Трактир «Ямайка». Моя кузина Рейчел. Козел отпущения

– Убери нож, – прошептал он. – Убери нож, говорю тебе.

Девушка протянула руку и кончиками пальцев дотронулась до ножки стула. Она не могла схватиться за нее, не придвинувшись ближе. Мэри ждала, затаив дыхание. Трактирщик шагнул в кухню, нагнув голову, обеими руками ощупывая воздух, и медленно двинулся в ее сторону.

Мэри следила за его руками, пока они не оказались на расстоянии ярда от нее и она не ощутила на своей щеке его дыхание.

– Дядя Джосс, – сказала она мягко. – Дядя Джосс…

Трактирщик нагнулся, уставясь на племянницу, затем наклонился вперед и потрогал ее волосы и губы.

– Мэри, – произнес он. – Это ты, Мэри? Почему ты молчишь? Куда они ушли? Ты их видела?

– Ты ошибся, дядя Джосс, – ответила она. – Здесь никого нет, кроме меня. Тетя Пейшенс наверху. Ты болен? Могу я тебе помочь?

Дядя в полумраке огляделся, всматриваясь в углы комнаты.

– Им меня не запугать, – прошептал он. – Мертвые не причиняют вреда живым. Их задули, как свечу… Вот и все, правда, Мэри?

Девушка кивнула, глядя ему в глаза. Джосс Мерлин дотащился до стула и сел, вытянув руки на столе. Он тяжело вздохнул и провел языком по губам.

– Это сны, – сказал он. – Это всё сны. Лица стоят передо мной в темноте, как живые, я просыпаюсь, и пот льется у меня по спине. Я хочу пить, Мэри; вот ключ, ступай в бар и принеси мне немного бренди.

Трактирщик порылся в кармане и вынул связку ключей. Мэри взяла их дрожащими руками и выскользнула из кухни в коридор. Она немного помедлила, думая, не лучше ли будет поскорее прокрасться наверх, в свою комнату, и оставить дядю бредить на кухне в одиночестве. Она на цыпочках двинулась по коридору в прихожую.

Внезапно дядя крикнул ей из кухни:

– Ты куда? Я велел тебе принести бренди из бара.

Девушка слышала, как он со скрежетом оттолкнул от стола стул. Слишком поздно. Мэри открыла дверь бара и принялась шарить в шкафу с бутылками. Когда она вернулась в кухню, трактирщик развалился у стола, положив голову на руки. Сперва она подумала, что он опять заснул, но при звуке ее шагов дядя поднял голову, вытянул руки и откинулся на спинку стула. Мэри поставила бутылку и стакан перед ним на стол. Джосс наполнил стакан до половины и держал его двумя руками, все время наблюдая за племянницей поверх его краев.

– Ты хорошая девушка, – заметил он. – Я тебя люблю, Мэри; у тебя есть голова на плечах и характер; ты была бы хорошим товарищем. Жаль, что ты не родилась мальчишкой.

Трактирщик перекатывал бренди во рту, глупо улыбаясь, потом он подмигнул племяннице и ткнул пальцем в бутылку.

– В центральных графствах за это платят золотом, – сказал он. – Ничего лучше ни за какие деньги не купишь. В погребах самого короля Георга нет такого бренди. А сколько я плачу? Да ни одного поганого гроша. В трактире «Ямайка» пьют бесплатно. – Он засмеялся и высунул язык. – Это опасная игра, Мэри, но это мужская игра. Я рисковал шеей десять, нет, двадцать раз. За мной гнались по пятам, и пуля просвистела у меня в волосах. Им меня не поймать, Мэри; я слишком хитер, я слишком давно играю в эти игры. До того как мы обосновались здесь, я занимался этим в Пэдстоу, на побережье. Мы выходили в море на люгере каждые две недели во время весенних приливов. Всего нас было шестеро. Но так больших денег не заработаешь; пришлось мне расширить и возглавить дело и навести свои порядки. Теперь нас больше сотни, и мы работаем по всей стране, от побережья до границы. Ей-богу, крови мне довелось повидать немало, Мэри, я много раз видел, как убивают людей, но эта игра захватывает – тут ты играешь со смертью.

Дядя поманил ее к себе и подмигнул, сперва оглянувшись на дверь.

– Эй, – прошептал он, – подойди-ка поближе, тогда я смогу с тобой поговорить. Я вижу, у тебя хватит духу; ты не боишься, как твоя тетка. Нам следовало бы стать партнерами – нам с тобой. – Он схватил Мэри за руку и усадил ее на пол рядом со своим стулом. – Это проклятое пьянство отшибает у меня ум, – сказал Джосс. – Ты видишь, я становлюсь слаб, как мышонок, когда начинается запой. Мне снятся страшные сны, кошмары; я вижу то, что меня вовсе не пугает, когда я трезвый. Черт побери, Мэри, я убивал людей своими руками, заталкивал их под воду, бил камнями и обломками скал и никогда в жизни об этом не думал; я спал в своей постели как ребенок. Но когда я пьян, то вижу их во сне; я вижу их бело-зеленые лица, они смотрят на меня глазами, которые давно выели рыбы; они растерзаны, и плоть лентами свисает с их костей; в волосах водоросли… Однажды там была женщина, Мэри; она цеплялась за плот, прижимая одной рукой ребенка; ее волосы струились по спине. Понимаешь, корабль сидел на скалах совсем близко, и море было гладкое, как ладонь; они все могли выбраться живыми, все до единого. И воды кое-где было только по пояс. Женщина звала меня на помощь, а я камнем разбил ей лицо. Она упала навзничь и начала колотить рукой по плоту. Она выпустила ребенка, и я снова ее ударил. Я смотрел, как они утонули на глубине в четыре фута. Мы тогда испугались; мы боялись, что кто-нибудь из них доберется до берега… В первый раз мы просчитались с приливом. Через полчаса они разгуливали бы по песку, не замочив ног. Пришлось их всех забросать камнями, Мэри; пришлось перебить им руки и ноги, и они тонули у нас на глазах, как та женщина с ребенком, а вода даже не доходила им до плеч – они тонули, потому что мы крушили их камнями; они тонули, потому что не могли стоять…

Его лицо было совсем рядом, дядя уставился своими красными глазами прямо в глаза Мэри и дышал ей в щеку.

– Ты раньше никогда не слыхала о тех, кто грабит разбитые суда? – прошептал он.

Часы в коридоре пробили один раз, и этот одинокий удар прозвучал в воздухе как глас правосудия. Дядя и племянница замерли. В кухне было очень холодно, потому что огонь догорел и через открытую дверь тянуло сквозняком. Желтое пламя свечи дрожало и мигало. Трактирщик потянулся к Мэри и взял ее за руку; ее ладонь лежала в его руке – безвольно, как мертвая. Возможно, он заметил застывшее выражение ужаса на лице девушки, потому что отпустил ее руку и отвел глаза. Джосс уставился прямо перед собой на пустой стакан и принялся барабанить пальцами по столу. Скрючившись на полу рядом с ним, Мэри смотрела, как муха ползет у дяди по руке. Она следила, как та пробралась сквозь короткие черные волоски и через вздувшиеся вены к костяшкам пальцев, а потом забегала по кончикам этих пальцев, таких длинных и тонких. Мэри вспомнила неожиданное преображение этих пальцев, когда он резал для нее хлеб в тот первый вечер, словно по своей воле они сделались ловкими и нежными. Девушка смотрела, как теперь эти пальцы барабанят по столу, и представляла, как они хватаются за кусок каменной глыбы и сжимают его; она видела, как камень прорезает воздух…

Дядя снова повернулся к Мэри и хрипло прошептал, кивнув в сторону тикающих часов:

– Этот звук иногда раздается у меня в голове. А когда они только что пробили один раз, это было как удар колокола на бакене в заливе. Я слышал, как этот звук принес западный ветер: раз-два, раз-два, взад-вперед. Язык ударяет о колокол, как будто звонит по мертвым. Я слышал его в моих снах. Я слышал его этой ночью. Печальный, усталый звук, Мэри, этот бакен с колоколом там, в заливе. Он скребет по нервам, и человеку хочется кричать. Когда работаешь на берегу, надо подплывать к бакенам на лодке и глушить: обертывать язык колокола фланелью. От этого они замолкают. Тогда наступает тишина. Скажем, ночь туманная, с клочьями белой ваты на воде, а у входа в залив – корабль, который принюхивается, как гончая. Капитан прислушивается к бакену, но не слышит ни звука. Тогда он входит в гавань, плывя сквозь туман, – корабль идет прямо на нас, а мы только этого и ждем, – и мы видим, как он внезапно вздрагивает и ударяется, и тут прибой завладевает им.

Трактирщик дотянулся до бутылки с бренди, и тонкая струйка медленно полилась в стакан. Он понюхал ее и стал перекатывать во рту.

– Ты когда-нибудь видела мух, попавших в кувшин с патокой? – спросил дядя. – Я видел людей в таком положении: застрявших в снастях, как рой мух. Они цепляются за снасти, ища спасения, и кричат от страха при виде прибоя. Они совсем как мухи, усеявшие реи, маленькие такие черные точки. Я видел, как корабль разламывается под ними, и мачты и реи рвутся, как нитки, и тогда люди падают в море и спасаются вплавь. Но когда они доберутся до берега, они все будут мертвы, Мэри.

Трактирщик вытер рот тыльной стороной ладони и уставился на племянницу.

– Мертвецы не доносят, Мэри, – сказал он.

Дядя кивнул ей, и вдруг его лицо съежилось и исчезло. Мэри больше не стояла на коленях на кухонном полу, цепляясь руками за стол; она снова стала маленькой девочкой, бегущей рядом с отцом на скалы за Сент-Кеверном. Вот отец сажает Мэри на плечо, а рядом с ними с криками бегут другие люди. Кто-то указывает в море, и, прижавшись к голове отца, девочка видит огромный белый корабль, который, как птица, беспомощно качался в волнах, мачты сломаны до основания, а паруса стелются по воде.

«Что они делают?» – помнится, спросила тогда Мэри, но никто ей не ответил; они стояли на месте, с ужасом глядя на корабль, который переваливался с боку на бок и погружался в воду.

«Господи, помилуй их и спаси», – сказал отец, и маленькая Мэри начала плакать и звать маму, которая тут же появилась из толпы, взяла дочку на руки и ушла с ней подальше от моря туда, где его не было видно. На этом месте все воспоминания обрывались, она не знала, что произошло дальше. Но когда она стала постарше, мать рассказала ей, как однажды они ездили в Сент-Кеверн, где в тот день утонул большой барк со всеми, кто был на борту: его днище пробили наводящие ужас подводные скалы.

Мэри вздрогнула и вздохнула, и перед ней снова возникло лицо ее дяди в обрамлении спутанных волос, и она снова стояла рядом с ним на коленях в кухне трактира «Ямайка». Мэри чувствовала себя смертельно больной, руки и ноги у нее заледенели. Она хотела только одного – доползти до кровати и закрыть голову руками, натянув на себя одеяло и подушку, чтобы стало еще темнее. Может быть, если она заткнет пальцами уши, то заглушит звук его голоса и грохот прибоя о берег. Мэри ясно видела бледные лица утопленников с поднятыми над головой руками; она слышала вопли ужаса и крики; до нее доносился траурный звук колокола на бакене, качающемся взад-вперед на морских волнах. Ее снова охватила дрожь.

Она подняла взгляд на дядю и увидела, что тот осел на стуле и его голова упала на грудь. Рот был широко раскрыт, и он храпел и брызгал слюной во сне. Длинные темные ресницы бахромой окаймляли щеки, а руки трактирщика покоились перед ним на столе, и ладони были сложены, будто для молитвы.

Глава 9

В канун Рождества небо покрылось облаками и грозило дождем. Ночью еще и потеплело, и грязь во дворе перемесили коровьи копыта. Стены спальни Мэри стали влажными на ощупь, а в углу, на отставшей штукатурке, появилось огромное желтое пятно.

Мэри высунулась из окна, и мягкий влажный ветер обдувал ей лицо. Через час Джем Мерлин будет ждать ее на пустоши, чтобы отвезти на Лонстонскую ярмарку. Она же никак не могла решить, ехать с ним или нет. За эти четыре дня Мэри стала старше, и лицо, смотревшее на нее из треснутого, покрытого пятнами зеркала, выглядело осунувшимся и усталым.

Под глазами виднелись темные круги, щеки ввалились. Мэри плохо спала и почти ничего не ела. Впервые она заметила сходство между собой и тетей Пейшенс. У них были одинаковые морщины на лбу, одинаковый рот. Если еще поджать губы и начать их прикусывать, то Мэри будет вылитая тетушка. Ее ужимки легко было перенять, так же как и манеру нервно сплетать пальцы, и Мэри отвернулась от предательского зеркала и принялась шагать взад-вперед по тесной комнатушке. Последние несколько дней она старалась больше времени проводить в своей каморке, ссылаясь на простуду. Заводить разговоры с тетей, даже самые короткие, Мэри опасалась: глаза выдали бы ее. Женщины смотрели бы друг на друга с одинаковым немым ужасом, с одной и той же затаенной мукой; и тетя Пейшенс все поняла бы. Теперь у них была общая тайна – тайна, о которой они не должны были никогда не говорить между собой. Интересно, сколько лет тетя Пейшенс хранила этот секрет в мучительном молчании? Никто никогда не узнает, сколько она выстрадала. Куда бы она ни уехала, эта боль будет ее преследовать. Она не отступит. Мэри больше не удивляли бледное, подергивающееся лицо, руки, теребящие платье, расширенные, остановившиеся глаза. Теперь, когда она все знала, она прекрасно понимала ее состояние.

Сначала Мэри чувствовала себя больной, смертельно больной; в ту ночь она лежала на кровати и молила ниспослать ей милосердный сон, но и в этом ей было отказано. В темноте девушке чудились незнакомые лица: изможденные лица утопленников. Там был и ребенок со сломанными запястьями, и женщина с прилипшими к лицу длинными мокрыми волосами, были испуганные лица мужчин, не умевших плавать. Иногда Мэри казалось, что среди них – и ее отец с матерью; они смотрели на дочь широко раскрытыми глазами, губы у них были мертвенно-бледные, и они протягивали к ней руки. Возможно, то же самое видела тетя Пейшенс по ночам, одна в своей комнате; призраки являлись ей и умоляли, а она отталкивала их прочь. От нее им не дождаться помощи. На свой лад тетя Пейшенс тоже была убийцей. Она убила этих людей своим молчанием. Ее вина была столь же велика, как и вина самого Джосса Мерлина, ибо она была женщиной, а он – чудовищем. Он привязал ее к себе плотскими узами, и она не отвергла его.

Теперь, на третий день, ужас отступил, и Мэри чувствовала себя ко всему безразличной, в одночасье постаревшей и безмерно усталой. Острота переживания притупилась. Мэри стало казаться, что в глубине души она была готова к тому, что случилось. Вид Джосса Мерлина, стоявшего в тот первый вечер под навесом крыльца с фонарем в руке, был предостережением, а громыхание дилижанса, затихающее вдали, звучало как прощание с миром.

В былые дни в Хелфорде ходили разговоры о тех, кто грабит корабли: обрывки слухов, передаваемых на деревенских улицах, рассказанная шепотом история, загадочный кивок… Но люди там были немногословны, и разговоры быстро заглохли. Двадцать или даже пятьдесят лет назад, когда ее отец был молод, слухи, возможно, и не имели под собой никакой почвы. Но сейчас настали иные времена. Она снова и снова видела перед собой лицо дяди и слышала, как он шепчет ей на ухо: «Разве ты никогда раньше не слышала о тех, кто грабит разбитые суда?» Представить только, тетя Пейшенс жила с этим десять лет… Мэри больше не считалась с дядей. Она перестала его бояться. Только ненависть осталась в ее сердце, ненависть и отвращение. Он утратил все человеческое, превратившись в зверя, выходящего на охоту по ночам. Теперь, когда Мэри видела его пьяным и узнала, каков он на самом деле, Джосс Мерлин не мог ее испугать. Ни он и ни кто другой из его компании. Они – зло, разъедающее всю округу, и Мэри не успокоится, пока их не растопчут, не вычистят и не уничтожат. Жалости они не дождутся.

Оставались тетя Пейшенс – и Джем Мерлин. Он ворвался в мысли Мэри против ее воли, и он ей не нужен. И без Джема ей было о чем подумать. Он слишком похож на брата: глаза, губы, улыбка. Вот где таилась опасность. Мэри узнавала в Джеме дядю – в его походке, в повороте головы; и она понимала, почему десять лет назад тетя Пейшенс сваляла такого дурака. В Джема Мерлина легко влюбиться. До сих пор мужчины не очень-то для нее много значили; слишком много было работы на ферме в Хелфорде, чтобы думать еще и о них. Были парни, которые улыбались Мэри в церкви и ходили с ней осенью на пикники; однажды сосед поцеловал ее за стогом сена после стаканчика сидра. Все это было очень глупо, и с тех пор Мэри избегала этого человека; он был вполне безобидным парнем, который через пять минут забыл о случившемся. Во всяком случае, она никогда не выйдет замуж; Мэри давно так решила. Она потихоньку накопит денег, купит ферму и будет жить там одна. Мужской работы она не боится. После того как Мэри навсегда вырвется из трактира «Ямайка» и сумеет устроить для тети Пейшенс какой-никакой дом, у нее вряд ли найдется время думать о мужчинах. И тут, вопреки ее воле, опять появлялось лицо Джема Мерлина, заросшее щетиной, как у бродяги, и его грязная рубашка, и смелый, вызывающий взгляд. В нем не было нежности, Джем груб, ему присуща определенная жестокость, он вор и лжец. Этот человек воплощал в себе все, чего Мэри боялась, что ненавидела и презирала; но она знала, что может полюбить его. Природе нет дела до предубеждений. Мэри решила, что мужчины и женщины похожи на животных на ферме в Хелфорде, все живые существа подчиняются одному общему закону притяжения: если есть какое-то внешнее сходство или что-то общее в характере, значит их потянет друг к другу. Этот выбор делает не разум. Животные не рассуждают, как и птицы в воздухе. Мэри не была ханжой; она выросла на земле и слишком долго жила в окружении птиц и зверей, видела, как они спариваются, рожают детенышей и умирают. В природе не слишком много романтики, не станет она искать ее и в своей жизни. Дома Мэри видела, как девушки гуляют с деревенскими парнями: там были и пожатия рук, и румянец смущения, и долгие вздохи, и любование лунной дорожкой на воде. Мэри наблюдала, как они идут по тропинке позади фермы – ее называли Тропинкой влюбленных, хотя у людей постарше было для нее более подходящее словечко, – и парень обнимает девушку рукой за талию, а она положила голову ему на плечо. Они смотрели на звезды и на луну или на пламенный закат, если стояло лето, а Мэри, выходя из коровника, мокрыми ладонями утирала пот с лица и думала о новорожденном теленке, которого она оставила рядом с его матерью. Девушка смотрела вслед удаляющейся парочке, и улыбалась, и пожимала плечами, и, входя в кухню, говорила матери, что и месяца не пройдет, как в Хелфорде опять будет свадьба. А потом звонили колокола, и резали пирог, и парень в воскресной одежде стоял на ступенях церкви с сияющим лицом, переминаясь с ноги на ногу, а рядом томилась невеста, одетая в муслин, с завитыми по торжественному случаю волосами. Но вот еще и года не прошло, и луна и звезды могут сиять хоть всю ночь, а нашей парочке до этого и дела нет. Парень приходит домой вечером, устав от работы в поле, и раздраженно кричит, что ужин подгорел, что его и собака есть не станет, а девушка огрызается сверху, из спальни; у нее оплывшая фигура, кудряшки исчезли; она ходит взад-вперед со свертком в руках, а сверток мяукает, как кошка, и не желает спать. Какие уж тут лунные дорожки. Нет, Мэри не питала романтических иллюзий. «Любовь» – красивое слово, но не более того. Джем Мерлин – мужчина, а она женщина, и что ее привлекало в нем: руки, лицо или улыбка, – она не знала, но что-то внутри ее отозвалось, и самая мысль о Джеме раздражала и возбуждала одновременно. Она изводила Мэри и не оставляла в покое. Девушка решила, что должна снова его увидеть.

Мэри еще раз взглянула на серое небо и низкие облака. Если она собирается в Лонстон, то уже пора одеваться и выходить. Никаких оправданий от нее не дождутся; за последние четыре дня девушка ожесточилась. Тетя Пейшенс может думать, что ей угодно. Если у нее есть хоть капля интуиции, она должна догадаться, что Мэри не хочет ее видеть. Ей достаточно только посмотреть на своего мужа, на его налитые кровью глаза и трясущиеся руки, и она все поймет. Еще раз, может быть последний, пьянство развязало ему язык. Трактирщик выболтал свой секрет, и теперь его будущее в руках Мэри. Она еще не решила, как использовать эти сведения, но больше она его покрывать не будет. Сегодня она отправится в Лонстон с Джемом Мерлином, и на этот раз отвечать на вопросы придется ему; придется Джему присмиреть, когда он поймет, что Мэри их больше не боится и может уничтожить, когда захочет. А завтра – ну, завтра видно будет. Ведь есть еще Фрэнсис Дейви, пообещавший, что в его доме в Олтернане она всегда найдет приют.

Что за странный сочельник, размышляла Мэри, шагая через Восточную пустошь. Ястребиная вершина служила ей ориентиром, а холмы по обе стороны остались позади. В прошлом году она в это время стояла на коленях в церкви рядом с матерью и молилась о том, чтобы здоровье, и сила, и смелость были ниспосланы им обеим. Мэри молилась о душевном покое и безопасности; она просила, чтобы Господь подольше сохранил для нее мать и чтобы их ферма процветала. В ответ пришли болезнь, нищета и смерть. Теперь Мэри одна; она опутана сетями жестокости и преступления, живет под кровом, который ненавидит, среди людей, которых презирает; она идет через бесплодную, недружелюбную пустошь на встречу с конокрадом и человекоубийцей. В это Рождество она не станет молиться Богу.

Мэри ждала Джема на возвышенности у Тростникового брода и издали увидела направляющуюся к ней маленькую кавалькаду: пони, крытую двуколку и двух лошадей, привязанных сзади. Возница в знак приветствия поднял кнут. Мэри почувствовала, как краска бросилась ей в лицо и тут же схлынула. Эта слабость причиняла девушке мучения; о, если бы она была осязаемой и живой! Тогда Мэри могла бы вырвать ее и растоптать. Она засунула руки под шаль и ждала, нахмурив лоб. Джем свистнул, подъехав к ней, и бросил к ее ногам сверток.

– С наступающим! – сказал он. – Вчера у меня в кармане лежала серебряная монета и прожгла там дырку. Это новый платок для твоей головки, мисс.

Мэри собиралась при встрече быть сдержанной и молчаливой, но такое вступление сделало ее намерение трудновыполнимым.

– Ты очень добр, – сказала она. – Но, право, ни к чему было так тратиться.

– Ерунда. Не впервой, – отозвался Джем, окинув ее с головы до ног холодным, нагловатым взглядом и насвистывая что-то невнятное. – А ты рано пришла, – продолжал он. – Боялась, что я уеду без тебя?

Мэри забралась в повозку рядом с ним и взяла в руки вожжи.