Memento Finis: Демон Храма

Верхов повеселел.

– Так что давайте, ребята, за работу. – Кубарев встал и посмотрел на часы. – Через неделю жду ваши предложения по сценарию, варианты текста, картинки и так далее. И попробуйте найти ещё какого-нибудь специалиста в качестве говорящей головы. А потом будем подбирать группу и – вперёд!

Жизнь завертелась. В короткие сроки мы должны были подготовить и представить свои идеи. Чем больше я узнавал об истории Ордена Храма, тем больше меня захватывала эта тема. Я отложил свою диссертацию и дни напролёт проводил в библиотеке, читая книги о тамплиерах.

Никогда ранее ни по одной из исторических тем я не встречал такого огромного расхождения во мнениях. Для одних, тамплиеры были истинными рыцарями, духовными воинами Христа, которые отдавали свою жизнь ради идеалов освобождения Гроба Господня, но были коварно преданы светской и духовной властями, боявшимися усиления крестоносного воинства. Для других, орден Храма представлял собой тайную организацию идолопоклонников и еретиков, удачно маскировавшихся под истинных служителей церкви и заслуженно понёсших тяжёлую кару за свои прегрешения перед Богом и Церквью. Для третьих исследователей, посвятивших время изучению мелких исторических деталей и игнорировавших решительные выводы, орден был всего лишь удобным историческим объектом, препарирование которого приносило определённые научные дивиденды. Четвёртые, самые многочисленные авторы, сосредоточившись на мистической стороне истории ордена, пытались доказать существование особых отношений между тамплиерами, масонами и тайными организациями древности и современности. История тамплиеров стала странным фетишем исторической тайны. Большой интерес к этой теме эксплуатировался даже разработчиками компьютерных игрушек, которые из исторической трагедии делали квесты и стратегии.

Андреев, узнав о перспективах проекта, был очень доволен. С Верховым мы несколько раз заезжали к нему посоветоваться и обсудить материал. Чувствовалось, что старику не хватало внимания, не простого человеческого внимания, которое часто требуется пожилым людям, а профессионального научного интереса к его мнению, его позиции. Историческая наука была его жизнью, с изучением истории у него было связано всё. И он не разделял себя и свою профессию. Материальная и даже моральная оценка труда интересовала его меньше, чем сам процесс изучения и обсуждения темы. Академик с огромным удовольствием беседовал с нами, хотя не обходилось и без споров. В моих с Андреевым стычках Верхов неизменно оставался мудрым арбитром, который мог успешно обойти острые углы и погасить разгоравшийся костёр противостояния. К Верхову академик особенно благоволил, называл его не иначе как «Серёженька», тогда как ко мне чаще всего обращался просто «молодой человек», а имя вспоминал только в особые минуты расположения. Меня он недолюбливал, хотя до открытых столкновений вне научного обсуждения, препирательства не доходили.

Старик в качестве необходимого отступления от темы, за чашкой турецкого кофе, который он готовил на удивление хорошо, любил рассказывать о своих научных экспедициях. В эти минуты на него нападало благостно-ностальгическое настроение, и он мог долго, попыхивая вкусным английским табаком, рассказывать об особенностях новгородской берестяной письменности или вооружении монгольского воина времён Чингисхана.

Вопрос о книге Полуянова я больше не поднимал, но меня так и подмывало поинтересоваться у Андреева насчёт отношений с бывшим учеником. Сильное любопытство снедало меня изнутри. Я прекрасно понимал, что этот разговор был бы Андрееву очень неприятен, и даже знал почему, но в ответственный момент всё-таки не смог сдержаться. Однажды Верхов поинтересовался у академика, много ли у того было учеников, и чем они впоследствии занимались. Андреев стал с удовольствием перечислять фамилии профессоров и учёных знаменитостей, которым он, по его словам, дал путёвку в жизнь. В этом длинном списке фамилия Полуянова, естественно, отсутствовала. И тут я не преминул вставить:

– А как же Вячеслав Полуянов?

Я действительно не хотел ничего плохого, фамилия бывшего ученика Андреева просто сорвалась у меня с губ. Негативную реакцию Андреева несложно было предугадать. Он сразу же замолчал и посмотрел на меня жёстким, почти ненавидящим, взглядом. На несколько секунд в комнате повисла гнетущая тишина.

– Ну, что ж, молодой человек, если вы хотите знать моё мнение об этом человеке, я скажу… – с явным недовольством сказал Андреев. – Да, был у меня такой ученик, талантливый ученик, скажу даже, очень талантливый ученик. У него были великолепные перспективы для продолжения научной деятельности, но, к сожалению, история, я имею в виду, история как наука, его интересовала мало. Он с головой погрузился в мистику, выискивая в истории не реальную жизнь реальных исторических людей и культур, а тайные знаки, эти химеры научного знания. Все его теории не выдерживали никакого критического анализа и не могли найти никакого исторического подтверждения. Его неуёмное воображение помешало ему стать учёным. То, что случилось с ним впоследствии, лишь печальный итог его ошибок и заблуждений.

– И что же с ним случилось? – спросил я, как будто был совсем не в курсе того, что произошло с Полуяновым.

– Он сбежал на Запад, бросив жену и ребёнка.

– И вы его никогда больше не встречали и не слышали о нём? – не унимался я.

– Нет, не слышал, и слышать не хочу! Как историк он умер и умер уже давно. И прошу вас, больше не будем об этом, – резко ответил академик.

Наверное, я сильно расстроил Андреева, вскрыл его старые раны. В тот вечер старик был особенно раздражителен и молчалив. На вопросы Верхова он отвечал коротко и часто невпопад, подолгу смотрел в окно, о чём-то задумавшись. В итоге он сказался уставшим и выпроводил нас раньше обычного. Когда мы спустились на улицу, Сергей укоризненно помотал головой, заметив:

– Не стоило тебе давить старику на мозоль. У нас есть дело, которое надо сделать, а выяснять никому не интересные детали старых отношений академика можно и в другое время.

В целом я был согласен с Сергеем и чувствовал себя виноватым. Но мне почему-то казался важным этот вопрос отношений Андреева со своим бывшим учеником. Я подозревал, что у Полуянова могла быть какая-то шальная идея истории храмовников, не нашедшая своего отражения в публикациях, и Андреев знал о ней. Коварное любопытство толкало меня в эту загадочную область, грозя окончательно испортить мои отношения с академиком.

С Кариной я теперь виделся почти каждый день и уже с трудом мог обходиться без её голубых глаз, длинных, волнистых тёмных волос, нежного голоса и доброй улыбки. Мне с ней было по-особенному хорошо и спокойно. Мы могли подолгу сидеть на скамейке в парке, и она, положив свою голову мне на плечо, говорила, говорила о самом разном. Рассказывая о новых туфлях или делясь своими впечатлениями о только что прочитанной книге, она поднимала голову и хитро, с улыбкой внимательно смотрела на меня, пытаясь понять, слушаю ли я её. Бывало и так, что, положив мне голову на плечо, она молчала, нежно прижимаясь ко мне. И в этот момент мне казалось, мы были самыми счастливыми людьми на свете, потому что мир, немного замедлив свой бег, теперь крутился вокруг нас. В эти минуты, ослеплённым и оглушённым своим внутренним покоем, нам казалось, мы были центром и смыслом всего существования, всё происходящее вокруг представлялось неким динамичным фоном великолепной картины, в центре которой были я и она.

Мы встречались где-нибудь в центре города и долго гуляли по тихим улочкам и переулкам летней Москвы. В выходные центр города был тихим и пустынным – толчея и суета будничной московской жизни исчезала, народ уезжал за город. Без особой цели мы бродили меж старых разваливающихся домов начала прошлого века и солидных кичливых дворцов начала нынешнего. Карина прекрасно ориентировалась в архитектуре Москвы и устраивала мне бесплатные экскурсии, рассказывая о том, что было, и посмеиваясь над тем, что есть. Её мама была архитектором, и потому стили и направления московских построек были для Карины не просто словами, а вполне конкретными формами домов, тихо доживающими свой век где-нибудь в маленьких незаметных переулках рядом с яркими представителями так называемой элитной недвижимости.

За всё это время мы ни разу не были в ночном клубе или на дискотеке. Карина не любила подобные заведения, не перенося громкую музыку и бестолковое многолюдье. Она была не из тех, кто мог отдыхать в таких местах, предпочитая тихие улицы шумным магистралям. В этом мы были схожи.

Мы гуляли до наступления ночи, а потом ехали ко мне. Предварительно Карина всегда звонила домой, придумывая новый повод и новую подружку, у которой она должна была заночевать. Она чувствовала, что отчим всё прекрасно осознаёт, но таковы были правила игры всех девушек со своими родителями. Я слышал, как отчим тяжело вздыхал в трубку, понимающе говоря: «Ну, что ж, передавай привет подружке…»

Однажды Карина позвонила мне в середине дня. Она радостно объявила:

– Я испекла пирог.

– И? – вопросительно протянул я, подозревая, что сегодня летних экспедиций в центр Москвы не будет.

– И я приглашаю тебя сегодня к себе его попробовать. Ты же не хочешь, чтобы я его съела одна?

– Нет, не хочу. Ты сильно располнеешь.

Карина рассмеялась:

– И ты меня разлюбишь?

– Ну конечно, нет, – уверил её я. – А отчим?

– Он на работе. Будет вечером, – сказала Карина и, смеясь, добавила: – Давай, давай, собирайся, лежебока. И купи что-нибудь к чаю, на всякий случай. Вдруг мой пирог тебе не понравится.

По дороге я купил ирисов, бутылку вина и… конфеты с печеньем (а вдруг, правда, пирог будет не очень съедобным – мне ещё не довелось проверять кулинарные способности моей Карины). Через час я уже стоял на пороге крыльца со старой кованой крышей.

Открыв двери, Карина сразу же бросилась мне на шею с возгласом:

– Руся! Какие же они красивые!

Я понял, что это было сказано о цветах. Карина была сегодня необычайно эмоциональна и воздушна, её по-детски радостное настроение сразу передалось и мне. Взяв у меня цветы, она побежала на кухню за вазой, а я прошёл в гостиную.

Нельзя сказать, что квартира была большой, но она состояла из трёх комнат и кухни. Посередине гостиной стоял старый круглый стол, занимавший собой добрую половину комнаты. В углу рядом с окном стоял не менее старый, массивный пузатый буфет, где за резными тёмными дверцами скрывался простенький светло-зелёного цвета сервиз. На комоде, в другом углу, торжественно расположился телевизор, который в окружающей его старине казался пришельцем из будущего. В комнате было бы совсем тесно, если бы не высокие потолки, которые добавляли всей квартире особого простора. Прилетевшая с кухни Карина торжественно поставила вазу с цветами на середину стола.

– Пойдём. Я покажу тебе другие комнаты.

Комната Карины казалась больше и намного светлее гостиной. С последней она составляла заметный контраст. Здесь было уютно, мягко и тепло. Широкий диван застелен пушистым белым пледом. На стене висело большое овальное зеркало, в которое можно было оглядеть себя с ног до головы – явный признак того, что в комнате жила девушка. На письменном столе рядом с небольшими плюшевыми мишками лежали книги на немецком языке. В длинном стеклянном стаканчике с весёлыми нарисованными мультяшками аккуратно стояли остро заточенные карандаши. Ручки лежали отдельно в открытой пластиковой коробке. Особое стремление к аккуратности я наблюдал в Карине и раньше. Две большие закреплённые над столом книжные полки были заполнены в основном учебниками и справочниками по иностранным языкам. Среди них я заметил книги не только на немецком и английском языках, которые были профильными у Карины в университете, но и на французском, испанском, португальском и даже норвежском.

– Ты изучаешь все эти языки? – не удержался я от вопроса, бегло осматривая корешки книг.

– Пытаюсь, когда есть время.

Рядом с зеркалом я обратил внимание на небольшую картину, написанную акварелью. Развалины старого замка на высоком скалистом холме. Готическая архитектура, двенадцатый или тринадцатый век. В низине лес и тонкая лента дороги, ведущая вверх прямо к полуразрушенным воротам замка. Я узнал что-то очень знакомое в высокой центральной башне донжона. Под картиной была надпись на французском языке «Впечатления о Лангедоке. Перибю». Странно, но, окинув картину ещё раз своим взглядом, я не нашёл авторской подписи.

– Ничего не напоминает? – спросила Карина.

– Рисунок… – пробормотал я, пытаясь вспомнить детали. – На выставке графики… Это тот же самый замок, но… с другой стороны. Я прав?

– Да, это он. Развалины замка Перибю. Именно поэтому я тогда обратила внимание на тот рисунок. Удивительно, что два разных художника выбрали этот замок для своих работ.

– Картина из Франции? – спросил я.

– Да. Мне подарил её один художник, француз… Он утверждал, что это развалины замка, принадлежавшего одному древнему и знатному окситанскому роду. Замок был разрушен ещё в тринадцатом веке. Его хозяева имели неосторожность выступить в защиту секты катаров. Замок был штурмом взят французскими крестоносцами и разграблен.

– Катары, «совершенные», альбигойцы, – вслух напомнил я себе об исторической канве события. – Южно-французские еретики, выступавшие против католической церкви и проповедовавшие жёсткий дуализм мира. Для них всё материальное было порождением дьявола, и только в самом отрицании любых предпочтений материальной жизни можно было найти спасение… Интересная и трагическая история… – Я рассматривал запечатлённые на картине старые полуразрушенные стены замка, венчающие высокую скалу, и пытался мысленно сравнить их с видом замка, изображённого на графическом рисунке.– Ты была во Франции?

– Я была там на стажировке… Ладно, пойдём за стол. – Карина решительно взяла меня за руку и потянула к выходу из комнаты.

Выйдя в коридор, Карина на минуту открыла дверь последней комнаты:

– Это комната отчима.

Зелёные обои, большие, до потолка книжные шкафы, полностью заставленные книгами, письменный стол и цветастый диван, явно контрастировавший с кабинетной классикой библиотеки. Это всё, что я мог заметить.