Темная сторона искусства

Пока я искал покоя в рисунке, моя мама, как я позже узнал, искала себе мужчину на сайте знакомств с иностранцами. Она не сдалась и решила, что будет жить счастливо назло всем соседям и их гнилым языкам. Нужно ли говорить, сколько сплетен скопилось за ее спиной, когда отец в последний раз закрыл за собой дверь. Она наметила план и остановилась на финнах, потом она объяснила выбор тем, что Финляндия – чистая, красивая страна, и находится не так далеко.

Когда я вернулся домой, она снова усадила меня за стол. В тот раз чая не было, а стояла бутылка красного сухого вина. Она начала издалека, сказала, что на обывательском уровне выучила финский язык, что ей нравится этот край, и она хотела бы поехать туда писать пейзажи. Я кивал и потягивал вино – оно было вкусным, терпким, пьянящим.

– Ты ведь справишься, если я поеду? – я заметил слезы на ее глазах.

– Да, ты же не навсегда. Мы могли бы вместе…

– Нет, Даник, ты не понял. Ладно, что ходить вокруг да около.

Повисла пауза.

– Знаешь, когда твой отец ушел, у меня было два выхода: умереть или жить дальше. И я выбрала жить, Даник. – Я кивнул, мы смотрели друг на друга. Думаю, что я уже знал, что за слова прозвучат дальше, но перебивать не стал. – Я встретила мужчину в интернете, он финн, любит живопись, у него своя галерея, ему понравились мои работы.

«И ты, конечно, ему тоже понравилась», – подумал я. По моему лицу пробежала саркастическая улыбка, мама сделала вид, что не заметила этого.

– И я решила, что могу туда съездить. Ненадолго, попробовать что-то новое. Понимаешь?

Я смотрел ей в глаза. Меня поочередно сжирали ярость и ревность, но я понимал, о чем она говорит. Я люблю свою мать, сильно люблю, и только это чувство позволило мне не закатить скандал, но видят боги, я был на грани.

– Даник, я решила, что продам эти две комнаты и куплю тебе одну там, где ты скажешь, где захочешь. Но оставаться здесь мы больше не можем.

Мы снова замолчали. Все, что я смог ответить, это:

– Я подумаю и дам ответ завтра, – мне нужна была передышка, слишком многое навалилось за тот год. Мне хотелось убежать, спрятаться под одеяло.

Утром я пошел на учебу. Не в школу, а на свою, настоящую.

Рассказал Леонидовичу о том, что сообщила мама. Я был в растерянности, и разговор был необходим. Ему я мог довериться. Он молча выслушал меня, когда слова закончились, он встал, приоткрыл форточку и закурил «Приму». Повисла тишина, и я ждал ответа учителя. Он отправил хабарик на улицу, закрыл форточку и снова сел на место.

– Даня, я вот что тебе скажу: дело непростое, ты молод, и на твою долю выпала необходимость принимать много взрослых решений. Я очень горжусь тобой. Твоя мама заслуживает счастья, а ты заслуживаешь раскрыть твой талант, в этом я убежден на все сто процентов, – он замолчал. – Но другое дело, сможешь ли ты сделать такой серьезный шаг? Если ты сможешь отпустить мать безо всякой обиды в душе, с пониманием, что ей тоже нужен воздух и любовь, то это одно дело. Но если ты запрешь ее, ты запрешь и себя тоже. Понимаешь, о чем я толкую, дружок? – художник смотрел на меня серьезно, пронизывающим взглядом, не терпящим лжи.

– Понимаю. Ответьте на вопрос.

– Да?

– Я смогу поступить в академию?

– Да, сможешь, – мужичок улыбнулся широченной улыбкой.

– А где она находится?

– Васильевский остров. Если точнее – Университетская набережная, это самое сердце города.

Я услышал все, что хотел, и ушел домой.

Тем же вечером мы поговорили с мамой, и наши дороги в скором времени разошлись. Она со слезами счастья приняла мое согласие, мы выбрали жилье на Ваське[6 - Так сокращенно называют Васильевский остров петербуржцы (прим. ред.).] рядом с академией. По удачному стечению обстоятельств знакомый Леонидовича продавал свою любимую комнату в большой питерской коммуналке на 16-ой линии Васильевского острова, моя квартира значилась под номером девять и находилась на третьем этаже.

Старинный дом – с высокими потолками, сохранившейся лепниной и широкими лестничными проемами – сразу же захватил мое внимание. При входе в комнату с правой стороны меня ждал самый большой сюрприз – древний белый камин до самого потолка и эркер, выходящий на тихую улочку. Комната вызвала у меня головокружение, за нее мама заплатила большую часть суммы, которую мы выручили с продажи наших двух. Всю мебель и даже шторы мы оставили на улице Коллонтай, в доме номер девять.

После сделки, когда все документы были подписаны, и я въехал в новый дом (а точнее, закинул в комнату портфель и пару тюков с вещами), мы сходили в кафе. Там она сделала мне лучший подарок: набор дорогих кистей и несколько базовых цветов масляной краски, они пополнили мою коллекцию драгоценностей. Мы сидели в углу у окна, где нас никто не замечал, и плакали непонятно от чего: от горя или от радости. Она попросила не провожать ее, обязательно поступить в академию и хорошенько учиться. Мы условились каждый день созваниваться или списываться, не терять связь.

Она уехала во вторник. Спустя полгода, когда я уже поступил, а она обосновалась в Финляндии, я первый раз увидел по скайпу ее мужчину, он был похож на северного моржа: очень крупный, с усами, постоянно смеялся. Мамины картины к тому времени висели у него в галерее и хорошо продавались.

Глава 2

Время шло, я потихоньку обрастал вещами и связями. Вступительные экзамены прошли в хлопотах и волнениях, но с помощью моих учителей я все осилил: рисунок, постановку, человеческую фигуру. Меня зачислили на первый курс, и он прошел как в тумане. Я был так возбужден и растерян, что толком ничего не понимал, просто старался как можно лучше делать то, что шло по программе, для получения стипендии. А вот на втором курсе, когда я понял, что меня перевели и все не так страшно, я стал больше видеть, слышать и понимать, что происходит вокруг.

Факультет живописи был самым большим и, как поговаривают, престижным в академии. Там обучалось более трехсот студентов на шести курсах. Я выбрал именно это направление, поскольку в нем сохраняются и развиваются исторически сложившиеся традиции русского реализма, а программа основана на изучении живописи с натуры. На факультете три кафедры, первая – кафедра живописи и композиции, которую возглавлял академик и народный художник Российской Федерации, профессор Собачкин, замечательный, проникновенный, искренний живописец. Я редко видел его, но за ним, словно по пятам, стелился шлейф доброты. Он не расставался с этюдником, отдавая предпочтение русскому пейзажу и рисунку с натуры.

На второй кафедре – рисунка – преподавал Могильцев, невысокий, улыбчивый, с круглой лысиной мужчина. Ему было шестьдесят два года, на которые он совсем не выглядел. Он всегда скромно одевался, по его виду невозможно было догадаться, что он участвует во всероссийских и зарубежных выставках. Он настолько хорошо знал анатомию человека, что мог скрутить тело в бараний рог, но все мышцы и кости остались бы точно на своих местах.

Меня восхищала его точность и безмерная любовь к рисунку, у него, собственно, я и учился. Мы виделись редко, как это бывает в любой обычной художественной среде – преподаватель составлял постановку, уходил и возвращался, когда у нас были готовы несколько вариантов эскизов, разобранные на цвет и композицию. Я делал много набросков: сначала карандашом, потом несколько маслом, чтобы найти нужную палитру, постоянно перемещался по мастерской в поисках интересного ракурса. Поскольку меня заранее готовили, и я много занимался сам, мне это было несложно и интересно. Пока одни студенты сидели в телефоне или разговаривали, я как ужаленный не находил себе места. Искал, решал, снова искал.

Третью кафедру – реставрации живописи – вел доктор искусствоведения Бобрин, проректор по научной работе, о нем я толком ничего не знал.

Нужно ли говорить, что я шарахался по всем мастерским, заглядывал, принюхивался, таращился, носился по этажам, часто ходил в часовню, а еще чаще – в столовую.

Это восхитительное помещение на первом этаже. Огромные окна, как и во всей академии, наполняли пространство светом. Круглые столы, много свободного места, всегда приветливые, милые девушки накладывали в тарелку любое из представленных блюд. А кормили там… Так же готовила мама. Я любил брать гороховый суп, салат оливье, поджарку из свинины с пюре и морс. Весь этот сытный обед выходил на триста рублей. Конечно, я далеко не всегда мог его себе позволить, но когда желудок начинал болеть от доширака и дешевого алкоголя, а мне улыбалась удача, и удавалось подзаработать на продаже картины, я шиковал. Если предлагали расписать стену или помочь в реставрации, например, церкви, я с удовольствием брался. Принесу, унесу, подам и отвалю, не проблема.

Я почти все время проводил в академии, между занятиями болтался по бесконечным коридорам, наполненным мольбертами, холстами, палитрами и кистями. Этот творческий хаос, казалось, живет сам по себе. Я постоянно натыкался на скелеты, по которым мы учили человеческую анатомию, даже стал с ними здороваться. Я зарисовывал окна, длинные коридоры с высокими потолками, статуи, курил во дворе. Я был дома. Спасибо Екатерине II, это поистине волшебное и грандиозное место.

Денег катастрофически не хватало, но я покупал все, что мне нужно, на барахолках. Также я пользовался сайтами объявлений, где приобретал вещи за копейки или вообще по бартеру – обменивал их на свои работы. Так я заполучил неплохую, хоть и старую технику. Холодильник и микроволновку я разместил в своей комнате, чтобы никто не мог поставить на них свои кастрюли. Стиральная машина уже была на общей кухне, поэтому я порядком сэкономил. Если она ломалась, я ходил к знакомым на постирушки, заодно и на чай или дешевое вино с бутербродами. В художественной тусовке есть свои плюсы, и самый главный – это общие интересы. За пару часов или пару встреч люди, которые всерьез интересуются искусством, могут стать ближе, чем супруги, прожившие в браке много лет.

Самой дорогой вещью был для меня старый проигрыватель. Я с жадностью скупал виниловые пластинки, их коллекция росла. Иногда мне доставались древние экземпляры в подарок от друзей. Приятели подшучивали надо мной и называли «питерским бомжом», но все чаще и чаще приходили послушать старые шлягеры, рок-н-ролл, инди, Рахманиного и прочую музыку. Даже песни Надежды Бабкиной мы слушали, как завороженные. Они звучали так искренне, так по-русски.

Двери в мою комнату я не закрывал, кто-то приходил и уходил, многие оставались пожить. Единственную просьбу к гостям я от руки написал красным кадмием на старом, замазанном грунтом холсте: «Я вернулся, а дома чисто. Или ты больше сюда не войдешь».

Мои новые знакомые прекрасно знали, насколько я бываю вспыльчив из-за окурков в неположенном месте. Пара стычек, и все усвоили, что вход и проживание в моей берлоге имеют цену: мне стали притаскивать всякие нужные вещи. Так у меня появились шторы – красивые, бархатистые, цвета чистого неба, с белыми крупными цветами. Они не понравились девушке моего друга по причине того, что их вручила будущая свекровь, а у женщин происходили конфликты. Но мне было на это все равно.

Постельное белье, тарелки, какие-то кружки и бокалы, табуретка, кресло-качалка, вилки и прочая утварь появлялись сами собой. Приходили девушки, я рисовал их по пьяни, а они жалели меня, иногда спали со мной, наверное, тоже из жалости. Я не помнил их лиц или имен, они просто были, а после них оставались какие-то вещи. Однажды в моих стенах прижились аромасвечки и домашние тапочки розового цвета. Также в комнате без моего ведома стали появляться растения. Кто-то не хотел за ними ухаживать, кто-то переезжал – и вот новый житель уже на подоконнике. А когда там закончилось место, появились подставки на полу, и цветы продолжили множиться.

Я целыми днями, с утра и до закрытия, пропадал в академии, слушал, как она живет и дышит, возился с маслом, подбирал палитру, ходил по бесконечным коридорам. Иногда я забывал стричься или спать, но мылся при каждом удобном случае. Если наша душевая кабина ломалась, то я, завернувшись в полотенце, шатаясь от голода и отсутствия нормального сна, шел на этаж ниже и стучал, пока не откроют. Со временем ребята смирились и отдали мне свой ключ, чтобы я не будил их или не отвлекал от секса, алкоголя и разного вида увеселений.

Я много времени проводил в душе, иногда засыпал там под горячими струями воды, казалось, лишь они могут согреть замерзшее тело. Возвращаясь в комнату, я наливал себе стопку дешевого коньяка или водки, опрокидывал ее и отрубался на какое-то время. Сон был быстрым, тревожным и поверхностным, в нем я часто оказывался на той же свалке с собаками. Они выли, а я снова ощущал тот запах. Бесконечный запах сырости и гнили. Я не мог вырваться из этого плена, как бы ни мылся.

Так прошел второй год в академии, я успешно его закончил. У меня было больше всех работ, за это я удостоился похвалы от Леонидовича. А вот за внешний вид мне влетело:

– Выглядишь, как будто тебя пес таскал по помойкам! – он долго бурчал, ходил туда-сюда по комнате и что-то втолковывал мне. Но я ничего не мог ему ответить, лишь кивал и смотрел в пол. По итогу мужик сдался, глубоко выдохнул, позвонил кому-то, вышел в коридор, снова что-то бормотал и топал своими башмаками. Когда он вернулся, я почти уснул.

– Даня, послушай сейчас меня внимательно. Ты, конечно, лучший на курсе, и я тобой очень горжусь, уверен, что и мама тоже, но выглядишь ты, как потасканная шлюха. Тебе нужна работа, мальчик. Я дам тебе месяц на отдых, у тебя есть время на то, чтобы выспаться, поесть и привести себя в порядок, подтянуть знания, а после ты пойдешь экскурсоводом в корпус Бенуа Русского Музея. Я знаю, что ты там все облазил вдоль и поперек, и мы с моим другом послушаем то, что ты знаешь о художниках. Если тебе удастся произвести впечатление, то работа твоя, ты меня понял? – учитель слегка шлепнул меня по щеке.

– Да, да, я понял. Хорошо, я попробую.

– Даня, я не хочу краснеть! Я поручился за тебя, так что собирай жопу в горсть, – с этими словами Леонидович вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Впервые за долгое время я уснул, и никто не пришел ко мне в сновидении, даже собаки в ту ночь замолчали.

Я проспал около суток, в сознание меня привели утренние теплые солнечные лучи. Кажется, я вставал пару раз, чтобы отлить, и в беспамятстве возвращался обратно в постель. В коммуналке на удивление было тихо, наверное, все ломанулись гулять и праздновать, пока я отсыпался в блаженном одиночестве.

Стоило мне сесть на кровати, в дверь комнаты постучали. Робко, сразу было понятно, что рука женская, парни обычно просто вламывались и распахивали холодильник, вытаскивая все объедки, громко рассказывая новости, о которых я не хотел знать.