Воспоминания. Победы и страсти, ошибки и поражения великосветской львицы, приближенной к европейским монархам в канун Первой мировой войны

1873–1891 годы

I

Думаю, эти строки моей кузины Маргарет Сэквилл лучше, чем все, что я читала, отражают представления ребенка о жизни. «Взросление» должно открывать волшебные двери; оно служит началом многих чудесных и бесконечных путешествий, знакомством с музыкой смеха, танцев и песен. На своем пути мы должны встречать только галантных рыцарей и несравненных дам, и все, кого мы любим, непременно становятся королевами и королями; возможно, в некотором смысле все это с нами и происходит, правда, не совсем так, как нам представлялось в детстве.

Моя мать, миссис Корнуоллис-Уэст, была одной из самых красивых женщин своего времени. Обеих своих дочерей она считала дурнушками; наверное, мы и были дурнушками – по сравнению с ней. Мои гувернантки и няни всегда внушали мне, как я уродлива; у меня слишком маленькие уши, слишком большой рот и слишком вздернутый нос. Для исправления этих недостатков они постоянно тянули меня за уши, чтобы те стали больше, и щипали меня за нос, надеясь сделать его орлиным. Наверное, из-за них я стала подозревать, что красота – это проклятие; судя по всему, со временем мои детские впечатления не сильно изменились. Упреки относительно моей внешности – единственные темные пятна на радостном времени моего лучезарного детства. Мало кому довелось расти в такой счастливой, свободной и радостной обстановке, как моему брату Джорджу, моей сестре Шиле и мне. Наше детство прошло в романтическом замке Ритин на севере Уэльса и в изысканном, красивом замке Ньюлендс в Гемпшире. Впрочем, мои воспоминания хранят и несколько ужасных моментов. Я не любила, когда меня называли уродиной; никто этого не любит, даже мальчики – и даже мужчины, как я выяснила позже.

Наверное, лучше сказать несколько слов о наших предках, чтобы объяснить, кто мы. Не стану слишком глубоко вдаваться в подробности генеалогии, в которой в любом случае не слишком разбираюсь. Позже, когда я стала немецкой княгиней и должна была точно помнить, какие именно узы родства соединяют членов всех двадцати с лишним правящих германских домов и как всех рассаживать за ужином, мое незнание стало серьезным препятствием. Кроме того, майор Чепмен-Хьюстон в своем вступительном слове уже объяснил все, что необходимо. Мы решили, что лучше всего поместить объяснения там, потому что никто и никогда не читает вступлений, хотя я вполне уверена, что вступительное слово к моей книге написано хорошо. Единственный предок, к которому я в детстве питала личный интерес, – Томас, второй барон Уэст. Как говорят, в битве при Креси он подобрал корону французского короля и вручил ее Черному принцу, вежливо сказав: «Jour de ma Vie»[1 - День моей жизни (фр.).], что стало нашим фамильным девизом.

Говорят, все писатели тщеславны; возможно, так и есть, но я – писатель неопытный; я не получила образования в подлинном смысле слова и не владею искусством подбирать слова, которые отлично сочетаются друг с другом. Допускаю, что критикам не понравится мой стиль, хотя я очень надеюсь, что они и все, кто читает эту книгу, полюбят меня и снисходительно отнесутся к моим литературным – и всем прочим – недостаткам. Кроме того, нельзя забывать, что дневники свои я почти всегда вела в спешке и часто писала в поездах или такой же неудобной обстановке, особенно во время войны.

Джордж, мой единственный брат, – майор Джордж Фредерик Миддлтон Корнуоллис-Уэст; в семье его называют Баззи. Мне при крещении дали имена Мэри Тереза Оливия, но все зовут меня Дейзи или, в тесном семейном кругу, Дени; я сама так называла себя, прежде чем научилась как следует говорить, и меня так называют самые мои близкие и любимые люди. Сестру мою зовут Констанс Эдвина, но родные называют ее Шила или Бидди. Отца мы называли папуля и давали ему много других ласковых прозвищ, какие только приходили нам в головы; с матерью мы обращались как с сестрой и поражали всех наших викторианских родственников, которых у нас огромное количество, тем, что называли ее Пэтси. У папы было для нее собственное «ласкательное имя» – Масси. Насколько мне известно, в наши дни почти все дети обращаются к родителям по именам. Я не вижу в этом ничего плохого, хотя должна признаться, меня озадачили два малыша, лет пяти или меньше, которые часто рассуждали о «Джейн и Джеймсе». Я думала, что они имеют в виду кукол, пони или собак, пока однажды, к собственному изумлению, не поняла, что они говорят о собственных родителях.

Раз уж мы перешли на личности, что тоже наверняка оскорбит викторианцев, добавлю, что мой брат Джордж в полной мере унаследовал фамильную красоту, и женщины никогда не стеснялись показывать ему, что они так и считают. Шилу я всегда считала гораздо красивее себя. Она обладательница красивейших больших, глубоких, темных, загадочных глаз, каштановых волос, как у нашей матери, которые очень красиво седеют, великолепной фигуры и превосходного «уэстовского» цвета лица. Благодаря голубым глазам и густым золотистым волосам меня с детства называли «типичной английской красавицей», и мне никак не удавалось избавиться от этого ярлыка. Мы с Шилой одного роста; хотя я всегда лучше танцевала, я не умела так же хорошо, как она, ездить верхом и кататься на коньках. Я люблю лошадей и верховую езду, но Шила – несравненная наездница. Она умнее меня, она превосходный организатор и способная деловая женщина. Мы обе способны вести большой дом, точнее, любое количество больших домов; впрочем, по-моему, Шиле это нравится гораздо больше, чем мне. Нам обеим не раз приходилось принимать огромное количество гостей, ей в Гровенор-Хаус и в Итоне, где славились ее домашние приемы, партии в поло и скачки, а мне – в Плессе и Фюрстенштайне.

Может быть, Шила и не сходится с людьми так же быстро, как я, поскольку ее более сильная воля и глубокий характер – не для мелких созданий. Я более впечатлительна, застенчива и склонна к излишней тревожности. Шила более уравновешенна и выдержанна. Однако мы обе унаследовали щедрую долю ирландско-валлийского темперамента; хотя со стороны мы кажемся хладнокровными, часто кипим внутри: должна признаться, что мы обе пылки и с нами бывает непросто. Временами мне слишком нравится поступать по-своему, и я не всегда предвижу, что плата за своеволие иногда бывает непомерной.

Здесь не буду больше писать о Пэтси, папуле, Шиле, Джордже и себе, так как читатель больше узнает о нас впоследствии. Надеюсь, чтение окажется интересным, потому что, хотя за и против нашей семьи можно сказать многое, нас точно нельзя назвать скучными или заурядными. Более того, нас часто обвиняли в излишней живости. Король Эдуард, который нас всех любил, прозвал нас «Шоу Дикого Запада» и однажды послал телеграмму, адресованную «Шоу Дикого Запада, Нью-Форест». Телеграмма благополучно дошла до нас. В другом случае письмо моей матери он адресовал «Королеве Ирландии, Гемпшир»; оно также дошло без помех. Мы жили весело и безмятежно; оглядываясь назад, я благодарю Господа за все счастливые минуты. Разделившие нас годы, полные трагедии и горя, лишь делают те далекие дни более драгоценными; и я всегда лелею воспоминания о весело смеющихся матери и отце и молюсь: пусть там, где они сейчас, они смеются. Из-за наших ощущений потери и одиночества мы всегда отождествляем следующую жизнь с болью и мраком. Но, какой бы она ни была, она не такая; мы либо просто уснем, либо будем исполнены безмятежной и тихой радости.

Глупо притворяться, будто с возрастом я не поняла, что унаследовала красоту от родителей. Иначе и быть не могло! Мой отец обладал великолепной внешностью; когда я стала старше, родные и знакомые не скрывали, что они думают о моей внешности. Так как Шила была брюнеткой, а я блондинкой, между нами никогда не было и речи о ревности или соперничестве.

Ритин, который находится на самом севере Уэльса, в красивой долине Клуид, – настоящий замок или крепость, не такой, как в Германии, где каждое здание под крышей, которое явно не служит фермой, называют словом Schloss, или замок. Ритин заложили в 1400 году; он служил оборонительным сооружением от шотландцев, когда те спускались с гор и нападали на Уэльс. Все мои детские представления о древней истории Англии ассоциировались с шотландцами, которые как будто всегда «спускались с гор» и на кого-нибудь нападали. В прежние времена они время от времени возвращались домой с добычей; теперь они всегда остаются и поглощают ее на глазах у беззащитных жертв. Конечно, Ритин окружал ров с водой, который защищал замок от шотландских завоевателей. Как мы любили играть в прятки в темницах и старых развалинах! Их как будто создали сказочные короли специально для наших игр; более того, для ребенка само слово «ров» кажется наполненным блеском и волшебством.

У отца имелся охотничий домик, который назывался Лланармон; он находился в его имении Лланармон Диффрин в горах; когда он отправлялся туда, мне казалось, что он уехал очень далеко, как на Северный полюс. Скопирую раннее недатированное письмо, которое я послала ему, пока он охотился в горах. По-моему, я написала его в 1880 году, когда отец баллотировался в парламент от Западного Чешира. Судя по всему, тогда я учила французский, потому что письмо очень напоминает перевод; я употребляю английские эквиваленты для таких фраз, как mon vieux и ta petite:

«Замок Ритин, Северный Уэльс

Милый старенький папуля!

Я думаю о том, как должно быть ужасно в диких горах среди валлийцев, и решила написать тебе небольшое послание, чтобы утешить тебя. Меня учили, что не бывает роз без шипов, и я уверена, что шипы для тех, кто стремится попасть в парламент, очень колючие… Сегодня в Ритине очень жарко… Береги себя, милый папочка, и скорее возвращайся домой к твоим цыпляткам, которые шлют тебе много поцелуев и объятий.

Твоя любящая малышка Дейзи».

Тогда отец не прошел в парламент, но в 1885 году его избрали депутатом от Денбишира, который он представлял до 1892 года, сначала как либеральный юнионист, а позже – как консерватор; они с Гладстоном разошлись в вопросе о гомруле.

Моя мать, как я уже сказала, была признанной красавицей. Их с отцом разница в возрасте составляла двадцать лет. Мама обладала такой жизненной силой, над которой, как казалось, не властна сама смерть. Она не любила заниматься маленькими детьми и хотела свободно жить своей жизнью. Поэтому нас часто предоставляли самим себе и гувернанткам.

Если красавицу мать я боготворила на расстоянии, то отца обожала. Он был не только лучшим представителем старинного типа английского джентльмена, но и настоящим другом и товарищем для своих детей.

В должный срок мы получили «последнюю» гувернантку, которую звали мисс Кларк или как-то в этом роде. По-моему, название «последняя гувернантка» очень печально, ведь оно знаменует окончание наших детских фантазий. Мисс Кларк имела обыкновение мазать лицо вишневой зубной пастой, а брови подводить жженой пробкой; лиф ее платья был усыпан золотыми пуговицами. Помню, она пыталась обучить меня грамотно говорить по-английски, что ей так и не удалось.

Однако, как я говорила, у нас имелись и свои радости. Мы любили подвижные игры и спорт. Больше всего нам нравилось играть в цирк. У нас был старый конь по имени Джимми Джонс, и мы пробовали скакать на нем, стоя в седле. Оказалось, что ничего не получается: как только Джимми Джонс трогался вперед, мы падали! Нам нравилось, когда Джордж был клоуном, но он терпеть не мог эту роль, потому что хотел быть хозяином цирка и щелкать хлыстом. Тогда Шила придумала еще кое-что. Каким-то образом она привязала Джимми Джонса к деревянному ящику, в котором сидела я, изображая знатную леди, которая читала «Ламмермурскую невесту». Всю мою жизнь все настаивали на том, что я леди, хотя мне всегда хотелось быть только сорванцом. Иногда, если Джимми Джонс брал в галоп (если его бег заслуживает такого названия), канат рвался, и мы носились туда и обратно по улице. Мы с Шилой нисколько не боялись упасть, и нам не было больно; я задирала юбку и не обращала внимания на песок и камешки, которые попадали в ящик. Помню по сей день, как трудно было изображать романтичность, как у Ламмермурской невесты, и держаться с достоинством и выдержкой, как подобает леди (с закрытыми ногами), в то время как колени у меня были грязными и кровоточили оттого, что я то и дело падала на гравий.

II

Мой прадед Уэст был третьим сыном Джона, восьмого барона Уэста и второго графа де ла Варр. Я никогда его не видела, так как он умер за много лет до моего рождения.

В семье его называли Достопочтенный Фредерик. Он сыграл важную роль для своих потомков благодаря двум очень осмотрительным и, надеюсь, счастливым бракам. В жены он выбирал богатых наследниц. В первый раз он женился в 1792 году на Шарлотте, дочери Ричарда Митчелла из Калхэм-Корта в Беркшире. Эта дама услужливо умерла через три года, оставив ему все свое имущество и маленькую дочь. Не теряя времени, он, как пишут в газетах, три года спустя «повел к алтарю» Марию, единственную дочь Ричарда Миддлтона из Черк-Касл в Денбишире; единственный ее выживший сын стал моим дедом.

Согласно легенде, в 1852 году, когда Достопочтенный Фредерик умер, его дочь и ее сводный брат тянули жребий, кому достанется Черк, а кому – Ритин, и дед вытянул Ритин. Как бы там ни было, отец в свой срок унаследовал замок и поместье, чему я рада.

Кроме того, дед унаследовал от Достопочтенного Фредерика приятную привычку влюбляться в богатых наследниц; судя по всему, с течением времени привычка эта в нашей семье, как выражались в старину в «Геральдс», «перестала применяться». Первой его женой была леди Джорджиана, дочь пятого графа Честерфилда. Она прожила всего несколько лет. Детей у них не было, но брак связал нашу семью со Стэнхоупами; многие из них знамениты и почти все красивы. Второй женой деда стала Тереза, единственная дочь капитана ВМФ Джона Уитби, друга Нельсона и Корнуоллиса.

Примерно в 1805 году решил выйти в отставку адмирал сэр Уильям Корнуоллис, весьма отважный моряк и брат маркиза Корнуоллиса, вице-короля Ирландии. В 1801 году, во время Англо-ирландской унии, он, благодаря своей доблести на море, вынудил Наполеона I отказаться от мысли вторгнуться в Англию. Конечно, поселиться ему хотелось неподалеку от Ла-Манша, который он так долго и так доблестно и мудро защищал. Он нашел старый дом на том месте, где теперь находится Ньюлендс. Находящийся примерно в миле от берега и точно напротив острова Нидлс, дом может похвастать отличными видами на Ла-Манш и остров Уайт, так как он стоит высоко над проливом Солент. Как-то воскресным утром старый фермерский дом был сожжен до основания, и адмирал построил тот Ньюлендс, который мы знаем и любим. Он похож на плохое подражание бывшему тогда в моде готическому стилю замка Строуберри-Хилл: с башенками, укреплениями и стрельчатыми окнами с мелкими переплетами. Время и бархатный морской воздух Южного Гемпшира пошли дому на пользу. Стены покрыты разноцветными вьющимися растениями, а Пэтси, которая обожала сады и парки и была умелой садовницей, засадила парк азалиями, редкими сортами рододендронов, гортензиями и другими веселыми, яркими кустами, которые цветут там не менее пышно, чем на Ривьере: ей доставляли радость уютные уголки, травянистые бордюры, перголы (из красивого старого красного кирпича), водяные сады, вересковые поляны и заросшие участки. Ее заботами вокруг дома появился идеальный английский парк. Пэтси, как и я, обожала приключения, путешествия и смену обстановки, но, как и я, неизменно оставалась англичанкой. Где бы я ни жила, везде старалась устроить английский парк. Теперь у меня есть такой парк в Ла-Напуле, и я занимаюсь еще одним в Мюнхене.

Капитан Джон Уитби был командиром флагманского корабля адмирала Корнуоллиса и его ближайшим другом. После того как оба вышли в отставку, Уитби женился на Терезе Саймондс, блестящей представительнице выдающейся семьи. У них родилась дочь, которую при крещении назвали Терезой Корнуоллис. Когда ей было около года, умер ее отец.

Адмирал Корнуоллис стал опекуном вдовы и единственного ребенка своего умершего друга. В должный срок он составил завещание, оставив почти все свое имущество в доверительном фонде для Терезы Корнуоллис Уитби и ее потомков. Позже Тереза вышла замуж за деда, и у них родились два сына, один из которых стал моим отцом. Мне приятно думать о романтической дружбе старого адмирала с вдовой и ребенком своего ближайшего друга и о том, сколь благотворно это повлияло на нашу жизнь.

Все мои воспоминания о Ньюлендсе сопровождаются чудесной музыкой леса и моря.

Вместе с Ньюлендсом моя бабушка привнесла в семью пышное имя Тереза. Оно мне никогда не нравилось, но имя – единственное наследие, полученное мною лично от семьи Уитби. Мой отец обожал старые камни Ритина; он знал и любил каждое дерево в лесах и в парках Ритина и Ньюлендса. Он не разделял любви моей матери к светской жизни; ему более чем хватало живописи, музыки, жизни и обязанностей английского сельского джентльмена. На протяжении сорока пяти лет он был лордом-наместником Денбишира и много лет – членом парламента; он всегда честно исполнял свои общественные и семейные обязанности.

Я любила Ритин и Ньюлендс почти так же сильно, как отец, и готова была на любые жертвы, лишь бы замки остались в семье. Все остальные места были для меня просто строениями; в Ритине и Ньюлендсе я чувствовала себя дома. Я бы не променяла их на громадные, величественные замки Бакхерст и Ноул, которыми владели другие ветви семьи.

Мой долг – кое-что сказать о родственниках, которые больше всего связаны с моим детством. Мать Пэтси, леди Оливия Фицпатрик, – урожденная Тейлор, дочь второго маркиза Хедфорта, который много лет служил лордом-гофмейстером королевы Виктории. Маркиза я ни разу не видела, хотя хорошо помню его старшего сына, дядю Хедфорта, третьего маркиза, потому что у него была искривленная нога, что всегда служило для нас, детей, источником живого интереса и любопытства. Он был милым старичком – во всяком случае, казался нам очень старым; обычно он привозил нам сладости, гладил нас по головам – делал то, что любят собаки, лошади и дети.

Бабушка Оливия, как мне говорили, в молодости была очень красива; более того, она оставалась выдающейся красавицей до конца своих дней. Ее муж, преподобный Фредерик Фицпатрик, был священнослужителем Англиканской церкви Ирландии и несколько лет прослужил приходским священником в Клуне, что в графстве Литрим; но, как говорят за границей, «отношения не сложились». В конце концов он оставил пост и купил Уоррен-Холл в Чешире, где мог охотиться в свое удовольствие. Ирландцы нечутки, точнее, в то время не проявляли чуткости к наклонностям своих священников. Рассказывали, что некоторые его самые «проанглийские» прихожане обижались, если дедушка Фицпатрик вел утреню с причащением, надев стихарь поверх охотничьих сапог, да к тому же спешил, потому что место сбора охотников находилось далеко. Как-то не представляю, чтобы бабушка Оливия довольствовалась жизнью в ирландском захолустье. Дедушка купил Клун-Грейндж, довольно большой дом, и содержал гораздо больший штат прислуги, чем считалось приличным для священника. Его викарии, которые боялись его и делали за него всю работу, жили в доме приходского священника в Клуне.

Среди многих известных гостей Ритина я хорошо помню милую Элис Бектив. Дочь четвертого маркиза Дауншира, она вышла замуж за моего кузена лорда Бектива, старшего сына третьего маркиза Хедфорта, который, однако, умер в 1893 году, не оставив после себя наследников мужского пола. Элис была подругой моей матери. Эта славная, изящная, приятная женщина скончалась в возрасте 86 лет. У нее был только один ребенок, дочь по имени Оливия, которая унаследовала всю доброту и очарование матери. В 1892 году она вышла замуж за лорда Генри Бентинка.

Еще одной частой гостьей была Лили Поклингтон, красивая, но несчастная в браке женщина. Ей не везло с деньгами. По-моему, она первой из представительниц высшего общества открыла шляпное ателье. К сожалению, ателье не процветало, хотя ему покровительствовали жена принца Кристиана и другие члены королевской семьи. Ходили слухи, что многие друзья миссис Поклингтон охотно покупали у нее шляпки, но неохотно платили за них.

К нам часто приезжали полковник Остин Маккензи и его жена; он пугал меня, рассказывая страшные истории о привидениях. Красивая миссис Уилер была еще одной лучезарной фигурой, которая высвечивается в сценах моего детства. В свое время она была знаменитой красавицей и, вместе с миссис Лэнгтри, существовала в блеске славы, тогда сравнительно нового явления. В наши дни подобная слава вполне обычна, о чем свидетельствует опыт тех, кому, благодаря случаю, обману, дурной славе, а иногда даже достоинствам, удавалось на несколько кратких часов привлечь к себе интерес общества.

Когда я стала старше, меня периодически возили в Лондон, где у нас был особняк по адресу Итон-Плейс, 49. Даже там я почти не сталкивалась с большим лондонским миром; городской особняк главным образом связан в моей памяти с отцовским кабинетом, где он занимался столь любимой им живописью. Живописи он уделял большое количество времени; люди знающие говорили, что его работы обладают значительным достоинством; некоторые из них теперь висят на стенах моего дома.

Конечно, к нам приезжали самые разные люди, и ярче всего среди них выделяются король Эдуард VII и лорд Чарльз Бересфорд. Король Эдуард, конечно, тогда был еще принцем Уэльским; он был очень добр, но иногда его визиты навевали ужасную скуку! Перед его приездом нас поспешно переодевали в лучшую одежду, заново причесывали, причем с огромной скоростью, так как принц терпеть не мог, если его заставляли ждать. Помню один такой случай. Мы прилегли отдохнуть после обеда – мне было около десяти, а сестре около семи лет. Принц Уэльский заехал к маме и попросил, чтобы ему показали детей. Нам пришлось встать; нас наскоро причесали, и мы спустились довольно сердитые. Принц расспрашивал нас обо всем, все время смеясь, почему – мы не знали. Нам совсем не было смешно. Потом он сунул руку в карман и достал две маленькие брошки в виде божьих коровок – красных жучков с черными точками, которые, как считается, приносят удачу. Мы приняли их с благоговением и очень обрадовались. Потом мы решили, что такой подарок по-настоящему возмещает спешку, с какой пришлось вставать и слушать ворчание няни.

С лордом Чарльзом Бересфордом мы обычно встречались в Портсмуте. Мы очень гордились знакомством с ним, но за это приходилось расплачиваться, потому что перед встречей наши волосы всегда завивали накануне вечером на папильотки; их закручивали так туго, что было больно. Зато как красиво выглядели волосы на следующий день! Тогда нас обычно одевали в чистые матросские платьица, которые приносили после стирки с застегнутыми крючками, к большому раздражению няни, иногда платья садились после стирки. Хотя я в детстве была стройной, платье врезалось мне в тело, и я почти ничего не могла есть. Конечно, il faut souffrir pour ?tre belle[2 - Красота требует жертв (фр.).], но страдать мы начали рано. Помню один обед, который стал для меня мучением, потому что я хотела баранью котлетку, а талия не позволяла; я страдала от разочарования и боялась забыть произнести молитву после еды.

К нам часто приезжал седьмой лорд де ла Варр с женой. Он был веселым, обаятельным и очень славным. Его вдова, Констанс, – известная писательница, а ее дочь, Маргарет Сэквилл, чье стихотворение я привожу в начале этой главы, – большой и признанный поэт. Не могу я забыть и приездов в Ньюлендс и Ритин нашей кузины, Аделаиды Тейлор.

Дочь третьего лорда Хедфорта, изящная, очаровательная и преданная, по-прежнему посещает меня каждый год в Ла-Напуле.

Большим другом и поклонником моей матери был Уильям Гладстон; он любил слушать, как мама поет «Носить зеленое» так, как умела петь только она. Мы довольно часто ездили в Гаварден-Касл, и я, не кривя душой, могу признаться, что мистер Гладстон стал моей первой любовью. Он почему-то никогда не казался мне старым; и он, и миссис Гладстон умели очаровывать детей. Однажды, после того как я бесстыдно флиртовала с пожилым джентльменом, я храбро попросила их фотографию, которую мне тут же и подарили. Они оба подписали ее; я храню ее по сей день и люблю смотреть на две почтенные фигуры, сидящие бок о бок. Хотя это всего лишь фотография, она передает грусть самого нежного и трогательного из всех шедевров – «Портрета матери» Уистлера.

Когда мне было лет шестнадцать, Пэтси, папуля, Шила и я поехали во Флоренцию. Мы с Шилой должны были учиться итальянскому языку и пению. Присматривать за нами должна была Поски, наша гувернантка, а Пэтси и папуля посещали галереи и церкви. Папуля развлекался тем, что делал превосходные копии шедевров, которые ему особенно нравились в галерее Уффици и других. Милый старый Болтон (правда, тогда он был довольно молодым камердинером моего отца) носил туда-сюда мольберты и кисти; положа руку на сердце, не думаю, что такое занятие способствовало его любви к итальянской живописи. Подобно сэру Фредерику Понсонби, папуля умел копировать старых мастеров так точно и хорошо, что только специалист мог сказать, что перед ним не оригинал.

Меня прослушивал Вануччини, тогда знаменитый во Флоренции оперный дирижер. Он сам взялся учить меня и заложил основы всего, что я знаю о пении. Он оптимистично отзывался о возможностях моего голоса и сказал моему отцу, что готов заниматься со мной бесплатно, если я пообещаю прилежно учить итальянский и французский языки и стану певицей. Конечно, я пришла в восторг; я родилась с любовью к пению и актерской игре, и мой милый, полный воодушевления учитель был вполне уверен, по моде тех дней, что сумеет сделать из моего меццо-сопрано чистое, красивое сопрано. Впереди меня ждали радость и восторг; меня опьяняли видения, как я исполняю арии Эльзы, Елизаветы, Маргариты или других таких же красивых и несчастных героинь. Я была не вполне уверена, хочу ли больше быть белокурой, хрупкой и болезненной (но выносливой) или смуглой, страстной и загадочной, как Далила; часто я не сомневалась, что сумею исполнить любую партию под шумное одобрение потрясенного и восхищенного мира.

Женщин часто обвиняют в том, что они не умеют вести хозяйство; по-моему, они такие же плохие экономисты, какими часто бывают мужчины. Зиму мы прожили в отеле, название которого я совершенно позабыла. Я поняла, что наше пребывание в Италии обошлось отцу в целое состояние, но он пошел на все ради меня, потому что Шила тогда была слишком мала, чтобы получить от происходящего какую-то пользу. В приступе альтруизма я втайне решила помочь «уменьшить расходы» тем, что буду пить простую воду, а не воду из бутылок. В те дни санитарные нормы в Италии соблюдались еще хуже, чем сейчас… В результате я заболела брюшным тифом. Как только стало возможно, меня увезли домой, в Англию, выздоравливать – все надежды на карьеру на оперной сцене утонули в стакане воды!

Начиная с того времени я жила в основном в Ритине или Ньюлендсе. Между уроками жизнь скрашивали соблазнительные развлечения, например приезды людей, знаменитых в большом внешнем мире. Война как будто отбрасывает детство на сто лет назад. Неужели было время, когда все выглядели веселыми, счастливыми, довольными и сравнительно преуспевающими? Гости с удовольствием приезжали в Ритин и Ньюлендс. Теплый прием и благодарные зрители ждали всех обладателей яркой индивидуальности и известности; остроумие, умение поддержать разговор, беззаботность и доброе товарищество значили для нас гораздо больше, чем толстые кошельки или длинные родословные.

III

Хорошо помню одного человека, который часто приезжал в Ритин, чтобы повидаться с матерью. Благодаря ее красоте, живому и дерзкому уму и неизменному обаянию она не знала недостатка в преданных поклонниках. Многие из них превращались почти в ее рабов. Тот человек, о котором я говорю, был галантен и добр; он хорошо пел. По-моему, именно он впервые пробудил в моем сердце… нет, не любовь, а мысль о любви, своего рода тайный восторг, который так часто испытывает юная девушка перед тем, как влюбиться в любовь. В такой период она часто делает глупости и поступает порывисто, но почти никогда не совершает неправильных поступков, потому что у нее нет такого желания и нет понимания реальности: она еще не разбужена. Счастлива девушка и счастлив ее муж, если он первым открывает ей глаза на подлинный смысл жизни и любви, и делает это ласково, чутко и нежно.