Безымянный подросток с окраины города

– Потерял!

Андрей врезал Коле по челюсти, и тот мигом отлетел на метр. Из нижней губы хлынула кровь, тут же окрасила подбородок, но Андрей не смотрел на неё, нет, он сразу вскочил, словно бешеный зверь кинулся на Колю и прижал его к земле. Ладонь вцепилась в шею, колени рухнули на руки, так что любые движения оказались невозможными, хищник повалил жертву, загнал её в угол, показал, где чьё место.

– Ты чё, себя философом почувствовал? – Он склонился над Колей, продолжая душить его, налегая всем телом. – Решил меня жизни поучить или что? Теперь ты выбираешь, с кем мне спать, а с кем – нет? И что значит «ты потерял себя»? С чего ты, amigo, взял, что я потерял себя?

– С ТОГО! – Коля с трудом говорил. В его лёгких становилось всё меньше воздуха, но он собрал все силы, чтобы выпалить слова: – ПОТОМУ ЧТО ТЫ ПУСКАЕШЬ ЖИЗНЬ ПОД ОТКОС! СНАЧАЛА ТЫ СМИРИЛСЯ, ЧТО ВАС С МАТЕРЬЮ ИЗБИВАЕТ ОТЕЦ, А ТЕПЕРЬ ТОБОЙ ПОМЫКАЕТ КАКАЯ-ТО ДЕВКА!

– НЕТ!

Андрей двумя руками обхватил шею Коли и сомкнул ладони, в гневе перекрывая дыхательные пути. Под коленями напрягались бицепсы, тело рвалось из оков, но Андрей не выпускал его из-под захвата и продолжал, продолжал, продолжал душить тварь! На бескрайнем поле, под темнеющим небом, наполняющимся звёздами, вблизи мотоцикла один юноша убивал другого, оба они тяжело пыхтели, воздух накалился меж ними до тысячи градусов, а кровь в венах и вовсе превращалась в пар, разрывающий изнутри сосуды! Андрей стал одной сплошной яростью, яростью неистовой, дикой, первобытной! Он всё больше склонялся к земле, вдавливая в неё шею, пока кровь из разбитой губы Коли стекала в ротовую полость.

– Нравится? – еле слышно спросил Коля. – Тебе это нравится?

Андрей смотрел на его лицо. Всегда красивое, сейчас оно казалось уродливым, словно расплющенным, глаза были навыкате, кожа залита кровью, и само оно заполнилось красным. Да, лицо сильно покраснело, будто… будто…

Внезапно Андрей увидел перед собой совсем другую картину. Картину, которая, как ему казалось, давно исчезла из памяти. Прижатое к полу, красное лицо мамы, такое уродливое, что хотелось отвернуться. Ядовито-жёлтый свет играл бликами в широко раскрытых, мечущихся глазах (хрипы, стоны, хрипы, стоны), облепляющие лицо волосы, никаких морщин (Прекратите! МНЕ СТРАШНО!), шевелящиеся губы и тоненькая-тоненькая шея, которую обхватили мужские ладони. Отец сидел на маме и вжимал её шею в пол, налегая всем телом, сжимая пальцы, совсем как теперь его сын. Он тоже видел перед собой выкатывающиеся глаза, тоже сдерживал тело, тоже чувствовал сопротивление мышц и душил, душил, душил, душил с яростью, гневом, ненавистью, душил со всей силы, потому что хотел, ведь это так приятно, так классно, так хорошо становится, когда наконец сжимаешь ладони и…

Андрей отцепился от Коли и мигом отпрянул от него как от чего-то горячего. Отошёл на несколько шагов, упал, потом начал ползти и остановился только тогда, когда перед глазами исчезло лицо мамы. Коля зашёлся в кашле, стоя на четвереньках, почти выплёвывал лёгкие, так его выворачивало наружу! Андрей видел его силуэт на фоне тёмного неба, врезающегося в горизонт, видел, как играется с волосами ветер, и слышал, в каком неистовом кашле рвалось на части горло. На поле. На бескрайнем поле вблизи притихшего железного зверя бились только два сердца, заключённые в припадшие к земле силуэты. Андрей вцепился руками в почву, сжал пальцы, словно это могло обратить время вспять, но нет, Коля не переставал кашлять, а в наступивших сумерках уже проглядывали синяки на его шее.

Точно такие же, какие были и у мамы.

Но по-настоящему Андрею стало страшно, когда Коля – его amigo, его друг, его преданный compadre – поднял глаза и взглянул на него. Взглянул так… словно они были врагами. Взглянул так, словно Андрей вогнал ему нож в спину, и теперь Коля, повернувшись, взирал на предателя, которого считал товарищем. Свет скрывшегося золота и рождающейся луны показали, как сильно налились кровью эти глаза. Смотревшие исподлобья, они казались глазами смертельно раненого зверя, и в какой-то момент – в какой-то ужасный момент, когда душу пронизывал полный удивления взгляд! – в голове Андрея проскочила мысль «Мы больше не будем прежними. После такого мы не сможем общаться как раньше».

Какое-то время оба они молча смотрели друг на друга, тяжело дыша, пока ветер пытался остудить их пыл. Потом Коля медленно поднялся, рухнул, поднялся вновь и поплёлся к Рэкки, внутренне напрягшись, когда проходил мимо того, чьи ладони только что сжимали ему горло. Набросил на плечо сумку, поднял ножку мотоцикла, сел на него, завёл, надел шлем, положил руки на руль и… не двинулся с места.

Минуту, а может, две, он просто стоял над Рэкки, а в стекле его шлема тем временем отражался пейзаж пустого поля, на котором совсем недавно ещё слышался смех. Андрей смотрел на Колю снизу вверх, смотрел на молчаливого всадника без лица, продолжа сжимать землю не в силах подняться. И ещё сильнее пальцы сжались тогда, когда из-под шлема донеслось:

– Яблоко от яблони недалеко упало.

После чего Рэкки взревел, и Кол умчался прочь, оставив Андрея одного, лишь в компании тянущегося вдаль поля и своих рук. Рук, неподвластных контролю. Рук, приносящих боль. Рук, не способных дарить нежность.

Казалось, сама Земля застонала, когда Андрей ещё глубже впился в почву.

Глава 6

На краю

Желание умереть стало невыносимым.

Из Андрея будто выжали эмоции, оставив лишь тупую, непонятную пустоту внутри, от которой становилось совсем тошно. Страх всё ещё плавал под рёбрами, но он там так обжился, что Андрей успел привыкнуть к нему и перестал так остро воспринимать. Он жил в страхе, а после отчисления из кадетки – места, в котором было комфортнее, чем дома – страх не отпускал его ни на секунду, просто иногда он накрывал с головой, иногда застенчиво стучал по стенкам горла. Но он не исчезал, нет. Казалось, тело стало оболочкой для страданий.

Близился ноябрь. Отец вернулся из командировки – настроение его улетело в стратосферу, – прямо сиял от счастья. Андрей сразу понял, что тот был у любовницы, другой причины у такой улыбки быть не могло. Об Афродите с шикарным бюстом Андрей узнал случайно, когда в очередной раз гулял по крышам и ненароком заметил среди идущих внизу людей отца. В сопровождении хихикающей барышни. Брюнетки с яркими красными губами. Андрей, которому тогда было четырнадцать, проследил за ними взглядом и, увидев, что они зашли в одну из кафешек, спустился, пересёк улицу, натянув капюшон, встал около стекла, открывающего вид на столики посетителей. За одним из них сидели они. Там, в глубине зала. Отец и красногубая брюнетка. Он – полковник, она – капитан. Андрей сразу всё понял, еле подавив в себе желание войти внутрь, срезать им погоны и запихать каждому в рот – пусть жуют!

Уже через час он рассказал об увиденном матери, и каким же было удивление, как резко перевернулся мир, когда она кивнула и сказала: «Я знаю». Я знаю. Просто «я знаю». Андрей, кипящий от ненависти и чувства несправедливости, смотрел на маму, а она лишь повторила: «Я знаю». Вот так просто. Живёшь, живёшь, веришь в Деда Мороза, потом – во Вселенскую справедливость, ещё позже – в любовь, а затем узнаёшь, что твоя мама в курсе об изменах отца и продолжает вместе с ним жить, будто ничего не видит. Когда узнаёшь это в четырнадцать лет, адаптируешься к новым мыслям месяцами. Мир переворачивается разом, и ощущаешь ты себя в нём уже с меньшим комфортом.

Это было три года назад, сейчас Андрею семнадцать, и он думал о том, каким способом покончить с собой. Только сейчас, стоя перед зеркалом в ванной, запершись в ней, смотря на самого себя, он понял, что вся его жизнь – лишь затянувшийся суицид. Мысли о добровольной смерти не возникают сразу, нет, ни в коем случае, они не порождаются одной ситуацией, они создаются месяцами, годами, и ты чувствуешь их тяжкий груз у себя в голове: улыбаться становится всё труднее, общение с людьми утомляет, смерть кажется всё желаннее и желаннее.

Бороться совсем не хочется.

Хорошее настроение отца продлилось недолго, видимо, на работе начались серьёзные проблемы, поэтому сегодня он пришёл не в духе. Совсем не в духе. За семейным ужином несколько раз наорал на маму, в особенности разъярился из-за недосоленного картофельного пюре. Андрей весь ужин провёл, разглядывая скатерть, не смея поднимать голову, и потому, когда мама с отцом разговаривали, он слышал их голоса, да, но видел лишь у себя в голове. В голове, гудящей от боли. От крика отца до сих пор дрожали руки, но из-за того, что страх слишком долго не выходил из Андрея, он начал гнить в голове, вызывая тупую боль.

Ужин прошёл как всегда. Ужасно. Два раза отце ударил маму.

Куда именно, Андрей не видел. Он разглядывал скатерть и впихивал в себя недосоленное пюре.

В последнее время он всё чаще скучал по кадетской столовой. Не потому, что еда там была гораздо лучше, чем дома, что на один приём пищи её давали столько, сколько хватило бы на два. Нет. Сейчас Андрей осознал, что столовая была неким местом отдыха в Кадетском Корпусе, где ты мог перевести дух меж проблемами, отдохнуть, даже если где-то очень сильно накосячил. И за столом всегда царила либо дружественная атмосфера – все рассказывали какие-нибудь истории, смеялись, дурачились, – либо атмосфера «жратвы» – все молча ели свою еду, иногда делясь с другими, иногда забирая у других. Но в столовой никто никого не бил, не приходилось упирать взгляд в скатерть, молчать, не поднимать головы и слушать, слушать, слушать, как отец орёт на маму! В кадетке Андрей чувствовал себя лучше. Там ему не хотелось умереть. А дома так и подмывало. Дома хотелось вскрыть себе вены, закрыть глаза и больше ни о чём не думать: ни о скатерти, ни о соли, ни о пюре, ни о любовнице отца, ни о взгляде Коли, ни о мокрых волосах Клеопатры, обвитых вокруг кисти.

Время близилось к шести вечера. Шесть – слишком плохая цифра, чтобы умирать в таком часу. Вот двенадцать, полночь, мгновенный переход из одного дня в другой…

А впрочем, какая разница? Разве будет разница оттого, умрёт он сейчас иди несколькими часами позже?

Ты обречёшь маму на страдания. Ты оставишь её с отцом ОДНУ. ОДНУ, понимаешь?

Андрей сжал края раковины и глубоко вдохнул. С противоположной стороны зеркала на него смотрел незнакомец, которого когда-то давно Андрей знал, но потом потерял. Ядовито-жёлтый, кислотный, отвратительный свет, который пропитал всю их квартиру, ассоциирующийся с гноем и мочой, ложился на лицо незнакомца, мышцы которого сокращались параллельно мышцам Андрея. Этот свет проходил и по коротко стриженным чёрным волосам, напоминающим воткнутые в череп маленькие стальные прутья. А глаза… ох, в глазах не было и намёка на жизнь. Наверное, именно такие у людей, находящихся в шаге от суицида, – как у Андрея. Они не моргнули даже тогда, когда из-за двери раздался глухой удар. Вряд ли это снова удар по маме, потому что последовали бы стоны, скорее всего отец просто врезал кулаком по стене, как всегда любил делать в конце перепалки. Андрей всё ещё боялся его, но он успел достичь того уровня равнодушия, при котором позволяешь себе закрывать на всё глаза, параллельно выбирая способ, которым закончишь жизнь, – с совершенно холодной головой, как будто решаешь математическую задачу.

Андрея взял станок отца, провёл подушечкой пальца по лезвиям, положил обратно. Не пойдёт, слишком медленно, ненадёжно, да и зрелище для мамы выйдет пугающим. Нет, нужно что-то другое, что-то иное, но при этом приводящее к тому же результату. Что-то… что-то красивое… быстрое… ночное…

Андрея осенило, он ещё сильнее вцепился в раковину и взглянул на человека в зеркале. Тот улыбался. Какой-то печальной улыбкой. Андрею стало жалко его.

Он оделся, вышел из ванной и аккуратно зашагал по коридору. Отец вернулся на кухню, теперь он сидел за столом, пил пиво, а в одной из его рук тлела сигарета – таким способом он успокаивался. Уйти без его разрешения не выйдет, а если и получится, в таком случае возвращение домой будет очень большой ошибкой. Поэтому Андрей, собрав всю оставшуюся волю в кулак, уперев глаза в пол, зашёл на кухню и робко сказал:

– Пап?

– Да, – ответил тот. – Чего ты хотел?

– Можно… – Андрей запнулся, завёл руки за спину, сцепил в замок и, чувствуя подступающий жар, спросил: – Можно мне погулять? Я просто во дворе погуляю, далеко уходить не буду.

Несколько секунд мир заполняла тишина, потом Андрей услышал, как отец сглотнул пиво, прильнул к сигарете, выпустил дым. И спокойно, совсем равнодушно ответил:

– Да.

Какое-то время Андрей молча стоял на пороге кухни, не веря своим ушам. Он даже поднял голову, чтобы убедиться, а точно ли это его отец? За столом сидел именно он, крепкий мужчина, с красным, даже бордовым лицом, со лбом, иссечённым глубокими морщинами. Жёлтый свет одним большим бликом лежал на лысине отца, пропадая в наполовину седых волосах, растущих по бокам и на затылке. И кровавые глаза. Ни у кого в мире больше не было таких глаз. Наполненные кровью, влажные, они вселяли в душу ужас и страх, ведь такие глаза могут появиться только у бешеного пса.

Внезапно отец повернулся и крикнул:

– Я ЖЕ СКАЗАЛ: «ДА, ИДИ!» ГУЛЯЙ, МАТЬ ТВОЮ, НЕ МЕШАЙ МНЕ ПИТЬ ПИВО!

Андрей мигом покинул кухню, только укрепившись в своём желании совершить задуманное. Кровь прилила к лицу, он это чувствовал, но знал, что скоро холодный ветер охладит его. Стараясь меньше придаваться мыслями больше – действиям, он натянул на себя подштанники, штаны, куртку, обулся, и только когда осталось надеть шапку, заметил стоящую в конце коридора маму.

Маму в халате, накинутом на голое тело.

Маму с разбитым лицом, с застывшими ручейками слёз под глазами.

Маму, смотрящую на него и поджимающую трясущиеся губы.

Чёрт… Вот только не сейчас.

Её нижняя губа опухла, оттого лицо, иссечённое тысячами морщин, выглядело ещё страшнее. Поредевшие светлые волосы свисали с головы подобно мокрым тонким верёвкам, они казались такими неуместными, такими уродливыми, что при взгляде на них Андрей почувствовал, как кто-то воткнул в сердце иглу. Это была ужасная картина – мама, стоящая в конце коридора, облепленная жёлтым светом, с блестящими глазами. Она словно была воплощением уродства, в ней не осталось ничего красивого, всю красоту съели морщины и проглядывающие сквозь кожу вены, но всё равно… всё равно Андрей любил её. Странная смесь отвращения и любви поднялась в нём, когда он посмотрел на маму. И почему-то… почему-то впервые за последние шесть лет он засомневался, что не заплачет.