Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых

– Смотри и видь! Перед тобой сама Смерть, – сказал Постратоис, каким-то заговорщическим полушепотом он это сказал и даже с лавки привстал.

– Но почему так воняет? – спросил Федюшка, не отрываясь от черных дыр в бездну.

– Это не вонь, это смрад гееннский! – торжественно провозгласил Постратоис.

Холодок пробежал по спине Федюшки от его возгласа. «Как страшно звучит – смрад гееннский», – испуганно подумал Федюшка. Постратоис наклонился почти вплотную к Федюшкиному лицу и заговорил страстно и грозно:

– На жизнь вечную замахиваешься, а слов великих, на которых эта жизнь держится, боишься? Чего глазками хлопаешь, чего челюстью дрожишь? Бери себя в руки, дружок, ломать себя надо, ломать! В этом мире, в котором ты хочешь жить вечно, все переставлено с ног на голову, и только тот, кого вдохновляю я, приобретает на всё правильный взгляд. Ты вдумайся в эти чудные, могучие звуки – «смрад»! Сколько силы в нем, таинственности и величия! Какое замечательное слово! Сильному человеку такое слово силы дает, а не пугает. Ага, по глазкам твоим вижу, понимать начал, молодец, скор ты, оказывается, на мою науку, прелестно! Слово, дружок, это величайшая вещь, это не просто сумма звуков… Да, слова смертных слюнтяев ничего не значат, твои слова пока (не обижайся!) только воздух колеблют, а мои – насмерть разят! Мои – силу гееннскую человеку дают! Не чувствуешь ли ты в себе прилив чего-то нового?

– Чувствую, – сказал Федюшка. Вымораживающие душу глаза Постратоиса не казались ему уже такими страшными. Он в упор смотрел в них сейчас, и вот уже слово «смрад» ему кажется действительно сильным и значительным, а не отвратительным, как раньше. Тут что-то обжигающе-холодное почувствовал он на своем плече. Он поднял голову и увидел, что это Смерть положила ему на плечо свою руку.

– А вы в самом деле настоящая Смерть? – спросил Федюшка, обращаясь к черным дырам. – Это вы на земле людей убиваете?

– Да, я настоящая Смерть, но я не убиваю людей, – последовал ответ, – я дарую им вечный покой, от которого ты отказываешься. Ведь я венец жизни, всё живое, само того не осознавая, спешит мне навстречу, ведь всё и вся спешит жить.

– Но зачем, почему вы вообще есть? Ведь без вас люди бы сами по себе жили вечно.

– А ты попробуй убей меня, вот и избавишь людей от смерти. А? – И белые молочные губы ее искривились от пискливого хихиканья. – Встречались на моем смертном пути всякие нервные и с таким замахом. Велик замах, да сам промах. Только Смерть бессмертна в этом мире! Смерть победить нельзя, но со Смертью можно поладить. – И снова старческое хихиканье раздалось из белого рта.

– Так ты поражала б тех, кто хочет умирать, а те, кто не хочет, – пусть живут, – предложил Федюшка Смерти.

– Да в том-то и штука, что не хочет большинство умирать, – вмешался Постратоис. – Глупцы! Маятся, мучаются, а не хотят. Когда я сказал «глупцы», я, конечно, не имел в виду никого из присутствующих. Ты – особое дело, тебе даровано будет.

– Силен в тебе жизненный огонек, силен, – глядя бездной из дыр куда-то на Федюшкину грудь, сказала Смерть. И, видя непонимающие глаза Федюшки, в которых вновь означился испуг, Смерть рассмеялась опять своим пискливым голоском. – Не бойся, юноша, я не погашу твой огонек жизни.

Вообще голос у нее был таков, что Федюшка постоянно испытывал дрожь, слыша его. И это несмотря на явное присутствие внутри себя того нового, что надышал туда Постратоис. Каждый звук, произносимый Смертью, казалось, нес на себе довесок какой-то необыкновенной, неведомой силы.

Слыша речь Смерти, Федюшка поверил Постратоису, что словом можно убить насмерть. Меж тем Смерть продолжала:

– В каждом из вас горит или тлеет огонек жизни, он зажигается в душе человека, когда тот появляется на свет, пока горит огонек – жив человек, смертного дыхания моей силы не хватает, чтобы загасить огонек, но едва он ослаб, я тут как тут. – И Смерть при этих словах взмахнула руками, растопырив свои длинные пальцы, и они стали похожи на когти, и Федюшка вдруг ощутил себя окутанным самошевелящимся белым балахоном. Ноги и руки мгновенно парализовало невыносимым колючим холодом, и он тут же перестал их чувствовать. Он хотел вскрикнуть, но могучий поток холоднющего воздуха кляпом заткнул его крик и стал заполнять убийственным холодом его нутро. Он чувствовал, что замерзает, что жизнь уходит из него, едва только тлел его жизненный огонек. Он увидел себя около черных дыр в бездну, к которым его так тянуло. Дыры надвинулись на него, стали огромными, и вот леденящий ветер поднял его и швырнул в одну из них, будто пушинку. Это была действительно бездна, сплошная, бескрайняя чернота кругом, а где-то в невообразимом далеке, внизу, происходило какое-то таинственное копошение, невидимое, но ощутимое, – копошение чего-то такого, что вызывало ужас и отвращение. И туда, вниз, начал стремительно падать Федюшка. Окружающий плотный мрак казался живым, он весь был наполнен некоей омертвляющей густотой еще большей силы, чем дыхание рта Смерти. Наконец, прорвался Федюшкин крик, вырвался из замороженных легких. Этот крик будто подбавил живительной силы в угасающий жизненный огонек, замедлилось падение, прилив тепла от всколыхнувшегося жизненного огонька начал вытеснять холод. Федюшка еще более напряг остаток сил, он сам даже не понял, как он это сделал, но зато он понял, что если он сейчас не приложит последнее решающее усилие своей обмороженной воли, чтобы выжить, чтобы освободиться от парализовавшего его балахона Смерти, чтобы перестать падать в бездну, откуда уже не будет возврата, – то все это кончится тем, что он сейчас в самом деле умрет, погасит Смерть его жизненный огонек. И он будет, как тот его ровесник, лежать в гробу в новом костюмчике и источать гееннский смрад. И хоть слово «смрад» звучит очень сильно в устах сильного человека, источать его собственным телом очень не хотелось.

– Ну-ну, юноша, ты чего орешь, точно тебя режут? – как сквозь стену услышал Федюшка далекий глухой голос Постратоиса.

Федюшка стиснул губы и из последних сил бросился с зажмуренными глазами навстречу голосу. Когда же он глаза открыл, то увидел рядом ухмыляющегося Постратоиса и рядом с ним Смерть. Она тоже ухмылялась.

– Да, – сказала Смерть, – огонек в тебе ярок, пока не задуть. Болячек в теле маловато, вот если б еще радикулит или, там, ревматизм… – Смерть прищелкнула своими мраморными пальцами.

– Вот еще! – злобно-вызывающе пробурчал Федюшка. – Что это было?! Ты зачем так?!

Смерть только руками развела, как бы говоря: а я что, я ничего, это была всего лишь шутка.

– А вопить так нехорошо, юноша, надо быть мужчиной, – назидательно заявил Постратоис и поднял вверх палец.

– Да, тебя б так! – воскликнул Федюшка.

– Э, юноша, меня, бывало, и не так трясло. – Постратоис обнял Федюшку за плечи. – Я, брат, с таких высот падал, которые тебе и не приснятся. Со Смертью, правда, нелады не случались, мы с ней сразу подружились, едва она родилась.

– Да кто ж ее родил, зачем она вообще существует?!

– А вот он ее родил… Спокойно, юноша, не дергайся, не надо бежать, гляди и смелее, и веселее, он как-никак ваше детище – людское.

Да, не будь руки Постратоиса на его плече, Федюшка бы обязательно деру дал: прямо перед ним откуда-то из пола выступило омерзительнейшего вида существо – огромный бугорчатый комок, который пополам перерезала чудовищная зубастая пасть, словно башка какого-то безобразного сказочного злодея-великана из пола высунулась.

– Что это за уродина? – едва смог произнести Федюшка.

– Это есть Грех, – значительно сказал Постратоис, – и если смотреть непредвзято, он совсем не уродина. Жаль, что он сам за себя не ответит, его ротик мало приспособлен для разговора, у него другие задачи, да это и не в духе Греха за себя отвечать. Другие ответят. Этот, как ты его назвал, урод есть как раз то духовное начало. Им живут люди на земле, им они и общаются меж собой. Вот эти замечательные пупырышки на его теле – это как бы приемные антенны, они принимают от вашего брата, от людишек, питательные флюиды, а через дыхание его очаровательного ротика идет возврат обогащенный. Круговорот, так сказать, чтоб ни граммулечки не пропало. Вмазал ты Васятке под глаз, замечательный, кстати, удар, я тебя еще не поздравлял? Делаю это теперь. Вот, а вон тот пупырышек, это твой, принял тот замечательный выброс отборной ненависти, что сопутствовал твоему удару. У каждого из людишек здесь свой пупырышек-приемник, сколько бы миллиардов их ни жило на земле, на всех хватит. Ну а дыхание сего замечательного создания отсылает вам все назад, обновленное и обогащенное. И сейчас твоя частичка прелестной ненависти и все, что ей сопутствовало, летит куда-нибудь аж в Южную Америку какому-нибудь Хулио дос Сантосу неожиданным подарочком…

Мы сегодня будем там? – Последний вопрос обращен был к Смерти, и та подобострастно поклонилась и так же подобострастно проговорила:

– Всенепременно будем, ваша кромешность.

– Это как это – кромешность? – спросил Федюшка.

– Всё-то ты вопросы задаешь, – укоризненно сказал Постратоис, – чутье имеешь, разум имеешь, сам соображай. Кромешность! А! Как звучит! Разве есть слово мощнее и ярче, а? Так вот, иногда нашего пупырчатого друга, как бы это поэтичнее сказать… тошнит, одним словом, и вот однажды он вытошнил ее – Смерть… – При этих словах Смерть медленно и с достоинством поклонилась. – Ну а Бог ваш, Он и напустил ее на людей.

Он всегда так: сотворить чего полезного – так Его нет, а использовать готовое – всегда пожалуйста.

– Бог? – встрепенулся Федюшка. – А Он есть? Он Кто?

– Бог-то? Да Он Творец всего, Творец неба и земли, – раздраженно сказал Постратоис, задумчиво при этом глядя в загоревшиеся глаза Федюшки. – Есть Он, есть, куда ж Ему деться… Только Он прячется… нету Его, нету! – И Постратоис вдруг расхохотался таким частым ядовитым хохотом, что сам закашлялся. Одновременно засмеялись и Смерть, и пупырчатый комок Грех.

«Вот будет картина, если бабушка войдет», – опасливо подумал Федюшка. И только подумал, ему вдруг тоже захотелось смеяться. И он тоже закатился звонким своим хохотком, хотя ему было совсем не смешно, но остановиться он не мог, будто его щекотали.

Наконец Постратоис оборвал внезапно хохот, и его лицо мгновенно стало каким-то сосредоточенно-задумчивым, словно и не хохотал он только что. То же самое произошло и с его подручными. И у Федюшки сам собой оборвался смех. Он бросился к Постратоису с расспросами:

– Но почему? Зачем Бог напустил Смерть на людей?

– Вот уж не моего ума дело, – ответил Постратоис, и ниточки-губы его отчего-то презрительно сморщились, – хотя я такой, что мне до всего есть дело, однако это дельце уже обделано. Давно-о… Шумное дельце, с последствиями! – Постратоис страстно-мечтательно зажмурил свои глазищи и клацнуло грязными граблями-зубами. – Ах, какая все-таки замечательная сила – слово!

Оно, конечно, кулаком под глаз – это прекрасно, но! – тихое, ласкающее душу слово часто куда действеннее. Подполз я, помню, к прародительнице вашей, Еве… – И тут Постратоис вдруг сузился, вытянулся, черный фрак его охватило огнем, вспыхнувший огонь мгновенно съел всю одежду Постратоиса и сразу погас.

Федюшка видел перед собой свернувшегося в клубок громадного желтого чешуйчатого змея, голова которого на мощной длинной шее торчала из клубка, раскачиваясь на уровне Федюшкиных глаз…

– Да, вот в таком виде подполз. Как?

– Здорово! – восхищенно крикнул Федюшка.

– Вот и я думаю, что здорово, – сказал змей-Постратоис, – а один завистник заявил, что-де из такой пасти не может звучать истина. Какова наглость! Вообще-то на истину мне сугубо наплевать, я пренебрежения не выношу к себе и своим словам. Ты это имей в виду. Кто слушает мои слова и не исполняет их, того неизбежно ждет проклятие гееннского огня. Это страшное проклятие! Каждый звук моего слова обрамлен огнем гееннским, на нем, огне этом неугасимом, несутся слова мои в мир и покоряют его. Гееннский огонь – это как раз то, о чем ты мечтаешь, он дает вечную жизнь, этот огонь, коли зажжется он в душе человеческой, никакая смерть не задует. Все понял?

Федюшка быстро-быстро закивал в ответ:

– Когда же ты дашь мне этот огонь? – Он пребывал в сильнейшем возбуждении и готов был сейчас на все, чтобы заполучить вечную жизнь.

– Не спеши, – отвечал змей, – ты возьмешь его сам, когда подойдет время. А оно уже рядом и стучится в дверь. Хотя я бы, честно говоря, не ответил на этот стук, намаешься ты с этой вечной жизнью. М-да… Когда человек творил Грех, он знал, что делал, ха-ха-ха-ха… Какое прекрасное это создание – Грех. А звучит как, а? Хоть человек есть ничтожество, сто раз повторю, но этим своим творением он может гордиться. Грех – это протест против жизни, против вечной жизни, которой ты так домогаешься. Это торжество свободной воли, это торжество сильного человека, человека мысли над слюнтяями и простаками, грех – это та изюминка, без которой жизнь была бы совсем скучной и поганой. И горжусь, что приложил к созданию сей пупырчатой очаровашки свое слово, веское, ласковое, ласкающее слово. Так вот, подполз я к прародительнице Еве и прошептал-прошипел ей:

«Уговори мужа твоего Адама съесть запретный плод с древа познания…» Росло такое роскошное деревце в Раю. «…Будете вы, – говорю, – равными Богу, Творцу вашему, знать добро и зло, сами богами будете!»

До этого ведь царило на земле одно сплошное скучнейшее добро. Убей не понимаю, что в нем хорошего, в добре этом, что с ним так носятся некоторые из людишек? Не понимаю и не приемлю, ты понял, юноша?