Дети Балтии. Охота на Аспида

Христофор фон Бенкендорф обрадовался такому выбору императрицы. С Мари пусть делают, что хотят, но вот малютка Дотти благодаря его просьбам и усилиям сделает отличную партию. Он немного знал своего “тёзку”, как он прозвал Кристофа фон Ливена. Мальчик быстро сделал карьеру, но не зазнался ни капли – это дорогого стоит. К тому же богат, знатен и очень родовит, а связи Ливенов Бенкендорфам совсем не помешали бы.

Шарлотта Карловна Ливен, прежде чем дать положительный ответ, долго рассматривала потенциальную невестку. Она знала наверняка, что её решение в этом случае является окончательным, и Мария Фёдоровна обязательно учтет ее мнение.

Эта Бенкендорф-младшая – интересная девица – сразу подметила графиня. Совсем не красавица. Но с лица воды не пить, к тому же явных уродств во внешности Доротеи фрау Шарлотта не заметила: не ряба, не коса, не крива и не горбата. Она ей понравилась гораздо больше Анхен фон Остен-Сакен, девочки из хорошей семьи, черноглазой красавицы, но, увы, довольно своенравной и избалованной особы, на которой чуть не женился её несчастный Фрицхен, погибший три года назад, и, увы, женился Карл… Правда, этой девочке бы чуть поправиться, иначе первые же роды её убьют. Но жир – дело наживное. “Подарить им хорошую кухарку”, – отметила про себя графиня. Фон Бенкендорфы – очень хорошая лифляндская фамилия, приближенная ко двору, так что партия вполне подходящая. Графиня бы не хотела, чтобы кто-то из её сыновей женился на русской, а ведь государь вполне так мог устроить… Выбрали “свою” – это ли не милость? Да ещё девочку, которая, в силу своего возраста, невинна как голубь. Приданое за ней дадут хорошее – графиня Ливен об этом уже справилась у императрицы. Однако Шарлотту Карловну что-то смущало в Доротее. В тихом омуте не слишком обворожительной внешности водятся бесята страстей, которые, если она не будет сдерживать себя, превратятся в полноценных чертей. А в зелёных глазах таятся ум и хитрость, которые, впрочем, можно обернуть на благо. “Надеюсь, она полюбит моего мальчика”, – подумала графиня, не слишком высоко ценившая способности среднего сына, всегда самого тихого и незаметного из её детей, даже во младенчестве он почти не плакал и учился всегда ни особенно хорошо, ни особенно плохо. Умная и хитрая супруга поможет сыну перенести все превратности придворной жизни.

– Благословляю вас, дети мои, живите счастливо, – твёрдо и торжественно произнесла Шарлотта Карловна и по очереди перекрестила будущих молодоженов.

Так, они стали официально женихом и невестой, и спустя три дня состоялась помолвка, прошедшая тихо, по-домашнему. Сразу же после помолвки Доротея приняла решение немедленно влюбиться в своего будущего мужа. Все говорят, что в браке должна быть любовь – и она у неё будет, да такая, что о ней ещё в книгах напишут! Своей подруге Анж, с которой виделась не так часто, как хотела, она описывала внешность и нрав своего жениха во всех подробностях и в самых красочных словах, так, что даже надоела той. Но странно – на расстоянии Дотти любила его до безумия, а стоило им встретиться – строго на два часа по субботам вечером, ибо у графа постоянно была служба, какие-то манёвры, плац-парады и доклады государю – ни следа от этой любви не оставалось. Разговоры с ним шли туго – Кристоф фон Ливен оказался на редкость молчалив и краток в выражениях; иногда, правда, когда речь заходила о военных делах или об охоте, граф разражался длинными монологами, в которых Дотти не понимала и пары слов, а переспрашивать стеснялась – вдруг ещё сочтёт дурой? Первое объяснение в чувствах между ними прошло так.

Первый раз, когда Кристоф рассказывал об охоте близ Мезоттена, имения его матери в Курляндии, Дотти неожиданно спросила:

– А вам не жалко бедных зверюшек, которых вы убиваете?

Кристофу “бедных зверюшек” никогда не было жалко – с раннего детства он, потомок ливского “короля-охотника” Каупо, внук страстного охотника Карла фон Гаугребена, который даже умер, когда загонял зайцев в лесу близ собственной мызы, научившийся стрелять дробью раньше, чем читать и писать, – делил всех животных на “друзей” и “врагов”. Дикие, неприручаемые звери, живущие в лесу, были “врагами”; собаки, сопровождавшие его с братьями в лес, лошади, на которых он ездил верхом, все те, звери, которые приносили пользу – давали молоко, шерсть и мясо, – “друзьями”. Поэтому он лишь недоумённо пожал плечами.

– Бог создал дичь для того, чтобы человек на неё охотился, – произнёс он, почувствовав себя умнее и старше этой девчонки, к которой и после помолвки продолжал относиться несколько снисходительно, скорее как к младшей сестрёнке или кузине, а не как к будущей жене. В конце концов, что она понимает в развлечениях для истинных мужчин?

– Я понимаю, если бы вам было нечего есть, – проговорила она. – Но так… Зайчики – они же такие милые, и их убивать или оставлять сиротами – зачем? А лисички? Вы рассказывали про охоту на лис – как так можно, в чём они виноваты?

– Лисы душат кур, волки задирают скотину и нападают на людей, а зайцы… – Кристоф надолго задумался, пытаясь придумать, как же вредят селянам и помещикам эти ушастые твари с очень вкусным мясом и мягким, весьма добротным мехом. – Хм… Зайцы грызут всякое. Как крысы. – откуда-то он вспомнил, что заяц относится к семейству грызунов.

– Нет! Крысы противные, а зайчики нет, – она посмотрела на него наивными глазами вчерашней институтки.

– Вы были на охоте, Доротея? – спросил он потом. – Это очень увлекательно. Когда мы с вами поедем в Мезоттен… Или в Зентен, к моему брату, там отличные места, вы забудете всё – так это увлекательно. Уверяю вас. Тем более, как вы говорили, вы любите верховую езду.

Она с ужасом уставилась на него. Её жених нынче представал перед ней довольно кровожадным созданием. Он рассказывал, как сам разделывал заячьи шкуры, и она представила его красивые, аристократичные руки по локоть в крови и вздрогнула… А если он заставит её это делать? Какой ужас… Она лишь отрицательно покачала головой.

– Я не умею стрелять, – прошептала она.

– Не беда, я вас научу, – уверил Кристоф, так и не поняв весь ужас, который она испытала в душе, представив, что ей придётся убивать хорошеньких рыжих лисичек и милых зайчат.

– Всё равно, я не смогу никого подстрелить, – продолжила она.

– Не беда, – он приблизился к ней, слегка приобнял за плечи, подумав, что неплохо бы им когда-нибудь уже поцеловаться и начать вести себя как влюблённые, а не как кровные родственники или друзья детства. – Я буду убивать за вас.

Дотти замерла – от смущения, от какого-то непонятного волнения, охватившего её. Он говорил страшные вещи и обнимал её так, как никто не обнимал, этот высокий и сильный молодой человек с всегда холодными, бесстрастными глазами, и она ощущала слабый запах его лимонного Eau de Cologne, дорогого табака и чего-то ещё.

– Вы такой сильный, – прошептала она. – Вы были на войне?

Он кратко кивнул. Когда-нибудь он расскажет ей в подробностях… Но не сейчас. Лучше ей не знать. Это определённо не тема разговора с юной девицей, даже с собственной невестой.

– Мой papa тоже был на войне… Вас с ним и зовут одинаково. Это как-то странно. Я буду вас путать, – она нервно засмеялась. – А у вас есть какое-нибудь другое имя?

– Генрих. Рейнгольд, – перечислил он оставшиеся имена, которыми его окрестили 25 лет тому назад.

Она поморщилась. Имена эти были, на её вкус, лишь чуть-чуть получше Ойгена или Балтазара.

– Знаете, что? – шепнула она ему на ухо. – Давайте я вас буду звать Bonsi.

– Почему именно так? – спросил её весьма удивлённый жених.

– Потому что вы такой хороший – si bon, – хитро и как-то соблазнительно улыбаясь, произнесла Доротея. – А если переставить слоги – то как раз получится Bonsi.

– А почему бы не звать меня просто по имени? – поинтересовался Кристоф, которому не очень понравилась затея звать его по кличке, как собаку.

– Потому что вы для всех – Кристоф, Кристхен, Христофор Андреевич… А для меня вы будете Bonsi. Только для меня, ни для кого больше, – она обняла его в ответ с сильно колотящимся, непонятно от чего, сердцем.

Он смотрел на неё немного затуманенными глазами. Перед ним была вовсе не юная угловатая девица с веснушками на щеках, а Единственная, которую он был согласен любить до скончания дней своих. В её зелёных глазах уже читалось некое обещание… Обнимая её, он почувствовал свою власть над ней, над её судьбой, телом, душой и жизнью – сладостное, странно-греховное чувство, какое он не испытывал в объятьях тех, с кем делил постель до недавних пор. Тем он был ничем не обязан, как и они ему. Даже их лиц не всегда мог вспомнить. А вот эта Доротея фон Бенкендорф, его будущая жена, скоро перейдёт в его полную и нераздельную собственность. И разделит с ним жизнь, из которой ещё неизвестно что выйдет – граф Ливен не думал, что в нынешнее время сможет удержать своё высокое положение навсегда, опалы и немилости случались ежедневно. Наверное, это чувство, неотделимое от чувства наслаждения властью и обладания некоей драгоценной собственностью, и есть та самая любовь, о которой все столько твердили, – решил Кристоф и вымолвил по-немецки:

– Я люблю вас, Доротея. И буду любить вас вечно.

Потом наклонился и поцеловал её – так быстро и жадно, что у неё аж губы заболели. “Вот это и значит целоваться по-настоящему”, – промелькнуло у неё в голове.

– Я тоже вас люблю, – призналась она несколько испуганно, сама не разобравшись, что же ощущает к жениху. – Bonsi.

…Теперь она ждала 12 февраля 1800 года с большим нетерпением, предвкушая будущую семейную жизнь.

К удивлению Дотти, её брат Алекс без энтузиазма воспринял идею ее брака с Ливеном. Более того, на назначенную дату свадьбы – 12 февраля – он не будет в Петербурге: его отправляют с поручением в Мекленбург. Дотти была слегка расстроена тем, что Алекс не увидит ее перед алтарем, выразила ему это, но он только пожал плечами и произнес:

– Ливен, конечно, получше Аракчеева, но тебе лучше вообще не выходить замуж.

– Ты сам прекрасно знаешь, что это невозможно.

Алекс был очень похож на свою сестру, так, что, если бы не разница в возрасте, их можно было бы принять за близнецов. Одинаковый цвет волос – светло-русый с рыжеватым отливом, одинаковые зелёные глаза того чистого цвета, без примесей серого или карего оттенков, который нечасто встречается у людей, а только у диких животных, некоторая худощавость, не слишком украшавшая Дотти, но придававшая Алексу определённую изящность и мужественность, столь ценимую дамами, высокий рост, длинные пальцы и тонкие, острые черты лица. Несхоже было только общее выражение – Алекс в свои 17 лет уже начал постепенно перерастать подростковую неловкость и угловатость, и был уверен в собственной неотразимости, тем более что женщины и девицы влюблялись в него гораздо чаще, чем в его сверстников, и он чаще мог рассчитывать на благосклонность противоположного пола. Дотти же не привлекала пока восхищённых взглядов мужчин.

Служба у Алекса продвигалась ровным темпом. Он уже готовился к получению первого офицерского чина, но император не спешил, хотя и был в целом доволен им. Шагистика Доттиному брату была откровенно скучна и противна, и он мечтал о переводе в кавалерию, но маршировать по плацу Алексу приходилось нечасто, ибо он ко всему прочему числился флигель-адъютантом и ездил по Петербургу и окрестностям с разнообразными поручениями, иногда возвращаясь в свою тесную, неуютную квартирку на Фонтанке далеко за полночь. Но досуге он занимался черчением – насколько Алекс не любил силлогизмы, настолько же любил чёткость и ровную геометрию рисунков, чертежей и карт. Ну и романы с женщинами – пункт, расстраивающий Марию Фёдоровну и заставляющий Дотти недоумевать. Алекс не умел делать из своих чувств тайны – он открыто ухаживал за объектами своей страсти и, главное, тратил много денег на подарки, причём призывы императрицы к экономии и приличиям не имели на него никакого влияния. Последнее время он пережил краткий роман с актрисой Шевалье, уже вполне солидной дамой, которой нравилась рыцарская преданность этого красивого мальчика и его необузданность в постели, искупающая неопытность.

Дотти выжидающе смотрела на брата. Горничная принесла чай. Алекс положил в него сразу четыре ложки сахара и, не поморщившись, выпил эту приторно-сладкую смесь. Он усмехнулся и продолжал:

– Да, вам тяжело – надо непременно выходить замуж и чем раньше тем лучше. Хорошо, что мне не навязывают какую-нибудь прокисшую каргу в жены.

Дотти подошла к окну и закрыла шторы. Уже вечерело.

– А жаль, что тебя не будет. Как тебе Кристоф? – спросила она.

– Ну, это явно не Аракчеев… Впрочем, ты не боишься, что его матушка будет управлять вами? Я бы на твоем месте поостерёгся диктата фрау Шарлотты… – Алекс откинулся на спинку стула.

– Какие глупости! Однако, в твоих словах есть доля истины. Но графиня Ливен вроде бы меня одобрила, – задумчиво проговорила Дотти.

– Тогда желаю счастья. И не забывай обо мне даже в разгар медового месяца – если возникнут проблемы, обращайся, постараюсь тебе помочь, – произнес Алекс, встал с кресла и отправился к двери.

Впрочем, свадьба, о которой так много говорили, чуть было не сорвалась в самый неподходящий момент.

На Новый, 1800 год, государь устроил пышный бал во Дворце на несколько сотен персон. И Дотти, и Кристоф были в числе приглашённых. Юная баронесса блистала в своём бежевом платье, вышитом золотой нитью, с палевыми розами в золотисто-рыжих волосах. Протанцевав первый танец с Кристофом, который, к её разочарованию, оказался не самым ловким танцором, иногда ей даже приходилось шёпотом подсказывать ему, где какое движение нужно сделать, она начала активно принимать приглашения на танец от всех, кто их предлагал, а предлагали многие. Вскоре её бальная книжка была заполнена почти полностью. Со всем пылом своих четырнадцати лет юная девушка погрузилась в атмосферу многолюдного званого вечера. Танцевала она превосходно, и отбоя от кавалеров у неё не было.

Кристоф же откровенно мучился от душной, людной атмосферы, от громкой ритмичной музыки, от необходимости вежливо разговаривать с теми, кому бы в иных обстоятельствах и руки бы не подал, улыбаться и кланяться, как заведённый болванчик. Он ужасно уставал на этой службе. Ежедневно, в пол-шестого, нужно являться к государю, который, казалось, никогда не спит, с подробнейшим докладом, тот всё проверяет и перепроверяет, спрашивает, каковы его, графа, предложения и обрывает, лишь только Кристоф открывает рот, чтобы высказать свои мысли, ругается на самовольного Суворова и прочих неугодных лиц, список которых пополнялся день ото дня, – и так целый день. А потом ещё явиться к разводу, или принимать плац-парад… Недавно началась война с Францией, работы в Военной Канцелярии прибавилось, и Кристоф проводил почти всё своё время там, иногда ночуя в кабинете и заявляясь домой, только чтобы помыться, побриться и переодеться. А тут ещё этот бал… Дорого бы он отдал за то, чтобы сейчас оказаться в своей постели, вытянуться, закрыть глаза и поспать часиков эдак двенадцать. И чтобы никаких людей. И чтобы никакой музыки, шума и этой духоты, от которой у него уже голова раскалывалась…

К дурному самочувствию и ощущению безумной усталости прибавилась некая досада на поведение невесты. Какую гримасу она скорчила после их танца! Да, надо признать, его готовили в солдаты, а не в танцоры, и это очень заметно. Но могла бы она хотя бы вникнуть в его положение, а не пренебрегать им так явно! И все эти юноши, с которыми она так весело танцует – всем улыбается, всем что-то говорит со смешком, и они, все эти паркетные шаркуны, эти русские свиньи, богатые наследнички, пальца о палец в своей жизни не ударившие, все эти Гагарины, Нелидовы, Долгоруковы, Строгановы, все они до единого трогают, приобнимают, прикасаются к его Mädchen, к той, которая предназначена высшими силами и самим Провидением только ему одному, Кристофу фон Ливену! Это невыносимо.