Дети Балтии. Охота на Аспида

– Что из меня вырастет, дядя? – подала голос юная княжна.

– Красавица, перед ногами которой будет лежать целый мир. Все короли. Все императоры. Даже сам Папа Римский, – без улыбки сказал Адам Чарторыйский. – А сейчас, действительно, тебе пора уже спать.

Анжелика, пожелав всем bon nuit, ушла к себе наверх.

…На следующий день она узнала, что её дядю отправили послом в Сардинию. Сардинского королевства уже не существовало, король кочевал по всему Аппенинскому полуострову, и назачение князя Адама казалось всему свету мягким вариантом опалы. Зная это и испугавшись, что опала может распространиться и на неё, Анна Войцеховская уехала с дочерью и младшим братом Константином к матери в Польшу. И больше не появлялась в Петербурге, пока Адам не вернулся из Италии, что произошло ещё очень нескоро.

Павловск, июль 1800 года.

В Павловском дворце, в синей комнате императрицы Марии Фёдоровны, часы пробили полдень. Чай давно остыл, но ни сама государыня, ни богато одетая дама, сидящая напротив неё, не притрагивались ни к чашкам, ни к угощению. Они смотрели друг на друга, не решаясь сказать ни слова. Одной было стыдно, другая находилась в настоящем шоке от услышанного только что. Наконец, молчание было разбавлено самой императрицей.

– Пойми, Шарлотта. Это нужно сделать. Чтобы не было скандала в семье, – государыня Мария Фёдоровна сама не понимала, почему не может просто взять и приказать своей верной служанке, наставнице её девочек, сделать то, что сделать могла только она, графиня Ливен.

– Ваше Величество. Вы уверены, что именно это необходимо? – уточнила женщина, слегка побледневшая лицом, когда узнала, что ей придётся сделать. За 17 лет она привыкла себя считать преданной слугой Российской короны, готовой ради своих венценосных благодетелей на что угодно. Чувство это не диктовалось исключительно благодарностью за все те милости, которые были оказаны ей и её детям, за высокое положение, которое полунищая остзейская баронесса нынче занимала в свете. Нет, в глубине души она считала всех их – её многочисленных подопечных, Марию Фёдоровну и даже Павла Петровича – кем-то вроде своих родственников, своей семьи. И любила их так же, как любят родственников – безусловно. Но сейчас её царственная подруга заставляет пойти Шарлотту на то, что она, как мать, бабушка, да и как просто честная христианка, пойти не может ни в жизнь.

– Лотта. Когда она вырастет, будет слишком поздно, – Мария Фёдоровна старалась не глядеть в стальные глаза графини. – И потом, они, эти поляки, смогут воспользоваться моментом.

– Я не понимаю, – тихо проговорила Шарлотта. – Её уже признали великой княжной, дочерью Александра Павловича.

– Признать-то признали, – жестоко улыбаясь, возразила её повелительница. – Но от этого кровь её чище не станет. И, Лотта, я не понимаю, почему ты так упорствуешь. Ты до сего момента служила нам верно и делала всё, что я тебе поручала…

– А я не понимаю, Ваше Величество, – твёрдо произнесла графиня, выпрямляясь во весь свой высокий рост. – Как вы можете так хладнокровно говорить об убийстве маленького ребёнка? И поручать его мне, той, которая вырастила ваших дочерей?

– Представь, Лотта, – прошептала государыня, решив применить другую тактику уговора – переход на личности. – Твоя невестка рожает ребёнка, который совсем не похож на твоего сына. Что бы ты тогда стала делать?

– Если мой сын признал этого ребёнка, то о чём тут можно говорить? Это его ребёнок, и точка, – невозмутимо проговорила немолодая женщина. – Остальное – пусть будет на совести его жены.

– Но ты же будешь знать, что в жилах этого ублюдка не течёт кровь Ливенов, да? – продолжала императрица.

– Дети не отвечают за грехи и проступки родителей. – не сдавалась фрау Шарлотта.

– Милая моя. Здесь речь идёт о деле государственной важности. Сделай это… Ради нас всех. Ради наших девочек. Ради Никса с Мишелем, – императрица была отличной актрисой, поэтому решила изображать несчастную жертву обстоятельств – возможно, хоть так можно достучаться до этой железной женщины?

– Ваше Величество, – произнесла графиня после нескольких минут тягостного молчания. – Неужели в вашем окружении не нашлось кого-то более жестокосердного, чем я? Я женщина. Я сама мать. Никогда в жизни я не марала свои руки в крови, тем более, в крови невинных младенцев. Если вам нужно так избавиться от несчастной Марии Александровны, выберите другого исполнителя. Клянусь – вашу тайну я сохраню.

– Нет, Лотта. Я долго думала и решила, – это должна быть ты, – покачала головой иимператрица. – Ты нам практически как член семьи. Ты точно будешь молчать. И на тебя никто никогда не подумает. Я доверяю тебе, как самой себе.

– Я отказываюсь, государыня. Это моё последнее слово, – и графиня, церемонно поклонившись, отправилась к двери.

Но императрица настигла её, схватила под локоть и прошептала прямо в ухо:

– Убийство – значит, тяжкий грех, а гордыня – не грех вовсе? Что-то ты загордилась, как погляжу. Кем ты себя возомнила? Да одно моё слово – и вы все полетите в то же болото, откуда вылезли! Так и сгниёте там, обещаю.

“Она говорит прямо как её муж”, – усмехнулась про себя невозмутимая фрау Шарлотта, в своей жизни слышавшая и не такое в свой адрес. Но, в отличие от Павла Первого, императрица была не из тех, кто легко меняет гнев на милость. Её слова не похожи на пустые обещания хотя бы тем, что обычно Мария Фёдоровна так никогда не выражалась и напрямую не демонстрировала своё неудовольствие. Ладно, если отстранят её; девочки будут очень скучать, но что поделать, если ваша мама хочет убить вашу грудную племянницу, а ваша гувернантка не пожелала брать такой грех на душу. А если это распространится на её сыновей? Или на семьи её дочерей? Графине надо было думать не только о себе. От неё зависело благополучие целого клана.

– Если вы заговорили так, Ваше Величество, то что мне ещё остаётся делать? – фрау Шарлотта аккуратно сняла пухлую руку императрицы со своего плеча. – Вы здесь хозяйка. Вы всем распоряжаетесь.

– Так ты согласна? Отлично, – государыня быстро достала из кармана своего коричневого шёлкового платья флакончик с опиумом. – Вот. Добавь это в молоко, которым её кормят. Девчонка заснёт и никогда уже не проснётся.

– Это подозрительно, – тихо проговорила Шарлотта Карловна. – Если будут делать вскрытие…

– Не будут. Я об этом позабочусь, – уверенно отвечала Мария Фёдоровна. – А что касается смерти… Ты же сама мать, ты знаешь, как часто и внезапно заболевают дети такого возраста.

Она положила флакон с ядом в карман платья своей приятельницы.

– Именно потому, что я мать и должна думать о своих детях, я иду на этот грех. – проговорила фрау Шарлотта. И вышла из комнаты без всякого ритуального поклона.

“Как она додумалась до такого”, – думала графиня. – “Как у неё мысль такая в голову пришла?” Раньше она никогда бы не предположила, что добрейшая Мария Фёдоровна, казавшаяся ей всегда чуть наивной и глуповатой, сможет придумать целый план по убийству несчастного младенца, виноватого лишь в том, что его зачал некий поляк, а не цесаревич? Ведь можно было найти тысячу способов, как выкрутиться из этой ситуации без всякой крови. Ведь родилась девочка, а не мальчик, поэтому вопрос престолонаследия тут не затронут. “Но зная, как вольно русские обходят этот вопрос, неудивительно, что государыня решилась на самые радикальные меры”, – подумала Шарлотта, горестно вздохнув. Что за страна, в которой довелось жить ей и её детям?! Никаких законов, один произвол. Нет, с самого начала не надо было соглашаться на предложение Брауна. Как-нибудь всё бы образовалось, они бы нашли средства на жизнь… А сейчас – да, она особа, приближенная к государям, но они приказывают её делать вещи, против которых протестует совесть; её сын Кристоф, нынче первый военный советник императора, вынужден подписывать указы, отправляющие людей в Сибирь или в крепости за самую безделицу, разрушающие карьеры и даже жизни… Но пути назад нет. Да, Ливены слишком привыкли властвовать. Привыкли к богатству, к определённому образу жизни. Терять то, что они нажили за 17 лет, будет слишком болезненно.

В самый последний момент у женщины родилась надежда, что яд не сработает, ведь она намеренно капнула чуть-чуть, две капельки. Она даже помолилась, чтобы всё обошлось и все остались живы. И легла спать.

Бог не услышал молитвы этой достойной дамы.

Великая княжна Мария скончалась на следующий день в страшных судорогах, на руках у своей матери, великой княгини Елизаветы Алексеевны, чуть не обезумевшей от горя. Остальные почти не обратили на смерть малютки внимания. Мария Фёдоровна “утешила” невестку в своей манере, сказав: “Вам не пристало так много плакать. У вас портится цвет лица! Стыдитесь. Когда я похоронила свою законную дочь Ольгу, то так не убивалась”. Официальное заключение о смерти младенца – воспаление мозга, вызванное прорезыванием зубов. Слухов и сплетен не было – грудные дети умирают так часто и внезапно, что этим никого не удивишь, и царские отпрыски тут не исключение.

Одна графиня Ливен знала правду. Но никогда и никому её не сказала.

ГЛАВА 5

Санкт-Петербург, декабрь 1799 года

Кончался 1799-й год, снег заметал северную столицу, ветер свистел в печных трубах. Ранним утром, когда рассвет только обозначился на пасмурном небе Петербурга синими сумерками, управляющий военной коллегией граф Кристоф фон Ливен, стоя навытяжку перед государем Павлом Петровичем, читал длинный и скучный доклад. Его повелитель выслушивал статистические данные несколько рассеянно, глядя на свои пальцы, в окно, куда угодно, только не на красивое, породистое лицо своего приближённого, которое Павел Первый успел уже изучить до последней чёрточки. Ливен ему нравился тем, что скромен, не ленив, не берёт на себя слишком многого и знает своё место, поэтому государь относился к нему с некоей доброжелательной фамильярностью, как дядька – к племяннику или пожилой генерал – к своему юному адъютанту. Читал граф по-русски с этим неистребимым растянутым выговором, который есть у всех остзейцев, даже у тех, кто давно служит России, немного спотыкаясь на некоторых, особо многосложных словах. Этот выговор уже начал раздражать Павла, но не до такой степени, чтобы накричать на графа, виноватого только в том, что маменька не озаботилась его хорошо выучить русскому произношению, в коем сама была не сильна. “В следующий раз пусть читает не он, а, допустим, Петя Долгоруков…», – рассеянно подумал император. Потом, вновь посмотрев на Ливена, Павел Первый вспомнил вчерашний разговор с женой и щёлкнул пальцами.

– Оставь это, Христофор. Я потом почитаю. Скажи мне – ты хочешь жениться? – ни с того ни с сего проговорил государь.

В серо-голубых глазах графа промелькнуло на миг удивление, но быстро погасло. Он привык к таким переходам императора с темы на тему.

– Признаюсь, Ваше Величество, я пока ещё об этом не думал, – отвечал Ливен таким же голосом, которым читал доклад.

Павел воскликнул:

– Ну так подумай на досуге! А тебе кто-нибудь из наших барышень нравится?

– Не могу сказать определённо, – и то, что произнес Ливен, было истиной. Ему вообще не очень нравились “молодые особы его круга”, как выражалась Mutti. Он предпочитал дворцовых служанок, чухонок с Охты, скромных мещаночек из Коломны – “кого попроще”, как сам говорил. С ними не надо много разговаривать, изображать из себя рыцаря Ланцелота, занимать место в ряду многочисленных поклонников. Девушки, не принадлежавшие к “большому свету”, воспринимали его таким, каков он есть. И, что самое главное, связь с ними не грозила скандалом. Скандалы пугали графа, и так считавшего своё положение довольно шатким. Он знал, как рушатся карьеры, и сам поневоле служил орудием разжалований, отставок и опал. Неосторожное слово, не слишком почтительный взгляд, – и ты уже потерял всё, и летишь в кибитке в какой-нибудь Туруханск или Ишим.

– Государыня приготовила тебе невесту – вот и решать ничего не надо. И твоя матушка её одобрит, я уверен в этом, – улыбаясь по-отечески, произнес император.

Кристоф едва заметно побледнел. Его судьба ему не принадлежит – он даже не может сам выбрать себе жену. Правящая династия уже позаботилась об этом.

– Осмелюсь спросить, Ваше Величество, кто она?.. – начал было граф, но тут Павел взял его за руку и повёл в покои императрицы.

– Всё сам узнаешь, – проговорил он по дороге.

Дотти уже полчаса сидела в приемной государыни. Так её мужем станет граф и начальник военной канцелярии императора! Удивительно. “Надеюсь, у него нет в обычае начинать утро с раздачи оплеух всем домочадцам”, – думала она мрачно. Дверь отворилась. Вошел стройный, высокий, белокурый молодой человек, внешность которого, ещё сохранившая черты мальчишеской неловкости, никак не сочеталась с его громким чином. Он поцеловал руку императрице и поклонился Дотти. Она задержала на графе взгляд. Красивое лицо – все предки Ливенов, первых курляндских аристократов, угадывались в нём. Тонкие руки с длинными нежными пальцами – не похоже, чтобы он был военным. Безмятежно-спокойные серо-голубые глаза со слегка продолговатым разрезом. Чем-то они походили друг на друга, и как всегда, когда улавливаешь в постороннем человеке что-то родное, схожее с собственной внешностью, Дотти сразу же прониклась к графу симпатией. “Да, это совсем не Аракчеев. Вряд ли он поднимал на кого-либо руку в своей жизни”, – подумала она и улыбнулась.

Кристоф же рассматривал свою будущую невесту холодным взглядом мецената, которому его протеже-художник показывает свое новое творение. Да, эта Доротея не слишком красива. Очень худая. Слишком большие руки и ноги. Но ничего страшного, она ещё очень юна, поправится и обретет плавность. Волосы негустые, но интересного цвета, на свету напоминают старое золото. И глаза… Глаза его заворожили. Он ни разу не видел такого зелёного цвета. Одета Доротея со вкусом – пышное платье придает ей статность, а его оттенок подчеркивает рыжеватую искринку в волосах. Полагается быть влюблённым. Но Кристоф не чувствовал ни учащения пульса, ни прилива жара к голове, ни желания смотреть на невесту бесконечно – только спокойное принятие того факта, что им нужно жениться, что через какое-то время официально объявят помолвку, и всё пройдет хорошо. Он назовет её своей женой, и у них появится собственный дом. Дотти улыбнулась вновь. Кристоф понял, что девушка, умеющая так обезоруживающе улыбаться, станет надежным другом, и крепко пожал ей руку.

– Совет да любовь, – промолвила умилённая императрица. И почему она была так глупа, что думала об Аракчееве в качестве мужа для малютки Бенкендорф? Кристоф Ливен – её вторая половинка, это видно невооруженным глазом. Они даже схожи между собою внешне. И будут прекрасной парой. А как красиво они будут выглядеть перед алтарём…