Кот и крысы

– Ну-ка, прочитай, чего ты там навалял.

Навалял Устин невразумительно – и они долго ломали головы, как описать рулетку, которой оба ни разу в жизне не видели, словами. Сошлись на цифирном игровом колесе.

Устин сел переписывать письмо.

Архаров быстро вернулся к Дуньке и сел рядом.

– Чего-то ты пыхтишь, монкьор, – жеманно сказала она.

– Дунька, я тебя самой модной на Москве блядью сделаю. Слушай и не перебивай. Привезут к тебе в дом одну игрушку, что все карточные игры разом заменяет. И эта игрушка будет у тебя самой главной для гостей приманкой, поняла? Второй такой на Москве нет – так всем и говори. Всякую шваль не зови, а с большим разбором! Чтобы понимали – им честь оказана!

– Не блядью, а мартоной, – поправила Дунька.

– Кем?

– Мартоной. Так теперь называют.

– Может, Матреной? – усомнился Архаров.

– Мар-то-на, – четко произнесла Дунька. – По-благородному.

– Ишь ты. А скажи, Дуня, как это вышло, что ты вся в жемчугах и парче оказалась? Вряд ли твой сожитель тебя в Зарядье сыскал.

Дунька рассмеялась.

– А я в горничные нанялась, – сообщила она. – Марфа, пошли ей Господи здоровья и хорошего жениха на старости лет, место нашла. У госпожи Тарантеевой, что на театре Венер представляет. Она мне сказала: ты тут со мной пропадешь, зазря истаскаешься, а ты ступай-ка туда, где большие деньги крутятся. А у моей хозяйки как раз молодой любовник завелся, музыкант! А у нее сожитель об этом проведал!..

Дуньке страшно хотелось рассказать всю свою историю, достойную французского романа, где были и спрятанные под кроватями мужчины, и не вовремя тявкающие постельные собачонки, и звонкие оплеухи, и поспешные переодевания, и ларчики с деньгами, и побеги из окон, и много иного. Но Архарову было довольно – суть он уже понял.

* * *

На следующий день Архаров встал довольно рано – Никодимка разбудил.

– К вашем милостям дамская особа!

– Какая такая особа? – первым делом он, понятно, вспомнил благодетельницу Дуньку. И подумал – надо же, не наигралась!

– Да Марфа! – уныло воскликнул Никодимка.

Архаров невольно улыбнулся – день начался неплохо, Марфа не с пустыми руками явилась.

Встретил ее по-свойски – в шлафроке.

– Ух, пока от Зарядья до тебя, сударь, добрела! Вели Никодимке кофею сварить. Погляжу, не забыл ли, чему я его, дармоеда, учила, – потребовала Марфа, войдя в кабинет. – Ну, одно тебе скажу – женить тебя пора! Жена в дому-то порядок наведет.

– Садись, Марфа Ивановна, в ногах правды нет, – предложил Архаров. – Я тебя не только кофеем попотчую – а чумные пироги помнишь?

Она рассмеялась.

Архаров вывалил на блюдо тех конфектов в нарядных бумажках, которые Левушка привез из Санкт-Петербурга. Они были недолговечны – желательно бы съесть поскорее. А когда ешь – поглядеть с изнанки бумажки, там непременно стишок.

Марфа, жуя, разобрала по складам свой:

«Он был тотчас
Пленен заразами твоих прелестных глаз».

– Нешто у меня, кроме глаз, больше ничего не осталось? – смеясь, спросила она. – Ты глянь, сколько округлости! А тебе, сударь, что досталось?

Архаров вынужден был прочитать нелепицу:

«Коли душу погублю,
То тебя я полюблю».

– Сечь таких шутников! – рассердилась Марфа. – Удумали – душу губить! Жить надо весело, да, но душу беречь… хотя ее скука пуще всякого соблазна губит… Никодимка, это у тебя кофей?! Пенку сам, что ли, слопал? Пеночка должна быть, сколько раз тебя учила, а сверху, над пузыриками, вроде масляной тоненькой пленочки!

Наконец дошло и до дела.

– Род Хворостининых на убыль пошел, и свелся он к немногим старикам, прямого потомства нет. Прасковья Хворостинина – вот тетка твоего Вельяминова. Хворостинина она по мужу, Вельяминова – в девичестве.

Все на ней сошлось, все к ней стеклось. Своих детей схоронила, есть внуки, но с внуками она в ссоре, и потому написала завещание на племянника Кирилу, а он ей даже не прямой племянник, а сын родного племянника. Коли и на этого озлится – опять все на внуков перепишет. Но Кирила ей угодил – красавчик, любезник, одет всегда как куколка! Лет ему восемнадцать, приписан к какому-то полку, но тетка дала кому надо денег – вот его в полк и не зовут.

– А многие ли про то знают?

– Да вся Москва!

Марфа еще кое-чего наговорила про Хворостининых, указала приметы недоросля – совпали, и замолкла. Никодимка догадался – сделал из бумаги фунтик, ссыпал туда оставшиеся конфекты. То есть, дал понять бывшей подруге: попила с барином кофею, пора и честь знать. Но Архаров еще кое-что вспомнил.

– Ты, Марфа, всю Москву знаешь. Со свахами, поди, дружишься.

– Я и сама сосватать не хворая! А что, надумал-таки жениться, сударь? Так та вдова-то…

– Надумал, да не я. Как там у вас, у свах, Москва на участки не поделена?

Это была шутка, однако Марфа задумалась.

– А оно бы и неплохо – поделить… Так где ты себе красавицу высмотрел?

– На Воздвиженке. Кто из свах вокруг дома Шестуновой петли вьет?

– А я-то понадеялась! – с притворной печалью воскликнула Марфа. – А у тебя и тут – сыск. Сглупила княжна – нужно было отдавать, пока честью девку брали. Уперлась – и ни в какую! А теперь – ищи-свищи!

Осведомленность Марфы Архарова не удивила – на то она и Марфа. Он и не подумал подозревать Федьку.

– К этой беглой воспитаннице сватались четверо. Один в Санкт-Петербурге, ему я сам напишу. А есть еще такие… – Архаров взял листы, исписанные Устином, и с грехом пополам отыскал нужное место. – Бухвостов, Голятовский, Репьев. Поузнавай, кто таковы, только по-хитрому.

– А я иначе не умею, – кротко сказала Марфа.

– Может, эта девка давно уже у кого-то из них блудным образом живет.