За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина

– На зайчика, дедушка.

– Вор зайчик, молоденьку корочку грызет, божье деревцо портит зря.

– А что, дедушка, не опасно здесь на рубеже, в лесу? Не шалят, бывает, польские, а то и русские людишки тут?

– Бывает, батюшко, бывает, пошаливают.

– И убивства случаются?

– Попущает Бог, убивают. Вот и нынешней весной, сказывали, убили тут боярского сынка.

Нащокина словно что ударило под сердце.

– Боярского сына, говоришь, убили? – спросил он с дрожью в голосе.

– Убили, боляринушко, попустил Бог. Я, поди, и злодеев-ту этих видел, да невдомек мне было, что это злодеи. Опосля уж смекнул, да поздно.

– Расскажи же, дедушка, когда и как это дело было? – Нащокиным овладело страшное волнение. – Припомни, дедушка: может, злодеи и сыщутся.

– А так было дело, боляринушко. Однова, этта, весной, перед вешним Миколой, замешкался я в лесу с лычками, ночь захватила.

– Так перед вешним Миколой, говоришь? – переспросил Нащокин. – «Так, перед Николой и должно быть», – с ужасом соображал он. – Ну, что же?

– Позамешкался я, этта, тады в лесу, надрал лычек эдак свеженьких охапочку, да грешным делом и ковыляю домой. Ан глядь, вон там из лесу и выезжают на конях неведомые люди да туда вон прямо за рубеж и повеялись.

– Трое, говоришь?

– Трое, боляринушко, трое.

– А обличья ты их не разглядел?

– Где разглядеть, батюшко! Далече ехали. А что меня в сумление ввело, батюшка, так конь у них, у злодеев, лишний: два, как и след, верхами, а один-то злодей одвуконь, другово-то коня в поводу вел. Для че им лишний конь? Знамо, не их конек, а из-под твово боярского сынка, что они, злодеи, убили в лесу и ограбили: теперича, этта, я так мекаю, а тады и невдомек было: украли, думаю, конька, злодеи, да и за рубеж. А дело-ту вышло во како: душегубство, а окаянных-ту злодеев и след, чу, простыл.

Теперь для Нащокина стало несомненным, что то были убийцы его сына, убийцы, подосланные его врагами из Москвы. Ясно, что они следили за ним до самого польского рубежа и тут, совершив свое гнусное злодеяние, перебрались за рубеж, чтоб воротиться в Москву уже другою дорогою. Лошадь убитого они не могли оставить в лесу, а увели ее с собою и, вероятно, продали в каком-нибудь польском местечке.

Нащокин дал старику несколько алтынов и пошел к тому месту леса, где, по его мнению, был убит его сын. Но и там не нашел он никаких следов преступления. ни подозрительной насыпи, ни следов борьбы или насилия.

А лес между тем жил полной жизнью, какою только может жить природа в весеннее время, когда говором и любовным шепотом, кажется, звучит от каждого куста, когда говорят ветви и листья на деревьях и трава с цветами шелестит любовным шепотом. Все так полно жизни, блеска и радости, все дышит любовью и счастьем, которое слышится в этом неумолчном говоре птиц, в этом жужжании пчел, в этом беззаботном гудении и каком-то детском лепете не уловимых глазом живых тварей, и среди этой жизни, среди этого блаженства природы – смерть, наглая ужасающая смерть в самом расцвете молодой жизни!

– И за что, Боже правый! – шептал несчастный старик. – Не за его, за мои прегрешения! За что его, а не меня, Господи!

Он упал лицом в траву и беззвучно заплакал.

А над ним было такое голубое небо, такое ласковое утреннее солнце.

V. В своей семье

На Москве между тем дела шли своим порядком.

Патриарх Никон, поссорясь с царем, давно сидел безвыездно в Воскресенском монастыре и на все попытки государя примириться с ним отвечал глухим ворчанием. Алексей Михайлович, с своей стороны, мешая государственные дела с бездельем, тешил себя тем, что, проживая в селе Коломенском, от скуки каждое утро купал в пруду своих стольников, если кто из них опаздывал к царскому смотру, то есть к утреннему выходу[1 - Государь сам писал об этом стольнику Матюшкину: «Извещаю тебе, что тем утешаюся, што стольников купаю ежеутре в пруде. Иордань хорошо сделана, человека по четыре и по пяти, и по двенадцати человек за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю, да после купанья жалую, зову их сжедень, у меня купальщики те ядять вдоволь, и иные говорят: мы-де нароком не поспеем, так-де и нас выкупают да и за стол посадят»… (Примеч. автора.)].

Но сегодня почему-то не занимало его это купание стольников. Он вспоминал о своем бывшем «собинном» друге Никоне, и его грызло сознание, что он был слишком суров с ним. Но и Никон не хотел идти на примирение.

А тут еще это исчезновение молодого Ордина-Нащокина. По его вине он погиб! Каково же должно быть бедному отцу?

«А все я, всему я виной, – грызла ему сердце эта мысль, – от меня все исходит, и горе, и радость… А кому радостно? Больше слез вижу я, чем радостей… Бедный, бедный Афанасий! Не пошли я малого, он бы жив теперь был… А то на! Обласкал своею милостью, и малого не стало…»

В такие грустные минуты Алексей Михайлович любил заходить к своей любимице, к маленькой царевне Софье. Она своими ласками, своим детским щебетанием развлекала его, отвлекала от дум.

И Алексей Михайлович задумчиво побрел по переходам к светлице своей девочки.

Уже перед дверью светлицы он услыхал ее серебристый смех.

– Блаженни, – тихо, с грустной улыбкой проговорил он, – их бо есть царствие Божие.

И он тихонько вступил в светлицу. От этого светленького теремка, от всего, что он увидел, так на него и повеяло чистотой девства, невинности, счастьем неведения. Девочка сидела у стола над какой-то книгой и теребила свои пышные, еще не заплетенные волосы. А в сторонке, у окна, сидела ее мамушка и что-то вязала.

– Ах, мамка, как это смешно, как смешно, – повторяла девочка.

– Что смешно, моя птичка? – вдруг услышала она за собою голос отца и вздрогнула от нечаянности, потому что ноги Алексея Михайловича, обутые в мягкие сафьянные туфли, тихо ступали по коврам, не делая ни малейшего шуму.

Девочка вскочила и радостно бросилась к отцу на шею.

– Батюшка! Государь! Светик мой! – обнимала она его, лаская руками шелковистую бороду родителя.

– Здравствуй, здравствуй, птичечка моя, ясные глазыньки! – любовно целовал и гладил он девочку. – Здравствуй и ты, мамушка.

– Сам здравствуй, светик наш, царь-осударь, на многие лета! – кланялась мамушка.

– Что это вы тут смешное читаете? – спросил Алексей Михайлович. – Не сказку ли какую?

– Нет, батюшка, не сказку, – отвечала царевна, и опять ее голосок зазвенел смехом, точно серебряный колокольчик. – Вот эта книга, она называется: «Книга, глаголемая Лусидариус, или Златый бисер»[2 - Книга эта имеется у автора. (Примеч. автора.)]. Тут обо всем написано: и о звездах, и о земле, и о зело дивных людях в земле индейской. Вот послушай.

И девочка нагнулась над раскрытой книгой, писанною полууставом.

– Слушай, – читала она. – «Тамо есть люди, именуемые сиклопеси (циклопесы – циклопы), имеют только по единой ноге и рыщут борзее птицына летания, а егда сядет или ляжет, то ногою от зноя и от дождя закрывается». Как же это, батюшка, об одной ноге? – удивленно посмотрела она на отца.

– А так, дитятко, чудеса Господни неисповедимы, – отвечал царь серьезно.

Девочка как бы смутилась немножко, но снова нагнулась над книгой и что-то искала в ней.

– А вот смотри, – сказала она торопливо, – слушай: «Тамо же есть люди безглавнии, им же есть очи на плечах, и вместо уст и носа имеют на персех по две дыры». Как же это, батюшка? Разве без головы можно жить? – спросила она.

– Не знаю, милая; но у Бога все возможно, – задумчиво говорил Алексей Михайлович. – А где ты взяла эту книгу? – спросил он.

– Мне мама дала ее почитать, а маме ее подарил протопоп Аввакум.

«Аввакум», – повторил про себя Алексей Михайлович.