Прощание с Лимонной сеньоритой. Собрание сочинений

Еще совсем недавно мне легко было поделить людей на просто плохих и просто хороших. Теперь я стала понимать, что идеальных людей нет, как нет (по крайней мере, я таких не встречала) абсолютных подлецов. Каждый человек подобен головоломке: попадаются легкие, которых можно понять, а поняв, полюбить или возненавидеть без особого труда; есть же такие, общаясь с которыми годами так и не поймешь, что это за человек: искренние или поддельные чувства выражают его улыбки, взгляды и поступки вообще.

Лола относилась скорее ко второй группе людей, чем к первой. Эту красивую и умную девушку до конца понять не мог никто. Да, честно говоря, никто и не пытался, всем было достаточно того минимума, который девочка позволяла видеть. Мы, учителя, знали Лолу как примерную способную ученицу и спортсменку. Подруги – как немного замкнутую, но отзывчивую девушку. Родители видели в ней послушную и любящую дочь. Лола была гордостью семьи, лишь одно беспокоило ее мать: девочка никогда, ни разу в жизни не прибегала к ней за помощью. Даже будучи пятилетней малышкой, она сносила обиды, не подав вида, не проронив ни слезинки. Мать узнавала о неприятностях дочери лишь спустя время. Бывало, что соседка приходила извиниться за то, что ее сын порвал Лолин рюкзак, или отец какого-нибудь сорванца приносил отобранную у Лолы куклу. Людей удивляло, что стоящая напротив них женщина даже не понимает, о чем идет речь. Анна Владимировна – так звали мать Лолы – пыталась поговорить об этом с дочерью, когда та подросла, но девушка, нежно обняв маму, всегда говорила одно и тоже:

– Я очень люблю тебя, мамочка.

– Но я тоже очень тебя люблю и не могу не волноваться! – восклицала женщина со слезами на глазах. – Ты у нас одна, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось!

На что дочь с недетской серьезностью отвечала:

– Я очень люблю тебя, поэтому не хочу огорчать.

Обняв мать еще нежнее и крепче, Лола обычно давала понять, что разговор окончен. Анна Владимировна же, хоть и беспокоилась, но, как человек по своей натуре очень мягкий, не решалась расспрашивать более настойчиво.

Секретами своими Лола не делилась ни с кем, зато друзья ее знали, что никто не сохранит тайну лучше, чем она.

На тот момент, о котором я хочу рассказать, Лола училась в девятом классе, ей было пятнадцать лет. Выглядела девочка немного старше своих лет. Правильные черты лица обычно освещала задумчивая улыбка, которую украшали милые ямочки на нежно-розовых щечках. Если выражаться языком поэтов, заря просыпалась на ее ланитах. Темно-русые слегка вьющиеся волосы свободной волной спадали с ее хрупких плеч до самого пояса, иногда она убирала их в хвост, обнажая свою красивую шею. Талия и грудь были уже в той поре прекрасного расцвета, когда девчонки смотрят с завистью, а мальчишки – с восхищением. Своими достоинствами юная красавица не кичилась, а все восхищенные комплименты и завистливые насмешки принимала одинаково – с достоинством.

Еще когда Лола училась в седьмом классе, у нее появилась тень. Первого сентября его привели в школу, в класс, где им предстояло учиться вместе. Вместе… Когда взгляды детей встретились впервые, Лола улыбнулась ему такой простой и светлой улыбкой, как улыбалась всем чем-либо приятным ей людям. В его же взгляде вспыхнула тысяча огней, таких ярких и страстных, какие только можно увидеть в глазах романтически настроенного юноши, созерцающего наяву созданный за время ночных бессонных мечтаний идеал. Никита ни разу не высказывался о своих чувствах прямо, но они и не подлежали сомнению. В любое время года, несмотря ни на какие болезни, погоду и даже запреты родителей, Кит каждое утро ждал с букетом цветов около дверей подъезда ее появления. Сперва Лола сердилась. Потом стала смущаться и, наконец, привыкла и стала отвечать на его немое обожание благодарностью.

Никита или, как звали его друзья, Кит, являл собой образ сперва подростка, а потом юноши с очень приятной внешностью, правда, слегка испорченной взглядом, который практически всегда выражал превосходство над тем, на кого он был направлен. Исключением были только две персоны, одной из которых была, конечно же, Лола, а другой – мама Никиты. Влюбляющиеся в Никиту девчонки идеализировали его, создавая в своем воображении образ (по чести сказать, весьма небезосновательно), схожий с образом Печорина в «Герое нашего времени», только с акцентом на большую гуманность. К этому добавлю лишь одно: о Никите можно было смело сказать, что он настоящий. Вообще, почему Лола отвечала ему только дружеской взаимностью, было ее очередной загадкой.

Чтобы приоткрыть завесу над одной из тайн Лолы и подвести свой рассказ к основному событию, я опишу разговор, который, к своему стыду, подслушала и подсмотрела. Он происходил между нашей героиней и взрослым (35 лет, владелец парфюмерного магазина, красавец. Ах да, чуть не забыла: теперь уже мой бывший муж) мужчиной.

– Лола, тебе лучше не приходить больше ко мне, – руки лихорадочно теребят связку ключей, взгляд не на нее, а в сторону.

– Почему? Что случилось? Целый год нам было хорошо вместе. Что может помешать продолжаться нашей сказке дальше? – в глазах вопрос и слезы, готовые пролиться в любую минуту. Нервно покусывает губы – признак непонимания или раздражения.

– Знаешь, ты совсем еще ребенок и многого не понимаешь…

Лола перебивает:

– Зачем ты так? Ведь прекрасно знаешь, что я все понимаю. К чему этот нелепый разговор? Не честнее ли просто сказать, что я тебе больше не нужна? Неужели ты думаешь, что я настолько наивна, что поверю в какие-то там взрослые причины?

Он подходит к Лоле. Губы привычно (будто он касается губами не девушки, а стакана с водой) целуют ее, а руки погружаются в волны распущенных волос. Отстраняясь:

– Ты умный и добрый малыш, но я действительно не хочу продолжать наши отношения. Единственное, о чем я тебя прошу: как раньше, так и впредь никто ничего не должен о нас знать.

Хлопнула дверь, стук каблуков, и его шепот в тишине:

– Ей так будет лучше, – обхватив голову руками, прижался к стене и заплакал. – Лола, девочка моя, прости.

В тот момент он и догадываться не мог, инициатором какой трагедии стал.

Кит, как обычно, стоял в ожидании около ее подъезда. Лола подбежала к нему, не сказав ни слова, закинула руки на плечи и стала целовать. Первой мыслью опешившего Никиты было то, что этот долгожданный поцелуй не похож ни на один другой, ни одна девушка до сих пор так (совсем по-взрослому, страстно, вкладывая в это всю душу) его не целовала. Потом он поразился тому, сколько боли было в ее порыве. Эта боль ранила его. Никита (одному господу известно, чего это ему стоило) отстранился.

– Лола, что с тобой?

– Кит! – слезы катились по ее щекам. Никита впервые видел ее накрашенной, тушь оставляла ядовито-черные следы на ее коже. – Мне очень плохо! Я не хочу больше жить! – ее губы в перерыве между отрывистыми, взахлеб, фразами скользнули по его щеке, шее… – Пойдем со мной, – взгляд девушки устремился в высь четырнадцатиэтажки, в которой она жила. Она потянула юношу за рукав, Кит все понял, но не убрал руку, а лишь посмотрел с тем обожанием, которое стало смыслом его жизни.

Мой язык слишком скуден, чтобы описать всю трагичность сцены, которая последовала далее. В газетах же было написано примерно так: «Ужасная трагедия произошла вечером 21 октября на улице Сенцова. Пятнадцатилетние подростки спрыгнули с крыши четырнадцатиэтажного дома. Прибывшие на место врачи установили, что смерть наступила мгновенно у обоих. Родственники и друзья погибших не знают, что могло послужить причиной для такого отчаянного поступка…»

Эту причину знаю только я. И он. Но он, как и вся моя прежняя жизнь, остался в прошлом, оставив мне только любовь… и боль за них.

Только живи!

У нее был летящий, звенящий смех, он вселял какую-то светлую радость. Он до сих пор с ним, каждую секунду, каждый миг. Так же, как ее полные голубых гроз глаза и волосы, напоминающие сладкий горячий шоколад. Ему хотелось сделать ее счастливой, хотелось, чтобы смех жил в ней всегда. Но произошло непоправимое, и этот смех умолк навечно. Он стал жить памятью, а вернее сказать, перестал жить вовсе. Три месяца в пустой, хранящей ее запах квартире. Все чувства притупились, осталась боль. Боль стала смыслом его жизни. Он жил этой болью, боялся ее потерять, ведь это было единственное, что осталось от его девочки. Эта боль будто жила в нем отдельным существом, спала, просыпалась, иногда мучила с невыносимой жестокостью, иногда давала покой. Он не хотел другой жизни без нее, он хотел до конца жизни лежать с ее фотографией в руке и слушать свою боль. Никогда не вернется его жизнь, его сказочка, которая была такой нежной, такой маленькой. Он потерял ее. Машина, огромная, как древнее животное, раздавила ее тело. Это нежное тело, которое он так любил ласкать. Просто смотреть на него, нежно гладить, чувствовать тепло.

«Господи, прошу, верни хотя бы миг, хотя бы намек на ее присутствие!» Он лежал на полу, читал ее письма и плакал.

«Милый, это уже третье письмо, которое я пишу тебе за этот день. Я счастлива. Ты скоро будешь рядом. Мы не вместе уже три дня, и я, кажется, теряю вкус жизни. Даже немного плакала. Но ты ведь знаешь, какая я у тебя плакса.

Дела складываются отлично, почти все сделано. Это значит, что совсем скоро мы будем рядом.

Скучаю. Твоя девочка»

Он читает и плачет, слезы мочат бумагу, размывая буквы – буквы, которые доставляли ему столько счастья. Он живет этой памятью, этим сном о прошлом и боится его потерять. Слишком сильно он страдает, слишком мало они успели дать друг другу, слишком страшно было вспоминать ее хрупкое тело, раздавленное огромным черным джипом.

Лишь одно держало его в этой жизни… Ее последние слова, которые слетели с губ в ее последние минуты. После трех дней мучений.

Врачи сразу сказали ему, что она умирает, а он лишь сидел рядом и тоже умирал. Он знал, что умрет вместе с ней, и она знала. Поэтому в самый последний момент она произнесла это.

Зная, как сильно он ее любит, она была уверена, что без нее жизнь будет ему не нужна, просто потеряет всякий смысл и будет иметь хоть какую-то цену, только если она попросит. Собрав последние силы, приподняв голову с белоснежной больничной подушки, его девочка произнесла скорее сердцем, чем губами: «Только живи…»

Ее не стало, но он обязан был остаться. И жизнь продолжалась…

По улице бежал мальчишка…

Будильник уже целую минуту нарушал утреннюю тишину комнаты своим назойливым дребезжанием. Лекс все не просыпался. Ему снилось, что он сидит в классе и радуется звонку, который известил класс о начале перемены и избавил наконец-то от всезнающей, надоедливой математички.

На перемене можно свободно смотреть на Нее, даже заговорить о чем-то… Но почему же звонок не умолкает? Ее лицо становится расплывчатым, по классу едет непонятно откуда взявшийся мотоцикл… Уф! Да это же сон! Лекс с трудом отрывает голову от подушки и снова опускает ее. Нет! Сегодня идти в школу нет никакого смысла: там снова Она и, черт возьми, опять эти затмения.

Встал, умылся и, зайдя на кухню, сел. Есть совсем не хотелось. Не хотелось вообще ничего. К ощущению пустоты примешивалось удовлетворение от того, что он был один и никто не станет надоедать с расспросами. Но все же пустота давила. Решил выйти на улицу, вынести мусор.

Около мусорного контейнера стояла знакомая бабулька. В ее руках был пакет, наполовину наполненный пустыми бутылками. Но «улов», видимо, не устраивал пожилую женщину, и она сосредоточенно высматривала, не видно ли где еще поблескивания выброшенной стеклотары.

– Здрасьте, Софь Палн!

– Здравствуй, Лешенька! Все один? Родители-то еще не приехали из командировки?

– Не приехали, Софь Палн, – Лекс нахмурился. Непонятно отчего: то ли солнце слишком ярко светило, то ли мысли не очень веселые бродили в его голове.

– А ты чего смурной-то такой? Случилось что?

Лексу не хотелось разговаривать, но ответить надо было хотя бы из вежливости.

– В школу не пошел сегодня.

– Почему? Уроки не выучил или обидел кто-то?