Кривая дорога

– А в дом Весеи что ж не зайти? – возмутилась я.

– Придумаешь тоже, – махнула рукой румяная коза, подхватила под локоть и потащила с толпой. Мало ли, какие у них правила? Я тогда старушке тех же пряников прихвачу. Порадую.

На пороге дома Стояны нас встретил знакомый ребёнок. Младен что-то выстругивал в тусклом свете окошек, видимо, отказываясь спать из чистого упрямства. Гостей не испугался, а когда признал среди них меня, и вовсе бросился обниматься. Я неловко похлопала по вихрам обхватившего мои колени мальчишку. Но тот так просто не отставал, цапнул тётю-волкодлака за руку и потащил сразу в дом.

– Мама! Мама! Сети принесли!

Сегодня я никак бы не узнала в Стояне бойко кокетничавшую с харчевником бабу. Навстречу вышла степенная женщина, мать да хозяйка. Ворот туго зашнурован. И то: не перед девками же хвастать тем, что Доля подарила. А парней среди нас и не было. А и верно, мужчинам заведено у Земли и Воды брать, а женщинам просить да благодарить. Одни рыбу весь год добывают, другие тёплый кров для орудия к зиме присматривают.

Вперёд вышла Всемила. Да не просто вышла, а сделала круг, чтобы врагиню ненароком плечом задеть, дескать, гляди, я тут главная. На меня любуются. Задела и зашипела от боли: балованная красавица нежная да мягкая. Куда ей до моих острых плеч? Ну, может, дело ещё в том было, что я намеренно напряглась и выставила локоть. Но не пойман – не вор, а она первая начала.

– Здравствуй лето, здравствуй и зиму, хозяюшка, – пропела Всемила. Не в первый раз речь вела, сразу видно.

– И ты здравствуй, красавица! С чем пожаловала? – ритуально поклонилась женщина в ответ.

Низенькая конопатая девка торжественно передала Всемиле сети: на огромном плоском блюде, увешанные лентами, бусами, обложенные ветками клюквы да брусники; вкруг лежали открытые пирожки, что в Озёрном Краю звались калитками.

Ведущая перекинула толстую косу через плечо, приняла поднос и заговорила так строго, словно отчитывала девку неразумную. Так бы и вдарила.

– Дома обходим, ищем, где потеплей да посытней. Хорошо ли у тебя живётся?

– В добре и здравии, благодарствую, – нехотя отвечала принимавшая нас женщина, как заведено. – Боги миловали.

– А будет ли чем лишний рот прокормить?

– Боги дадут, хватит и на гостей.

– А перезимует ли у тебя сеть?

Всемила пытала хозяйку вопросами, та смиренно отвечала, хоть оставить святыню у себя и не мечтала. Какой бы складной вдова не была, а всё ж вдова. Второго мужа она в дом так и не заманила, но, видно, знала, что только пока. Уж на будущий год девки придут к ней не просто сытости пожелать, а и самой достойной в Краю назовут. Она позаботится.

Младен всё вертелся под ногами, то хватая мать за юбку, чувствуя, что разговор становится всё неприятнее, то перебегая ко мне, мало не в рот заглядывая (покажу ли зубы?).

– А чем потчевать станешь?

О пряничках замечтались. Не тут-то было! Хозяйский сынок покраснел, как самый настоящий рак, заозирался да бегом побежал на печь, будто бы дела у него там срочные. Из кармана предательски выпал огрызок, в котором угощение узнавалось с трудом: сладкую верхушку обкусали сразу, корочки пообламывали, сушёные ягоды повыковыривали. Вот неслух! Стояна лишь вздохнула и украдкой погрозила мальчишке кулаком. Вредитель юркнул в укрытие и носа больше не казал.

– Чем богаты.

На и так ломившееся от яств блюдо перекочевали лепёшки с ароматными травами, луком да яйцом. Хоть главное угощение маленький воришка урвал, а мать всё равно выкрутилась. На скорую руку, а какую красоту сготовила. Я невольно потянулась подчерпнуть вытекающую сочную начинку – и зашипела от боли. Всемила хлопнула меня по ладони и теперь стояла довольная, показывая, что она тут решает, когда можно пировать. Низкое утробное урчание вышло само собой – убью! Ногти удлинились, прорезали пальцы болью… И быть бы беде, да Младен с грохотом свалился с печи и как давай кричать! Случайно ли неуклюжий мальчишка неловко повернулся или подглядывал да выручил спасшую его от русалок волчицу? А и знать не хочу. Выскочила на улицу, вдохнула летнего ночного холода – полегчало.

А Всемила хитра. Поняла, что лишку хватила, так после и близко ко мне не подошла. Хотела заглянуть в её бесстыжие зенки[20 - Ну тут как бы должно было быть слово «очи». Но какие ж у Всемилы очи, когда откровенные зенки? Впрочем, и то и другое – глаза.], спросить, мол, на кого руку подняла, визгопряха[21 - Визгопряха – непоседливая девка.]? Но теперь она всё больше за спины подруг пряталась. А мне и веселье больше не в радость. Ни дом живеньких старичков, что пели нам неприличные, но такие смешные частушки, не порадовал; ни хоромы, где каждую обошли и угостили густым сладким киселём, настроения не улучшили; даже огромный рыбный пирог, на который мы в итоге и сменяли сеть, не вызывал аппетита. Кто бы сомневался, что пировать довелось в доме моей супротивницы. А угощение в горло не лезло, песни не пелись, благодарственные речи и подавно не говорились. Всё думала, как бы с наглой девкой с глазу на глаз побеседовать да объяснить, что негоже она себя ведёт.

Не вечно ж прятаться. До задка Всемила, постоянно озираясь, всё ж таки выскочила. А я вслед за ней. Ох грядёт веселье!

Я прислонилось к стене в тени стрехи, сложила руки на груди и стала ждать. Вот уж перепугается дурёха, когда меня приметит.

– А что ж это ты, девица, ручки распускаешь? – протянула я, выныривая из темноты.

Всемила сбилась с шага, но спесивость взяла своё. Задрала маленький курносый носик, уперла руки в бока:

– А ты что же, решила, что пришлой бабе всё позволено? Не тяни свои, куда не надо, так и я свои распускать не стану!

Я недобро засмеялась:

– Лепёшки лепёшками, а вот к чужим мужьям, я смотрю, ты и сама лапки протянуть горазда. Может, тут уже мне стоит показать, чья власть?

– Это твоя-то? – соперница нахально выпятила грудь, притопнула ножкой. – Ты на рожу свою глянь наперво, а потом уже со мной спорить приходи.

Гадина хотела развернуться да уйти к дому, решила, я опешу от обидных слов или испугаюсь острого языка. Может, это и действовало на забитых деревенских девчушек, но я-то давно выросла. Я схватила словоохотливую за плечо и с силой развернула к себе, чуть наклонилась, чтобы смотреть ей прямо в лицо, и зашипела:

– На чужой каравай, дура, рта не разевай. Не знаешь, с кем связалась, так и не лезь. Сказано тебе, отступись. Не суйся к мужу. Серый – мой, ясно тебе?

Всемила пищала и дёргалась, пытаясь вырваться. Но волчица брала своё и сила в моих пальцах была уже нечеловеческая. Вот-вот прорежут острые когти нарядный сарафан, вопьются в нежную тонкую кожу и побежит кровь. Сладкая, горячая, пьянящая. Я усилила хватку.

– Ты мне не матушка, чтобы я тебя слушала! – вот же упрямая девка! – Пусти, плеха[22 - Плеха – женщина лёгкого поведения. И не надо обвинять Фроську в жестокости – она имела полное право оскорбиться!]!

– Умей вовремя спрятаться, – я грозно насупила брови, – в эту сказочку тебе лучше не соваться. На этого мужа даже не смотреть. Ясно?

А дурёха всё громче голосила. Часть-другая и народ сбежится, забыв про веселье и песни:

– Я здесь решаю, на какого мужа кто смотрит! Я! Одно слово моё и все на вас окрысятся, вилами из деревни погонят, мужа твоего и вовсе к забору пригвоздят!

Дальше стало тихо. Рот крикливой девки открывался, но ни звука я не слышала. Или слышать не хотела? Кажется, кто-то на визг прибежал да бросился защищать всеобщую любимицу. А я… Да что я? Я достала из-за голенища привычный маленький ножичек, которым обыкновенно срезала грибы, и… Нет, ну кто станет убивать девку за то, что ума не нажила покамест? Я схватила Всемилу за пышную косу, да и отмахнула её у самого затылка. Хороший нож. Острый. Серый только на днях подтачивал. Угодил.

Красавица затихла, подняла дрожащие руки к голове: хвать! А коса уж валяется у ног мёртвой змеёй.

Я глубоко спокойно вздохнула и пошла со двора. Довольны остались обе: и я и волчица. Впервые с той злополучной ночи, когда впервые обратилась, я чувствовала, что зверь защищает, утешает и бережёт. Мы словно рука об руку ступали. Не враги, разрывающие надвое одно тело, быть может, ещё даже не друзья. Но союзники. Единые, слившиеся, понимающие и принимающие то, кем каждая являлась. И становящиеся кем-то новым. Уверенным, сильным и опасным.

Всемила всё продолжала голосить. Напуганные девки обступили её, утешали, озирались в поисках обидчицы.

А Всемила ревела в голос.

Музыка.

Верста 4. Направо пойдёшь – битым будешь

Волк принюхивался к густому лесному воздуху. Пряная прелая листва, сырая земля, подъеденные червями, слегка порченые грибы, склизкое болото и звенящие чистотой маленькие озерца. И много-много добычи. Но ничего из этого его не интересовало. Он лишь отметил, что, окажись рядом его волчица, она обязательно бы не выдержала: обернулась человеком, наскоро натянула рубаху и порты и прихватила с собой пару самых аппетитных грибков. Ну или пару узелков с ними. Кто ж остановится, перешагнёт через нагло переливающуюся шляпку маслёнка или не найдёт доли[23 - Доля – это 72 мгновения, каждое из которых – 760 мигов, которые, в свою очередь, – 160 сигов (1 сек = 229960581120 сигов). Короче, очень и очень небольшой промежуток времени. Да и вообще это метафора.] поклониться рыжему подосиновику? Даже если потом, снова перекинувшись зверем, она будет донельзя глупо выглядеть, таская в пасти куль из одежды и лешьего мяса[24 - Ага, правильно догадались. Лешье мясо – это грибы и есть.].

Серый махнул хвостом и заставил себя отвернуться от налитого боровика. Пробежал чуть вперёд, не выдержал, вернулся и, тяжело вздохнув, начал меняться. Шерсть слезала, обнажая нежную бледную кожу, лапы выворачивались под немыслимыми углами, утолщаясь, меняя форму, делаясь человечьими.

Высокий худой мужчина потянулся, слегка поморщившись от остатков привычной, но никуда не девшейся боли, убрал за уши лезущие в глаза лохматые серые, как у старика, волосы, никак не вязавшиеся с нежным, почти детским лицом. И аккуратно выкрутил найдёныша из грибницы: Фроське на радость.

Нос стал менее чувствительным, но теперь мужчина точно знал, что напал на нужный след и не боялся его потерять. Столько дней он высматривал, принюхивался, ловил малейший намёк на присутствие другого оборотня и, наконец, появился шанс. Уж теперь он его не упустит!

Сероволосый, стараясь не сломать ровную ножку, уложил подберёзовик в поясную суму и ещё раз поправил рукава простенькой льняной рубахи: негоже предстать в непотребном виде перед тем, кого он так долго искал.

– А я волком перекинусь и рррррр! Поррррву! – звонкий мальчишеский голос не становился устрашающим, как ни пытался его обладатель принять грозный вид. Растрёпанные волосы придавали ему схожесть с воробушком, а не с опасным воином, коим он так хотел казаться. Да и какой воин из щенка, если ему едва минула седьмая зима?