Свой своему

Авигдор вернулся от раби Айзика. Он не торопился объявлять Дворе о славных делах Берла. “Два горя враз – чересчур для материнского сердца!” – думал, – “помедлю, елико возможно”.

– Горюешь? Богу виднее… – повторил Авигдор слышанные слова.

– Тяжелы мужчине женские слезы? Мы все трое плачем… – всхлипнула Двора.

– Лишь втайне плачущий печалится истинно.

– Ты не далек от правды. О чужом печаль слаба. Не наш он был.

– Отнимая, милостивый бог оставляет утешение. Маргалит молода. Утешься и ты, моя пчелка.

– А ты не забыл, милый, как нашу старшую хотел назвать Пниной?

– Не забыл. Сказал раби Айзику, а тот просил назвать девочку Маргалит, это имя, мол, тяготеет к земле обетованной.

– Ты уступил.

– Он уверил, что вскоре родится вторая дочь, и имя ей будет Пнина.

– Так и вышло.

– Я помню, раби добавил тогда: “Поступи по моему слову, Авигдор, и будут у тебя две жемчужины дома!”

– Поблекла наша старшая жемчужина… – вздохнула Двора.

– Грешен мой язык, но не такой муж нужен был нашей Маргалит.

– Он не умел любить, лишь книги знал.

– Чрезмерная печаль – знак праздности. Поручу-ка я ей серьезное дело. Жду гостей из Берлина. Негоцианты и просвещенцы немецкие. Передам их на попечение Маргалит.

– Авигдор, пришла нам пора о Пнине позаботиться.

– Будем ей жениха искать, пчелка.

– Не повторяй ошибки, милый, не советуйся с цадиком, с сердцем девичьим советуйся!

– Согласен. В тонком этом деле ошибкой будет слушать раби Айзика. Не пойти ли к раби Меиру?

О чем грустит Мерав

1

Европа угнетала своих евреев изысканнее, нежели ее восточная имперская соседка. Два века тому назад властители стран хотели видеть своих ветхозаветных подданных равными среди равных. Так, по крайней мере, казалось самим властителям. И так же казалось многим иудеям из просвещенной касты. Они узрели рассвет новой истории, и слагали гимны во славу правителей и их начинаний, подставляли плечо, пером и словом увлекали жестоковыйных единоверцев. Имя им было “просвещенцы”, ибо они полагали благо народа в потеснении талмудической мудрости новым знанием.

В те времена молодые люди христианского и иудейского исповедания тянулись в Берлин из германской провинции. Большой город – большие надежды. Евреи хоть и нелюбимы и гонимы бывали, но вырывались вперед быстро и преуспевали славно. “Простоватый немец немногому успел выучиться, а наш еврейский парень уж изрядно покорпел над вязью святых листов, и вышколил ум свой, и любую науку одолеет споро!” – думал, сравнивая и гордясь, Натан, новый юный житель прусской столицы.

В успешности своей Натан не стал исключением. А вернее сказать, исключением стал. Далеко позади оставил своих соплеменников. Одолел языки, преуспел в философии, явил талант к коммерции. Хоть неказист был и хром, но остротой ума покорил сердце богатой невесты, женился, и дело круто пошло в гору.

Натан, начинивши голову светским знанием, полагал его той тропой, что приведет единоверцев к достойной жизни на их немецкой родине. Ум бойчее сердца. В душе берлинский просвещенец остался верен детской памяти о первом учителе торы, о веселых праздниках, о плаче по разрушенному храму и об еврейской мечте о приходе спасителя.

2

Мерав сидит у окна, выходящего в сад, глядит на голые деревья, на черные клумбы. Конец зимы, снег стаял. Грустно ей.

Отец ее слыл богатым торговцем. Иудей старых понятий. Хоть и не ретроград, но к новым веяниям ума был в подозрении. Натана, претендента на руку дочери, весьма одобрил и вольнодумством его пренебрег, ибо проникся убеждением, что юноша щедро одарен умом, и смел в делах, и сердцем надежен. Лучшего жениха не найти.

О чем грустит Мерав? Натан тому причиной? Может быть. Хотя вкус промчавшихся лет льстит проницательности отца. Вспомнит Мерав о давнем своем сватовстве, и потеплеет на сердце. Увидала впервые невзрачного хромого жениха и заплакала. А Натан не потерялся, да и говорит: “Слушай меня, Мерав, и не плачь. Я родился без порока. Как достиг тринадцати лет, слетел ко мне ангел и поведал, мол, назначена тебе на небесах невеста, и она – хромоножка. Я умолил его переменить судьбу, и хромоту ее передать мне, и уверил божьего посланца, что загодя, еще не узнавши свою суженую, люблю ее, голубоглазую и белокурую, и иной не хочу!” Мерав взглянет в зеркало, порадуется нетронутой годами синеве очей, оправит светлые локоны, улыбнется милой шутке.

О чем грустит Мерав? Дети сеют непокой в сердце? Пожалуй. Ицхак, первенец, двадцать два ему. Молодой холостяк. Золотая голова. Университет позади. И в святых книгах резвый, как рыба в воде. Но не любит этого. Да и верит ли? Насмешлив Ицхак. Деда уж нет в живых. От великой печали могильный камень укрыл его.

Ревекка на год Ицхака моложе. Мерав рада: брат с сестрой большие друзья. Плохо, однако, что девчонка не желает под венец. Сватали ей сына раввина. Умница, непременно и сам раввином станет, и собой пригож. Ревекка слышать не хочет. Не от того ли, что свой не по сердцу? Глубока она, а держится просто. Дети смелее отца. Натан не забыл за новым старое и родное. А Ицхаку – что родное? А Ревекке – кто свой? Как бы веру, боже сохрани, не поменяла, не первая будет!

Время обеда. “Милое семейство рассядется за столом. Разговоры. Свобода. Права. Евреи. Вера. Хасиды. Германия”, – думает Мерав. Служанка кричит за дверью: “Стол накрыт, госпожа, все собрались!”

3

Обед прошел в молчании. Разговорились после, сидя в креслах.

– Мерав, я еду на Украину в Божин. Дела. Ревекка со мной. Поглазеет на отсталый мир. Что скажешь? – спросил Натан.

– В такую даль? Не бережешься! Да и Ревекка не любит старину, – возразила Мерав.

– Напротив, мама! Хочу понять хасидов. Ицхак сочиняет книгу о них, – сказала Ревекка.

– У нее острый глаз. Не даст наврать! – хохотнул Ицхак.

– Зачем тебе в Божин, Натан?

– Говорю же, дела, Мерав. Там партнер мой, богобоязненный еврей, хасид. Продает лес, деньги хочет у нас пристроить. Риск для него.

– Хасиду лишь цадик указ. Зачем беззаконие поважать, отец? Оно в заслугу не зачтется никому. Евреи плохи для всех и везде. Грешат в Божине, аукается в Берлине.

– Хасид тщится почитать своей страны закон, сын мой, да только власти тамошние не германским чета. У нас другая жизнь. Предки наши были иудеями, а мы – немцы моисеевой веры!

– Компаньон твой чужих обманывает, а ты кого? Своих и себя? Фальши боюсь, господа моисеевы немцы! – выпалила Мерав.

– Правильно, мама! – крикнула Ревекка и осеклась.

– Что правильно? – прозвучал нестройный хор.

– И я фальши боюсь! От половинчатости она! – осмелев, воскликнула девица и поймала на себе испуганные взгляды родителей и восхищенный взгляд брата.

– Споры, намеки… – вздохнула Мерав.

– Да, намеки. Намекнешь хасиду, чтоб остерегался заноситься над миром, на приход спасителя уповая, и что услышишь в ответ, отец? – спросил Ицхак.

– Не остережется. Вера побеждает страх, – ответил Натан.