами, словно шкатулка или кружева, – будто бы Храм был не построен, а соткан. Мы все еще стояли не в силах оторвать от него взгляд, когда девушки одна за другой поднялись по лестницам и скрылись за ажурными стенами этого удивительного строения.

Вопреки ожиданиям, внутри Храм Принятия оказался зеленого цвета с замысловатой росписью внутренних помещений. Я предполагал, что увижу привычные полумрак и свечи, которые обычно описывали книги, но тут все было иначе. В Храме было довольно светло благодаря ажурным стенам. Снопы света пронизывали это пещерное царство и все, что нас окружало, от колонн до полусферы высокого свода – было увито растениями напоминающими плющ. Повсюду свисали лозы, которые переплетались, поднимаясь по перилам до второго яруса, тянулись вдоль стен, дотягиваясь до самых окон, выходящих на море. Перед нами был большой многоугольный зал, полный морской воды, которая серебрилась мириадами точек светящегося планктона. Словно я смотрел не в воду, а на звездное небо – самое красивое звездное небо, находящееся в изумрудной воде этого Храма. Я был глубоко потрясен таким архитектурным решением. В моем воображении я, забежав вперед, видел уже не яркий день, а наступившую ночь, и уже грезил о том, как буду смотреть в небо на звезды сквозь кружевной купол этого Храма, стоя перед водной гладью, также полной мерцающих звезд, теряя ориентир в пространстве, ощущая себя прямо посреди Млечного Пути.

По небольшим мостикам можно было перемещаться по периметру и даже подняться на балкон второго этажа, откуда как на ладони был виден алтарь, исполненный в виде большой чаши. Круговая обходная галерея позволяла двигаться по всему Храму, не нарушая ход службы, и наблюдать за всем, что происходит в самом его сердце. Служительницы шли по каменным дорожкам, выложенным до алтарной чаши, и одна за другой выливали в нее родниковую воду. Они продолжали напевать свою песню, но уже почти шепотом, и чем ближе подходили к алтарю, тем тише звучали, словно отдавали ему не только свою воду, свое смирение, но и свои голоса…

Когда последняя из них опустошила принесенный сосуд, в воцарившейся тишине мы услышали доносящийся издалека голос, который нарастал медленно, но неизбежно. Он заставил нас обернуться и увидеть сквозь тонкую дымку благовоний женщину, сидящую на высоком стуле, которую поначалу можно было бы принять за скульптуру, высеченную из камня. Если бы не магический Голос…

Тонкая полупрозрачная ткань скрывала ее лицо, руки неподвижно лежали на коленях, но Голос неумолимо приближался, становясь плотной звуковой волной, которая неожиданно нас накрыла… Мне подумалось, что это эффект высоких сводов, которые создавали идеальную акустику, направленную внутрь помещения, но уже через мгновенье понял, что мы попали в плен звукового потока, который шел откуда-то сверху, сбоку и даже снизу, рожденный в недрах Женщины-Певуньи и отпущенный на волю редкий дар – голос, бередящий души.

То была странная музыкальная какофония в виде длинных нот, которые почему-то не резали слух, а напротив, вводили в своего рода транс, заставив замереть, в то время как Служительницы тихонько отбивали пятками такт, позвякивая колокольчиками на щиколотках.

Мы слышали тот же протяжный лейтмотив, за которым следовали по всему городу, но здесь он был более насыщенным, витиеватым и импульсивным. Держась за шлейф этой странной мелодии, которая вытягивала из нас чувства, прошивая нитью какой-то внутренней скорби вдоль самого сердца, мы беспрекословно шли за ней куда-то в тонкий мир, укутанный от всех тайной не свершившегося. Выдыхая самое сокровенное, Певунья так долго держала одну ноту, что казалось, звук сливается с вечностью. На самых высоких нотах она пела с такой проникновенной болью, отчего першило в горле, и наворачивались слезы. Этот голос тащил меня на самое дно моего подсознания: слушая ее, я испытывал непреодолимое желание быть за что-то прощеным, стать лучше или умереть…

Выдыхая из себя все до последней капли, после секундного затишья она делала резкий вдох, и вновь растягивала меня на дыбе своего мощного Голоса, отчего я дрожал всем телом, сжимался в крохотную точку и, не смея шевелиться, продолжал ее слушать. Она стала наматывать нить песни на кисти своих рук, вращая ими так, словно плела музыкальные гобелены. Я видел, как от этого звука по воде шли круги, растворяясь в синей стихии, во имя которой и были однажды построены этот Храм и этот Город, окрашенные кобальтовым бризом чьих-то слез…

Жители Синего Города поклонялись водной стихии, поэтому между собой называли его «Городом Воды». Величественный и скромный, в яркой, но нежной палитре, он обладал странным магнетизмом. Довольно быстро я попал под его чары и даже не заметил, как мои мысли и чувства вошли в согласие с этим умиротворяющим ритмом воды, присутствующей здесь повсюду: в фонтанах, в ручьях, в самом море. Я наблюдал за этой мудрой стихией, которая в достижении своей цели, не сжигала, как огонь, не засыпала песком, как ветер, а просто затекала туда, куда хотела, принимая любую форму.

Узнав о нашем приезде, Служительницы Храма во главе с Певуньей попросили нас о помощи. Город готовился к большому празднику, и кто как не мы, с нашей славой уникальных изобретателей, могли помочь жителям в изготовлении сложных механизмов, так нужных для проведения церемонии. По правде говоря, среди самих жителей Синего Города и поручить дело такой сложности было просто некому.

За последнее столетие этот праздник должен был стать самым запоминающимся. Главным его событием был Ритуальный Танец Воды, исполняемый Танцовщицей Моря. Для этого в Храме необходимо было соорудить платформу, на которой она могла бы исполнить этот танец, медленно погружаясь в воду. До праздника оставалось всего сорок дней – крайне мало для выполнения такой работы, но вместе мы могли решить любую задачу.

Мы принялись за чертеж, и уже наутро в мастерской висел эскиз большого механического цветка, который, по задумке, должен был, медленно вращаясь, раскрывать свои лепестки. Для усиления эффекта, мы задумали оснастить цветок зеркалами. Крутящаяся платформа должна была вместе с Танцовщицей Моря медленно погрузиться в воду, где девушка и завершала свой Танец.

Для удобства наш Дом расположился неподалеку от Храма. Помимо того что побережье здесь было неописуемо красивым, мы также подумали о том, что отсюда будет сподручнее переносить к месту готовые детали, конструкции, зеркала, уменьшая риск их повреждения в дороге. Первые дни мы проводили много времени в самом Храме, бесконечно делая все замеры, а также собирали необходимые материалы для небольшой пристройки, в которой мы в скором времени уже плавили стекло из кварцевого песка, привезенного из пустыни, а дальше серебрили готовые листы, изготовляя зеркала. Применяя законы геометрической оптики, мы создавали иллюзию бесконечности пространства, манипулируя зеркальными лепестками цветка, направленными друг на друга. Работа спорилась, все шло своим чередом. По подсчетам, мы успевали к сроку и даже раньше.

Кобальтийцы нас уважали. Правда, они не прикасались к нашим рукам, но всегда здоровались и улыбались, благодарные за нашу лепту в подготовку их большого праздника. Крутящаяся платформа для Храма создавалась у них на глазах, и им уже не терпелось увидеть этот «цветок» в действии. Иногда родители отсылали нам своих детей – озорных черноглазых ребят, которые приносили свежеиспеченный хлеб. А мы отдавали им зеркальные обрезки и они с радостью убегали пускать по городу своих солнечных зайчиков.

Каждое утро из моря возвращались рыбаки с ночным уловом, они затаскивали лодки на берег и располагались на короткий отдых, пока их жены разбирали сети. Однажды я услышал их разговор о том, что в глубинах Кобальтового Моря живут огромные девы с рыбьими хвостами, которые могут утянуть внутрь себя не только рыбака, но и целую лодку. Рыбаки конечно при этом погибали, но, по словам очевидцев, их всегда находили выброшенными на берег с застывшими улыбками на лицах, умиротворенными, будто они, наконец, обрели желанное пристанище. А дальше разгорались бурные споры, где же лучшее пристанище для человека.

Я не знал, где человеку лучше всего и, приближаясь к своему двадцатилетию, думал о том, что человеку, безусловно, важно «где», но еще важнее – «с кем».

Я размышлял о том, что Ты дала мне за годы жизни: людей, которые меня окружали, друзей, которых я любил. Сейчас все складывалось так, как мне хотелось, и не было сомнений, что в этом удивительном месте всех нас ожидало нечто особенное. Синий Город сам по себе был необыкновенным, а в преддверии праздника – становился еще красивее и загадочнее в ореоле легенд о главном ритуальном Танце Воды.

Вспоминался мне и другой Город, в который я когда-то был влюблен, – он дал мне новый смысл существования и, как мне казалось, помог навсегда оставить свое прошлое и идти дальше. Но Синий Город или Кобальтовое Море, а быть может, само песнопение, которое постоянно доносилось до нас из Храма, наводили меня на переосмысление всего, что со мной произошло, показывая витиеватое устройство моей жизни снова и снова.

Каждый день, встречая на берегу свой «кобальтовый рассвет», я вспоминал все, что пережил за эти годы, часто спрашивая себя о том, надо ли мне было проходить всё то, что я прошел? И если да, то для чего?

Я часто видел Тебя в храме, где Ты была особенно задумчива, и, несмотря на все, что было раньше, я благодарил Тебя за то, что Ты позволила мне быть счастливым. Ведь когда мы встретились впервые, все обстояло совершенно иначе…

Глава 2

Легкий поворот калейдоскопа, и самоцветы меняют узор…

Сквозь страшную боль и собственное бессилие, я увидел Твое лицо, Твою улыбку, с которой Ты в одночасье лишила меня всей семьи, погребая под обломками горящего дома мое прошлое….

Ты улыбалась, когда огонь поглощал все, что было мне дорого. Пламя уничтожало целый мир, мой мир, все, что у меня когда-либо было и что уже никогда не вернуть.

Надругавшись ржавым гвоздем на доске моей памяти, Ты вычеркнула все, что было «до», не оставляя надежды на «после».

Возле этого Костра Безумия я видел в Твоих глазах азарт, а на лице – все ту же улыбку – улыбку, с которой Ты обрекаешь нас на вечные поиски и отчаянную надежду когда-нибудь встать перед Тобой на колени и вымолить себе прощение… и свое счастье…

Мне все еще казалось, что я слышу крики о помощи, хотя и понимал, что это невозможно и ни у кого из тех, кто был внутри, не было ни малейшего шанса выжить, как бы они ни кричали…

Матушка, отец, сестра…

Я хотел погибнуть вместе с родными, но меня крепко держали, чтобы я не прыгнул в горящий дом, и все, что я мог делать, – это, глядя на бушующее пламя, истошно кричать, как будто этим криком я мог что-то исправить. Я уже ничего не чувствовал и почти не слышал себя, но все еще продолжал выть от дикой, невыносимой боли…

…Я умолял Тебя остановить это безумие, вернуть мне семью, мой дом, то кем я был… Но Ты меня не слышала. В этом сплошном мареве горя и отчаяния мой голос был для тебя просто звуком. Пустым и бессмысленным.

Я кричал до тех пор, пока боль не сомкнулась у меня между лопатками. Разрастаясь, она скрутила все нутро и, сделав неожиданный вираж, вцепилась в горло. Сквозь потоки ледяных слез на пылающем от жара лице я пытался прошептать имена своих близких, но не мог выдохнуть ни единого слова. Я хотел попрощаться с ними, но, открывая рот, издавал лишь булькающие звуки и был похож на заплаканную рыбу… Мы не можем видеть слез рыбы, умирающей на суше, как и рыбы не могут видеть слез тонущих людей…

Я понимал, что все изменилось навсегда и что ничего и никогда не будет по-прежнему, но не знал, как это принять и что с этим делать… Все это необратимо застыло в памяти и настигло меня в ту ночь, когда я впервые встретился с Тобой…

…Ночь постепенно отпускала свою темную хватку, и я бы хотел, чтобы все это оказалось жутким сном. Но рассвет неумолимо просачивался сквозь серое небо, безжалостно обнажая весь ужас произошедшего ночью. Земля все еще клубилась белым дымом неостывшего горя, и я по-прежнему не мог говорить. Мне было шесть лет, и, кроме детства, хоронить было нечего…

Ты швырнула мне в лицо перчатку отрочества, выбросив на улицу, научила ненавидеть и не доверять, скитаться в трущобах человеческих отбросов, частью которых стал и я сам…

Оказавшись за кулисами этого безумного театра, я замкнулся в себе, окутанный беспросветной болью, понимая, что передо мной захлопнулась дверь в мое будущее, в мое возможное счастье.

…Теперь я знал, что Ты так и не прочла длинные письма моего детства, которые я писал Тебе каждый день. Там были все мои мечты и все просьбы… Ты просто выкинула их, небрежно шлепнув на уголке конвертов слова «никогда» и «навсегда», лишая меня самого главного: свободы выбора… Я оказался внутри Твоего огромного калейдоскопа, где все зависело только от того, как прокрутится цилиндр и какой сложится узор. Ты замаскировала все двери под зеркала, и я не понимал, какую из них выбрать, если в каждой видел свое отражение…

В полном одиночестве, я был оторван от всех ориентиров, ощущая себя в глубокой пустоте, почти осязаемой и вязкой, в которой не хватало ни воздуха, ни сил всплыть на поверхность, потому что я был прибит болью к самому дну. Я даже не мог Тебя возненавидеть…

Я стал бессловесной рыбой, окруженный совершенно чужим мне миром, миром без единой родной души, миром, где я ни с кем и ничем больше не был связан…

Я пытался жить той жизнью, которую Ты скинула мне со своего плеча – опаленную мантию – ненужный дар, который я, подхватив по глупости, хотел вернуть и сказать о том, что это не моя жизнь, полная отчаяния и горя. Моя – была совершенно другой: с запахом ванили от воскресных лакомств матушки, с поцелуями и сказками на ночь, ее мягкими руками и глазами медового цвета; с большим деревом шелковицы во дворе дома, прилипчивой младшей сестрой, которая не давала мне прохода и ябедничала; с суровым отцом, которого, как мне тогда казалось, я совсем не любил, и все же…

Каждую ночь, перед тем как закрыть глаза, в своих мыслях я наивно повторял Тебе, что все произошедшее со мной – страшная ошибка и что, наверное, кто-то просто все перепутал и вскоре все обязательно прояснится, а сейчас… Я просил Тебя вернуть все на свои места: мою настоящую жизнь, полную любви и надежд, где все было возможно, и все были живы…

Шло время, и с момента пожара я так и не мог выдавить из себя ни единого слова. Поначалу я старался что-то сказать, делал какие-то движения ртом, но каждый раз увязал в беззвучной мимике неизреченных желаний. От досады я кусал язык до крови, лишь бы он, наконец, зашевелился, выговаривая слова, – но тщетно, я ничего не мог с собой поделать…

Завязав себе рот платком, я прекратил попытки даже иногда заговаривать с людьми. Отчасти потому, что жить в молчании все же лучше, чем терпеть издевательства, насмешки или жалость, ведь ничего другого я в ответ не слышал. И, несмотря на то, что я все еще жил, влача свое молчаливое существование, я был уверен, что умер…

Я не мог привыкнуть к этому жуткому запаху гари, осевшему в моих легких, надеясь, что однажды он раздерет мои внутренности своими ядовитыми испарениями, но он лишь мучил меня, преследуя повсюду, был в носу, на пальцах, языке, я ощущал его даже в глазах.

Продрогнув на Площади Подаяния, где собирались все обездоленные нашего города – кому что перепадет, я каждый день возвращался к руинам моего дома. Мутный пруд тревожился серебристой рябью холодного ветра, скрипели безжизненные карусели. Осень оплакивала дождями свою шевелюру. Колыбельная матушки слышалась мне привычным однообразием, и, забравшись под старые тряпки, которые я натаскал отовсюду, я потихоньку согревался, отяжелевшие веки заволакивали унылый пейзаж. Теряя вес, я падал в пустоту, ощущая себя одним из тех исковерканных холодом листочков.

В своих коротких и тревожных снах я часто видел, как задыхаюсь, но, как бы мне ни хотелось умереть, к своему огорчению, каждый раз я все же просыпался. Я совсем ослаб, почти не ел, перебивался объедками со столов соседей, которые иногда оставляли мне кое-какую еду возле сгоревшего дома; бродил по пепелищу, возлагал на обугленный остов собранную по дороге осеннюю листву или сыпал лепестки увядших цветов, там, где когда-то была наша гостиная, и тихо плакал, ожидая смерти…

Утром я проснулся от страшного холода: руки и ноги окоченели, одеревеневшие пальцы невозможно было разогнуть. Я не знал, сколько времени прошло с пожара, и как долго я уже скитался в трущобах, но ночи с каждым днем становились холоднее, а поутру было все сложнее выбираться из своего логова – полуразрушенного камина нашего дома, у которого сохранились только стенки. Накрыв его доской вместо крыши, я натаскал внутрь разного тряпья, почти как наш домашний питомец, который устраивал себе норку из лоскутков старой одежды, где прятался от нас с сестрой. С трудом открыв глаза, я увидел, что все вокруг покрыто инеем – кочки и камни на дороге, ветки деревьев и кусты, окна и крыши домов – всё, что меня окружало, искрилось белоснежно-голубым.

В город, наконец, пришла зима, и если раньше я думал, что умру голодной смертью, то теперь стало понятно, что умру я, скорее, от холода и протяну совсем недолго, потому что сил согреть свое тело мне не хватит… Свернувшись калачиком, я горько плакал. С неба крупными хлопьями начал падать пушистый снег, в памяти всплыли сказки, которые сидя возле камина, читала нам матушка… Наш чудесный камин, который отец сделал своими руками, кропотливо укладывая каждый кирпич. Мы так любили сидеть перед огнем холодными вечерами, укутавшись в плед. Я часами смотрел на мерцающие угли, которые, переливаясь алым, постепенно превращались в золу. Я думал, что скоро окажусь вместе со своей семьей и размышлял о том, как легче было умирать: от огня – как погибли они, или как я сейчас – замерзая… Отчего-то мысль о смерти меня убаюкала и даже немного согрела: не чувствуя окоченевшего тела я стал засыпать, как вдруг лай уличных собак заставил меня вернуться из полузабытья и даже подскочить на месте. В поисках пищи возле мусорных куч я не раз избегал столкновения с такими стаями, рискуя быть загрызенным, но так или иначе мне удавалось от них убежать. Собаки, как всегда, рыскали по подворотням и уже оказались поблизости. Я не сомневался, что они меня учуют. «Надо бежать», – промелькнуло у меня в голове и, не успев додумать эту мысль, я пустился наутек вдоль пустынной улицы, короткими перебежками прячась во дворах соседей, зная, что ранним утром мне никто не поможет, даже ловцы бездомных животных, страх перед которыми оттеснял одичалых собак за городскую черту.

Инстинкт гнал меня все дальше, и казалось, что я настолько остервенел от страха, голода и холода, что был готов убить человека, только чтобы прекратить эти мучения. Меня могли бы отдать в руки правосудия, которое за отобранную жизнь предполагало только смерть, но мне уже было все равно. Собрав последние силы, я шел в самый дальний и опасный район города – Квартал Услуг, где было много закоулков и можно было незаметно отдать свою душу, получив за нее горячей еды…

…Глядя на нас сквозь шелковые вставки своего веера, иногда Ты разыгрываешь большую лотерею, желая увидеть, как мы распорядимся своей жизнью, если нам дать еще одну возможность.… И вдруг Твоя тонкая рука, обтянутая черным кружевом перчатки, протянула мне Счастливый Билет. Один настоящий – среди тысячи липовых, который Ты предлагаешь всем нам, каждый день…