Между яблонь

– В углу-то коробочка которая, да? А я думаю – что такое, вдруг бомба… Анночка Алексеевна, я открою, всё просушу, вы не волнуйтесь. Ложитесь спать спокойно. Утро вечера мудренее. С детками-то зачем грустной быть? А назавтра, может, и матпомощь вам выпишут…

Но назавтра вместо матпомощи в школе прорвало канализацию. Вызвали аварийщиков из центра, у малышей занятия отменили на неделю, у старшеклассников уроки перевели в сельсовет. Аня отвела геометрию у девятого и математику у пятого, вышла из белёного здания сельсовета, остановилась у старых качелей. Качнула ржавую цепочку, не зная, куда пойти. В сельсовете не заночуешь; в школу не сунешься. Дома… От мысли, что ждёт её в тёмной, нетопленной, выделенной ей половинке доме, в горле встал горячий ком. Глотая его, Анна Алексеевна чуть не задохнулась. Так и побрела вдоль заборов, калиток и склонившихся чёрных яблонь.

– Анна Алексевна! Анна Алексевна! – крикнул кто-то из поднимавшегося с земли парного тумана. – Анночка Алексевна!

Она обернулась, перевешивая с руки на руку тяжёлый баул, в котором вперемешку лежали пожитки, объедки и повлажневшие в коробке книги.

По раскисшей чёрной тропинке, отдуваясь, бежала Клавдия Антоновна.

– Нашла вам жильё! – издалека крикнула она. Аня вся подалась вперёд, ощутив, как разом заныли ноги, заломило спину и захотелось в тепло. – Жильё, говорю, нашла!

Клавдия наконец подбежала и подхватила широкую шлёвку баула. Аня благодарно выдохнула: баул уже изрядно оттянул руку.

– В вашем же доме… Другая половина, окнами на Коммунаров выходит. Видели? Хотя из сада-то не увидишь, если по зиме только, когда ветки голые. И со Школьной не увидишь – калитка-то неприметная совсем, за сиренью…

– Погодите, погодите… Ничего не поняла, – растерянно помотала головой Аня. – Что в моём доме?

– Ну, половина вторая вашего дома! – досадливо повторила Клавдия. – Она ж не пустует. Там женщина живёт, очень хорошая, Антонина Ивановна. Пожилая уже. Но всё чисто, опрятно, вы не думайте… Скучно ей. Будете с ней жить – то-то будет хорошо!

– Она сдаёт комнату?

– Да что там сдавать, всего одна комната там, чулан да кухня. Вместе будете жить!

– Как – вместе? – опешила Аня.

– Давайте, давайте, Анночка Алексевна, айдате. – Клавдия уже тянула ручку баула, увлекая Аню за собой. – Только не по Школьной спустимся, а вот там, у остановки, повернём на Коммунаров. А то дворами больно грязно, промочите ноги-то…

Плохо соображая, куда её ведут, Аня всё-таки пошла следом за уборщицей и пять минут спустя уже послушно стучала в рассохшуюся деревянную калитку. На веточках, оплетших штакетины, скрючились хрупкие коричневые листья, сами ветки вились узорно, будто кто-то нарочно закручивал их в завитки. Сквозь слои краски на заборе просвечивал рисунок вроде сетки: получалось, будто ветки оплетают чугунную решётку. «Заброшенный сад, как у Андерсена», – смутно подумала Аня и, подталкиваемая Клавдией, неловко вошла внутрь.

Во дворе хлюпала та же слякоть, вилась осенняя хмарь. Клонили из-за забора тяжёлые густые ветви знакомые престарелые яблони. Из-под ног брызнули две кошки: рыжая и трёхцветная. Аня вскрикнула, засмеялась смущённо.

– Испугалась…

– Идите, идите, деточка. Не стесняйтесь.

– Клавдия Антоновна, а сколько она просит? Я ведь не смогу много платить…

– Не надо платить, Анна Алексеевна. – Хрипловатый, мелодичный голос раздался из-под развесистых яблоневых плетей. – По хозяйству поможете – вот и плата.

Аня сощурилась, вглядываясь: на крыльце чернела высокая сухопарая фигура. Прямая осанка, пучок на голове, кружевная шерстяная шаль – точно так, начитавшись Чарской, она представляла выпускниц Смольного в старости.

– Антонина Ивановна, – глухо представилась старуха. – Будем знакомы.

– Будем, – машинально ответила Аня, вдруг растеряв из себя всю Анну Алексеевну и оставшись просто Аней с косичками.

Клавдия помогла донести баул до крыльца. Хозяйка посторонилась, пропуская Аню внутрь:

– Оглядитесь. Подойдёт?

Вблизи старухина шаль показалась Ане крыльями хищной птицы.

Она наскоро обвела глазами промозглые сени, зацепилась взглядом за кусок трельяжа, видневшийся в комнате. Шагнула вглубь: задёрнутые шторы, кадка с геранью, круглый громадный стол под розовой скатертью, часы-ходики и ковёр на стене. Подумала: всё лучше, чем на её половине или в воняющей школе. Кивнула, невольно подстроившись под тихий голос хозяйки:

– Подойдёт.

– Вот и славно, – тенью улыбки ответила Антонина. – Спасибо вам, ради вас хоть на улицу выбралась…

Крыльцо, отгороженное от двора полувыбитыми витражными стёклами, фанерой и кружевным зарослями жгучей осенней крапивы, сложно было назвать улицей, но Аня снова кивнула.

– Проходите, Анна Алексеевна. Чайник в кухне отыщете. Буду благодарна, если вскипятите.

– Сейчас? Так сразу? – растерялась Аня.

– А чего ждать? – рассмеялась Клавдия.

Антонина Ивановна молча отступила в сени. Аня бочком протиснулась мимо; пахло от хозяйки пудрой, старым кофе и пылью. Как от тени.

В комнате стоял плотный сумрак: шторы, хоть и тюлевые, свет не впускали – засиженные мухами, облепленные годовой грязью. Да и сумерки густели, оборачиваясь скисшим венгерским желе. Хоть ножом режь… Аня обернулась и вздрогнула: Антонина Ивановна выросла за спиной.

– Располагайтесь, милая, – и улыбнулась. – Пальто можно вот сюда, на вешалку.

Аня прошла к громадным лакированным рогам, служившим вешалкой для дублёнок, шуб и халатов, пристроила с краешку своё пальто. Рядом заметила укрытый занавеской холодильник, от которого пахло лекарствами, а поодаль, в глубине комнаты – альков, завешанный тяжёлым бархатным покрывалом. Видимо, там пряталась хозяйская кровать.

– Подойдёт вам диван?

– Подойдёт, Антонина Ивановна, – кивнула Аня, ловя себя на том, что только и делает, что кивает. – Всё лучше, чем там… – махнула рукой в сторону стены, где, по её соображениям, располагалась вторая часть дома.

– Лучше, – непонятно, полувопросом ответила хозяйка. – Лучше… Располагайтесь.

Пока Аня возилась, расстёгивала манжеты блузки, пока разбиралась с пуговицами, Антонина Ивановна скрылась за бархатными занавесями-покрывалом. Послышался сухой кашель, шуршание полотна.

Аня, ёжась, огляделась. Неуютно было раздеваться в чужом доме, но больше пока голову приклонить негде… Обхватила себя руками, на цыпочках прошла в кухню, к белой печке. Поискала глазами чайник. Печка была тёплая, но не топилась: не трещала, не гудела. Чайник нашёлся на посудной решётчатой полке, за полчищем чашек и блюдец. Аня открыла крышку, поболтала внутри воду, оценивая, хватит ли на две чашки, понюхала. Сморщилась: пахло болотом.

– Антонина Ивановна, а где можно водички набрать?

– А там есть, милая. Вы ставьте на конфорку на печке, прямо как есть. Там хороший чай. Отвар…

Аня, закусив губу, закрыла крышку и водрузила чайник на чёрный блин конфорки, вделанный в печку и неаккуратно обмазанный штукатуркой. Хотела, пока кипит, разобрать вещи, но только дотащила баул от дверей до кровати, как чайник зафырчал, а крышка запрыгала, неприятно дзынькая по горлышку.

Аня, недоумевая, вернулась. Сняла крышечку. Внутри вовсю пузырилась тёмная вода. «Видимо, и так был тёплый» – подумала и снова принюхалась, но болотом больше не воняло: пахло какой-то травой, как на лугу летом – влажновато, терпко, пряно. «Показалось», – решила Аня и разлила воду по двум пиалам – точь-в-точь как у Клавдии. Видимо, завезли когда-то в сельпо, и теперь у всего Яблоневого такие…

Взяла пиалу кончиками пальцев и осторожно, чтобы не расплескать, понесла через комнату к кровати. Глядела под ноги, шла, как по пёстрой карте: половики – поля, половицы – мутные реки, заплаты линолеума – сжатые пашни…

– Спасибо, Анна Алексеевна, – послышалось из-за бархатных занавесок. – Давно не пила горячего…

В щель просунулись две руки: сухие, тонкие, с прозрачной кожей, сквозь которую виднелись жилки и вены; в венах сгустками толкалась кровь. «Как будто она русалка» – мельком подумала Аня. Спросила, беря вторую пиалу и присаживаясь на краешек заваленного тряпьём кресла:

– Вы нечасто печку топите?