Золотой век предательства. Огни Хякки Яко

Спрятанные в рукаве письма больно впились уголками в кожу, но Уми не обратила на это ни малейшего внимания. Она даже на миг задержала дыхание, осознав, о ком говорил сейчас отец.

И следующие слова подтвердили её страшную догадку:

– Она всегда представлялась госпожой Тё. Настоящего имени этой женщины нам разузнать так и не удалось, хотя, видит Дракон, мы с Окумурой использовали всё своё влияние, чтобы выяснить о ней хоть что-нибудь. Скорее всего, она из рода Тёбэ?й, побочной ветви клана Мейга. Но это знание уже никому и ничем не поможет.

Ведьма призвала нас к ответу за то, что мы с Окумурой сбежали в самый ответственный момент и предали клан Мейга. Она заставила нас принести ей клятву, что мы исполним свой долг и на сей раз никуда не денемся. А потом, – отец тяжело вздохнул и утёр рукавом выступившую на лбу испарину. – Потом она взяла заложников из наших семей, не оставив и шанса на новое предательство.

Уми слышала каждое произнесённое отцом слово, но всё же до последнего не верила, что это происходит наяву, а не является порождением её очередного кошмара.

Заложники? Договор? Теперь завеса тайны, окружавшая находку из отцовского стола, оказалась сброшена окончательно. Вот только на сей раз от раскрытия очередной загадки легче Уми не стало. Наоборот.

– Окумура лишился сына, а я должен был отдать тебя, если бы в дело не вмешалась Миори, – неумолимо продолжал отец, опустив глаза. – Она призналась, что тяжело и неизлечимо больна. Болезнь эта передавалась по наследству, и потому Миори точно знала, что обречена. «Когда я умру, у тебя будут развязаны руки, – убеждала она. – И ничто не помешает тебе защитить нашу семью».

Поначалу госпожа Тё наотрез отказалась заменить тебя на Миори, но после встречи с твоей матерью эта гадина отчего-то изменила своё мнение. Я до сих пор гадаю, в чём была причина, но ответа, похоже, уже никогда не узнаю.

Каждое слово отца врезалось под кожу не хуже остро заточенного кинжала. Но, невзирая на боль, причинённую его откровениями, Уми вдруг со всей ясностью осознала, что значили видения, которые показали ей водные сущности этим утром.

«У нас нет на это времени», – говорила тогда мать. Точнее, та её далёкая тень, до которой Уми никогда не сумела бы дотянуться.

Уже тогда Миори Хаяси знала, что её ждёт. Понимала, что, возможно, никогда больше не увидит свою семью…

– Значит, все эти годы мать и Дзёя были заложниками ведьмы? – заговорила Уми и не узнала собственный голос: таким он показался низким и охрипшим.

Она столько лет прожила в бесплодной ненависти, думая, что матери было на неё плевать, а на деле всё оказалось совсем не так. Итиро Хаяси выставил исчезновение своей супруги как бегство, и все эти годы они с дядюшкой Окумурой скрывали страшную правду от всех, даже от самых близких.

Окажись Уми у ведьмы Тё, что бы с нею стало? За прошедшие годы Дзёя изменился до неузнаваемости. Он даже обагрил руки кровью служителя Дракона, хотя тот добрый мальчик, которого когда-то знала Уми, никогда бы этого не допустил. Он боролся бы за справедливость до самого конца. Дал отпор ведьме, но не позволил бы ей помыкать собой.

Что же она с ним сделала?

Как отец и дядюшка могли это допустить?!

Уми крепко сдавила виски. Все эти годы она жила во лжи, и ради чего? Чтобы покрывать трусость отца и дядюшки? Чтобы продлевать и преумножать страдания тех, кого, как она полагала ещё совсем недавно, потеряла навсегда?

– Заложники должны были послужить гарантией того, что на сей раз мы с Окумурой исполним свой долг, – тяжело вздохнул отец. – Тактика и впрямь действенная, я и сам не раз ею пользовался. Не думал, правда, что однажды это обернётся против меня…

Уми невидящим взглядом уставилась вдаль. К тому времени они уже миновали окраины Ганрю и теперь подъезжали к подножию горы Риндзё. Даже отсюда был слышен неумолчный гомон лесных птиц, и Уми их радостные голоса показалась жестокой насмешкой.

Как может оставаться хоть что-то хорошее в мире, где люди продают и разменивают свою семью, как самые обычные и ничего не значащие вещи?

– И вы даже не пытались… вызволить их? – несмотря на все старания, голос всё равно подвёл. Дрогнул, выдав, как ей на самом деле тяжело дались эти слова.

Но отец по-прежнему не смотрел на неё, хотя от разочарования, сквозившего в тоне Уми, вздрогнул, будто она отвесила ему пощёчину.

– Что мы могли противопоставить колдунье? Она взяла с нас клятву на крови и провела какой-то обряд – даже вспоминать ту ночь не хочется, до того нам было жутко. Ведьма будто выпила из нас все соки: мы с Окумурой после этого слегли с горячкой почти на две недели. Но даже после выздоровления нам не стало легче. Договор с ведьмой подспудно довлел над нами, словно занесённый над головой невидимый меч. В конце концов годы страха подтолкнули Окумуру на отчаянный шаг – вызвать в Ганрю тайную полицию. И вот чем всё обернулось.

Тогда-то до меня и дошло, что ведьма никогда не оставит нас в покое. Замучив Окумуру, она рано или поздно доберётся до меня. И я решил: раз уж всё равно помирать, то – постаравшись исправить хоть что-то. Поэтому я заручился поддержкой тайной полиции и убедил руководство клана в том, что в Ганрю появились опасные колдуны. Мы готовились дать им отпор…

– Но ведьма и на этот раз вас переиграла, – холодно отметила Уми. На отца она больше не смотрела, хотя чувствовала, что теперь он искал её взгляд. – Может, стоило оставить всё как есть? Хотя бы ни в чём не повинные горожане остались бы живы.

Это были жестокие слова – под стать жестокому и малодушному поступку отца и дядюшки, которым Уми не могла, да и не хотела искать оправдания. Других слов у неё больше не осталось.

– Я уже говорил и повторю ещё раз: не проходит ни дня, чтобы я не жалел о содеянном, – глухо проговорил Итиро Хаяси.

Экипаж медленно полз в гору. Под сенью леса дышать стало куда легче, чем в душном городе, но внутренне Уми всё равно не чувствовала облегчения. Она вообще не была уверена, что когда-нибудь сможет смотреть людям в глаза, зная, что сотворили её отец и названный дядюшка. Во всех смертях, произошедших в балагане, виноваты они – те, кому она доверяла даже больше, чем самой себе, на кого равнялась и стремилась быть похожей. В чьи идеалы она верила всей душой.

Доверие к семье и сила, которую оно в себе несёт, – всё было попрано желанием отца и дяди во что бы то ни стало сохранить свои позорные тайны, любой ценой заставить колдунью оставить их в покое и убраться из города.

– Разве помогут что-то исправить ваши сожаления? – слова сорвались с языка быстрее, чем Уми сумела отдать себе в том отчёт.

– Разумеется, нет, – в голосе отца слышалась неприкрытая горечь. Он весь как-то ссутулился, на усталом и осунувшемся лице ярче проступили морщины.

Но теперь сердце Уми осталось равнодушным к его боли. Отец так крепко сжимал в руках урну с прахом, словно цеплялся за последнее, что ещё связывало его со старым другом. И с прошлой жизнью, в которой они оба когда-то были счастливы.

Как и их семьи, которые они погубили собственными руками.

– Раз в год нам с Окумурой приходили письма, где сообщалось, что заложники целы и невредимы, – совсем тихо продолжил отец, но даже за скрипом экипажа Уми всё равно могла разобрать каждое слово. – Те самые, которые ты нашла. Только так у нас с Окумурой оставалась хоть какая-то надежда, что ведьма отпустит заложников, когда сочтёт наш долг исполненным.

– Что бы вы стали делать, если бы этого не произошло никогда? Неужели и правда думали, что она сдержит своё слово?

– Она говорила, что данная на крови клятва не даст никому уйти от своего долга. Вот только свой самый главный долг мы так и не исполнили…

Уми ничего на это не ответила. К тому времени экипаж остановился у высоких деревянных ворот-тории, которые вели в святилище Одинокой Горы. Расположенное на пологой вершине Риндзё, место это всегда было немноголюдным. Лишь на празднование Нового года сюда стекался почти весь город, чтобы встретить рассвет в горах и заручиться удачей на все грядущие месяцы.

Вот и теперь здесь было пусто – лишь где-то в отдалении шуршал метлой послушник в светлом одеянии. Вопреки ожиданиям Уми, отец обогнул главное здание храма и зашагал дальше, к пологому обрыву. Правивший экипажем кучер остался на месте – по-видимому, решил не мешать главе клана в его скорби.

Уми медленно последовала за отцом – туда, где под корнями старой криптомерии с необъятным стволом притулилась небольшая часовенка-хоко?ра. Итиро Хаяси, не выпуская урны из рук, опустился перед нею на колени.

Уми же смежила веки и прижала ладонь к груди, словно пыталась удержать боль, что рвалась изнутри вместе с именами тех, кто безвинно пострадал – и до сих пор продолжает страдать.

Дзёя.

Мама…

Ресницы слиплись от подступивших слёз, и Уми с трудом удалось открыть глаза. Как бы сердце ни полнилось невысказанной горечью и обидами, проститься с дядюшкой всё же следовало как должно. Обон – время мёртвых, а не живых.

Вот только с жизнью, полученной такой ценой, невольно позавидуешь и мёртвым.

Пока отец отбивал поклоны, Уми зажгла благовония, оставленные на крохотном деревянном алтаре. Ветер тихо шептал что-то в кроне криптомерии. Неподалёку стрекотала парочка цикад – краем глаза Уми увидела, как блестит панцирь одной из них.

Ей хотелось отыскать в себе хоть какие-то чувства или слова, которые она могла бы сказать дядюшке напоследок. Но в сердце разом стало пусто, словно на уничтоженной пожаром земле, где ещё долго ничего не родится.

Уми добилась своего и узнала правду, но откровение словно вымыло у неё почву из-под ног, столкнуло с высокого обрыва – и теперь ей только и оставалось, что лететь вниз и ждать неумолимо приближающегося конца.

«Жестокие дети золотого века предательства. Жестокие-е-е», – будто бы вплелись в шёпот ветра вкрадчивые слова ведьмы Тё.

Но теперь Уми не испытывала страха. Впервые она готова была согласиться с ведьмой. Чем ещё, как не расчётливой жестокостью, можно назвать решение отца и дядюшки? Отдать на откуп ведьме жену и сына… Что бы ни стояло на кону, этот выбор Уми не могла принять, не могла с ним примириться.

По щеке скатилась слеза, и Уми утёрла её рукавом, пока отец ничего не заметил. К тому времени он уже закончил молитву и теперь устало брёл к обрыву, которым кончалась пологая вершина горы. Урну с прахом он прижимал к груди, словно дорогое дитя.