Последнему, что и первому. Четыре очерка основных принципов политической экономии

Последнему, что и первому. Четыре очерка основных принципов политической экономии
Джон Рёскин

Авторская серия Джона Рёскина
«Последнему, что и первому» Джона Рёскина – оригинальная программа гуманизации экономики и обогащения ее законами искусств. Рёскин предлагает рассматривать экономику как область индивидуального вдохновения и честного артистизма. Труд Рёскина поможет как разобраться в «креативной экономике», так и лучше понять социальные задачи искусства. Новое издание трактата Рёскина дополнено предисловием профессора РГГУ и ВлГУ Александра Маркова.

Джон Рёскин

Последнему, что и первому. Четыре очерка основных принципов политической экономии

© Марков А. В., вступительная статья, 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Выгода и симпатия

Политическая экономия – одна из наук, которые мы вспоминаем, когда говорим о росте знания в Англии. Над политической экономией можно было смеяться, что она не всегда прямо двигает хозяйство вперед, можно было сетовать на слишком широкие обобщения, но не признавать в ней особого выражения английского духа было нельзя. Этот дух – в освобождении экономики от привычного порядка хозяйствования, когда выяснялось, что политическая авантюра, торговая, колониальная, правовая или банковская, значима для экономики гораздо больше, чем бытовая бережливость. Одной бытовой рациональности недостаточно для экономической рациональности.

Но на самом деле у колыбели этой науки стояла также Франция. Драматург Антуан Монкретьен де Ваттевиль, написавший трагедию «Софонисба» за 70 лет до Корнеля, а трагедию «Мария Стюарт» за 200 лет до Шиллера и через 13 лет после описанных в ней событий, в 1605 г. был вынужден бежать из страны: прославленный деятель французской сцены убил на дуэли человека. В Англии деятеля пера и театра радушно принял Иаков I Стюарт, высокий ценитель трагедии, защитившей достоинство его родной матери, и сразу назначил ему при дворе содержание. Но писатель надеялся снискать прощение французской короны и для этого в 1615 г. написал «Трактат о политической экономии», посвятив его супруге короля Генриха IV Бурбона Марии Медичи. Иаков ? не раз обращался к венценосному французскому государю с просьбой помиловать служителя муз; но бывают случаи, когда необычный трактат спорит своей весомостью с золотым королевским словом. Прощение писатель получил, с условием написать историю Нормандии. Яростный гугенот, он погиб в бою – но это уже совсем другая история.

«Трактат о политической экономии» Монкретьена стоит особняком в его наследии – созданный как изысканное прошение о помиловании, он опирался на труды Жана Бодена, считавшего, что для процветания французской монархии нужно всех превратить в хозяев, сделав незыблемым право частной собственности. Боден не верил Аристотелю, утверждавшему, что цель политики – счастье людей: единственной целью политики французский ученый полагал равенство возможностей, иначе говоря, равенство экономических прав. Каждый должен мочь открыть свое дело, распорядиться своим домом и участком – и тогда люди перестанут воевать и бунтовать, а монарх сможет, как представитель непрерывной традиции решения конфликтов, запустить наилучшим образом механизмы такого большого хозяйства, состоящего из множества хозяйств.

Труд Монкретьена точно так же представлял собой подробное описание единого хозяйства страны, состоящего из множества частных предприятий. В этой книге давались советы предпринимателям, как они могут стать богаче, если они будут знать общие законы, по которым работает механизм такого хозяйства. Но были в нем советы и королю:

если богатство народа строится на успехах внешней торговли, и прежде всего экспорта, то необходимо поощрять экспорт – для этого Монкретьен предлагал изгнать из Франции всех иностранцев, отправляющих доходы в собственные страны, и ввести монополию государства на любой экспорт. Государство за эту монополию может забирать у предпринимателей любую часть их прибыли, лишь бы не разорить их, а предприниматели, в свою очередь, могут сколь угодно наращивать производство – чтобы обогатиться, даже если государство решит у них забрать большую часть прибыли.

Монкретьен первым высказал тезис, который потом подхватили Адам Смит и другие великие политические экономы: именно, что естественный продукт важнее для государства, чем золото. «Не нужно золота ему, когда простой продукт имеет» – для Франции это были хлеб, соль и вино, для Англии – шерсть. Золото – всего лишь честь королей, украшение торжественных ритуалов, безделка государства-левиафана; если левиафан, конечно, может надеть серьги и колье. А вещи, необходимые для жизни, производятся всяким предпринимателем, и из них и выстроен крепчайший дом экономики страны: в единстве стандарта предпринимательской деятельности, в общих правилах хозяйствования, снабжения и востребованной взаимной поддержки.

Нам уже понятно выражение «политическая экономия»: экономика всего государства противопоставляется ведению домашнего хозяйства. Если обычный хозяин должен выучить только правила поддержания и умножения производства, то государство – правила, при которых производство товаров становится самым необходимым в его существовании, в осуществлении самых прочных и далеко идущих задач.

В основу современной политической экономии легла философия Адама Смита и Иммануила Канта, хотя великий кенигсбергский философ, в отличие от шотландского коллеги, себя экономистом не называл. Главным вопросом здесь стало отношение нравственных чувств и нравственной истины: что первично. И Смит, и Кант отдали предпочтение истине: даже если чувства со всей силой требуют от нас солгать, например, во благо друга, лгать нельзя. Ведь, оказав таким образом частную услугу, мы разрушим то доверие, на котором только и строится нравственное отношение. На доверии к честности строится и политическая экономия: в известном примере Адама Смита булочник может испытывать любые чувства, когда стоит у печи, может желать всяческого добра своим клиентам или устало ворчать, но важно честное и прямое действие «невидимой руки», которая и заставляет всех участвовать в производстве, как самое благородное требование всеобщего блага. Обмен с целью не умереть с голоду оказывается лишь частью истинного устройства экономики как наиболее разумных гражданских отношений, направленных на общий прогресс.

Этих философов часто бранили за недооценку роли чувств в жизни общества: так, Шиллер написал едкую эпиграмму против Канта: ее персонаж сомневается, нравственно ли он поступает, когда делает добро с удовольствием, и голос совести требует совершать добро с чувственным отвращением, но под властью всеобщего требования «долга». Романтики, для которых важно, чтобы в поэзии были именно их чувства и ощущения, чтобы поэзия созидала именно их самосознание (поэзия была для них таким же созиданием завершенной личности, раскрытием истинной человеческой формы в человеке, как для Платона – эрос, а для многих наших современников – травма), с недоверием относились к общему началу политико-экономической жизни. Но вовсе не в том дело, что на человека «долг» должен как-то давить частным образом, мешая ему чувствовать по-настоящему, но в том, что лишь общая работа в экономике, общее ведение хозяйства, не сводящееся к сумме частных интересов, и есть реализация политического блага.

При этом первая кафедра политической экономии появилась только в 1805 г., но не в каком-либо из университетов, а в Колледже Ост-Индской компании. Ее занял священник этого колледжа Томас Мальтус, эрудированный, скромный, трудолюбивый. Мальтус вскоре создал и Клуб политической экономии. Имя Мальтус сразу вызывает у нас в памяти слово «перенаселение», тезис «население растет в геометрической прогрессии, а ресурсы – в арифметической». Мальтусу приписывается чуть ли не мечта о чуме, которая истребит большую часть человечества, или, во всяком случае, мечта о регулировании рождаемости. Но на самом деле Мальтус имел в виду другое: каждый человек ведет себя не просто как хозяин, но как инвестор – он вкладывается в будущее, рождая детей. При этом дом он построит один, а детей родит нескольких: вот и перенаселение. Мальтус считал, что нужно принудить людей больше заниматься хозяйством, тогда они станут умереннее в размножении: все силы будут уходить на выполнение качественной работы. Иначе все равно рост населения будет прерван голодом – плохо организованные хозяйства не сумеют снабдить всю страну необходимым количеством продуктов.

Сам Мальтус выступал в поддержку «хлебных законов», запрещавших ввоз в Англию дешевого французского зерна, – эти законы позволили британским арендаторам земли не просто расплатиться с долгами, но и ввести технические усовершенствования на своих участках. Единственное, в чем он просчитался, – что Наполеону такие действия не понравятся, он начнет континентальную блокаду Англии, а множество лондонских бедняков станут нищими, так как не смогут не только купить дешевое зерно, но и дешевые товары. Рёскин избежал всех ошибок Мальтуса и написал свою версию политической экономии.

Книга Джона Рёскина «Последнему, что и первому» (Unto this last, 1860) сразу же подкупает своей социальной направленностью: Рёскин требует помогать старикам и инвалидам, изобретать ремесла, которые может освоить каждый, поощрять даже малые созидательные усилия. Главная мысль книги одна – всеобщая занятость возможна. Не всякий может быть хозяином дома или земельного участка, завода или цеха, предпринимателем Монкретьена, промышленником Адама Смита или мелким хозяйственником Томаса Мальтуса. Но всякий может научиться мастерить и вышивать, чинить вещи и правильно распоряжаться деньгами, выращивать цветы и украшать дом.

Дальнейшие этапы развития этой новой политической экономии известны. Уже в 1861 году верный последователь Рёскина художник Уильям Моррис учредил фирму по производству предметов декоративно-прикладного искусства «Моррис, Маршалл, Фолкнер и Ко» и набрал в нее художников из «братства прерафаэлитов», идеологом которого был Рёскин. В 1871 г. Рёскин создал Общество святого Георгия. Взяв дешево в аренду неплодородные земли и поселения на городских окраинах, это Общество, или Гильдия (объединение цехов), должно было везде открыть мастерские ручного труда и тем самым открыть рабочим красоту ремесленного производства. В 1882 г. создается также Гильдия века, правда продержавшаяся сравнительно недолго. В 1884 г. в Лондоне возникает Гильдия работников искусства. В 1888 г. Гильдия (она же Школа, с прописной буквы) под руководством Морриса провела первую «Выставку общества искусств и ремесел», название которой и дало имя всему движению – «Искусства и ремесла» (Arts and Crafts, вернее было бы перевести «Художества и умения» или даже «Готовка и рукоделие», если бы эти два слова не были так опозорены презрением к быту). Годом позже Моррис создал издательство «Келмскотт», в котором все книги набирались вручную, переплетались вручную, даже бумага делалась вручную, не говоря о шрифтах. Движение «Искусства и ремесла» учреждает собственные стандарты, например точеные стулья в противоположность гнутым венским стульям: в венской обработке буковых палок паром для получения изгиба английские эстеты видели апофеоз промышленного насилия – и неважно, что Австро-Венгрия продала 50 миллионов таких стульев. Друзья Морриса считали, что они делают уникальные вещи, но невозможно представить без точеных стульев сейчас ни один музей быта, ни один почтенный ресторан, не говоря уже о многочисленных родственниках этих стульев по закругляющей энергии токарного станка, от деревянных балясин до матрешек, созданных в мамонтовском кружке в Абрамцеве – весьма точном и более чем одаренном русском соответствии Arts and crafts.

Моррис в ряде вопросов разошелся с Рёскином. Так, Моррис считал, что весьма скоро деньги будут отменены: люди будут обмениваться полезными товарами, помогать друг другу лучше устроить жизнь. Иначе говоря, зачем экономику обеспечивать деньгами, когда ее можно обеспечить более полезными товарами или теми любезными услугами, которые не измеришь никакими деньгами. Эту позицию Морриса поддержали христианские интеллектуалы того времени, опечаленные оскудением братской любви: священник и сказочник Джордж Макдональд, литературный отец Льюиса и Толкина, и диакон, математик и сказочник Льюис Кэрролл. Но в отличие от них Рёскин никогда не считал, что деньги исчезнут из оборота, напротив, в них он видел возможность помощи самым слабым членам общества: монета удобнее, чем еда или одежда, как милостыня нищим. Одежда может не подойти, еда может испортиться, если ее не сразу раздали ремесленникам в цеху, а монета позволит приобрести инструменты и войти в цех. Монета не научит ценить вещи, которые неоценимы и искусны, но научит ценить инструменты.

Художественно-ремесленное движение не смогло бы распространиться на другие страны (уже в 1872 г. оно пришло в США, где возникла своя Гильдия святого Георга, позднее движение в США стало называться «Объединенные ремесла»), включая Россию, если бы оно не было частью идейной работы, у начала которой стоял Томас Карлейль, вдохновивший Рёскина в том числе на написание этой книги. Рёскин и Моррис потом отпустили такую же густую бороду, как у Карлейля, – подражание внешности, дендизм, обычное явление для всего ??? в. и даже начала ХХ в. – усы Горького как усы Ницше. О внешней индивидуальности мы вспомнили не случайно – Карлейль, через ряд опосредований воодушевивший и чеховского героя на максиму «в человеке все должно быть прекрасно» («небо в алмазах» – тоже чистый Карлейль), считал, что в человеке все прекрасно, когда индивидуально. Он проповедовал героизм для каждого: если каждый может сделать что-то полезное для людей, значит, каждый – малый Прометей. Но чтобы мы не обесценили усилия множества людей, малые герои должны подражать большим героям, пестовать своеобразный характер и находить не только свой путь и свое поле деятельности, но и драгоценное сокровище собственной души. Но горе тем, кто примет за истинный героизм ложный, произвол воинственной тирании, которая, по Карлейлю, всегда держится на безделье. В России было много пропагандистов Карлейля, начиная с литературного критика-англомана А.В. Дружинина, ценившего в Карлейле сдержанность суждений об искусстве и при этом веру в красоту как универсальное начало равновесия.

Итак, книга Рёскина, созданная по мотивам разговоров с Карлейлем, сначала печатается с продолжением в 1860 г. в только что основанном лондонском иллюстрированном журнале «Корнхилл» – типичном тонком журнале с гравюрами и карикатурами, сразу завоевавшем множество читателей, а в 1862 г. выходит отдельной книгой. Первым главным редактором «Корнхилла» был великий писатель Уильям Теккерей, что было обычно: Чарльз Диккенс был известен современникам прежде всего как редактор нескольких массовых журналов. «Корнхилл» решил вырвать пальму коммерческого успеха у журналов Диккенса и расширил количество иллюстраций: всё, что выходило, сопровождалось веселыми картинками, даже трактаты и серьезные очерки. Рёскину такое всеобщее иллюстрирвание вполне нравилось: дело не в том, что картинки делали идеи наглядными, а что они сразу показывали, как легко идеи входят в современную социальную жизнь. Но публикация книги Рёскина в журнале произвела такой скандал, что Теккерей был вынужден уйти с поста главного редактора.

Публика возмущалась, что Рёскин призывает вернуться к патриархальным моделям и тем самым как будто подрывает современное производство, – вся Англия шумела месяцами, каждую неделю выходили памфлеты против Рёскина, и журнал едва пережил эту травлю. Рёскина тогда поддержал только Карлейль, сказавший, что всякий настоящий писатель должен уметь позлить «полмиллиона обывателей».

За плечами у Рёскина уже был один экономический трактат: «Радость навеки и ее рыночная цена» (1857). В этой книге Рёскин впервые заявил, что без учета человеческого таланта машинное производство глохнет: машины начинают производить уродливые и ненужные товары, возникает перепроизводство. Тогда как талант – это принцип открытия новых видов производства: талантливый человек не просто изобретает более удобные и красивые товары, но умеет правильно накапливать средства и распределять товары. Талантливый человек знает, когда нужно копить деньги на открытие производства, а когда лучше копить советы друзей для создания лучших вещей. Он знает, когда лучше делегировать ряд своих обязанностей другим мастерам, а когда лучше быстрее продать товар, а то и часть производства, чтобы обновить его. Талант противопоставляется искателю выгоды, который в конце концов губит доверенное ему предприятие. Мы видим, что Рёскин так же много размышляет о вреде жадности, как Диккенс, Теккерей или Бальзак, и, как и романисты его эпохи, предлагал выход – научиться дарить свой талант, свою заразительную доброжелательность другим людям. Слово «талант» из евангельской притчи, означающее во многих языках не только «одаренность», но и «любезность» и «обаяние» («талант любви»), здесь, в значении «талантливый человек», по-семейному учтивый и по-дружески пламенный, оказывается более чем уместно.

Также Рёскин создал ко времени написания этих четырех лекций множество работ, обучающих рассматривать произведения искусства: уже были написаны и «Семь светочей архитектуры», и «Камни Венеции», и «Элементы рисования», и «Гавани Англии», книга, в которой прославление достижений Тёрнера соединилось с восторгом перед свободной торговлей. Политическая экономия Рёскина требовала видеть в развитии морской торговли залог развития строительных технологий: крупные гавани требуют особых инженерных сооружений, а значит, новых гениев архитектуры.

Название книги явно отсылает к словам Евангелия: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою» (Мк. 9, 35). В современном Рёскину капитализме все рвутся быть первыми. Но экономика только тогда будет разумной, когда и те, кто стали последними, смогут найти свой талант, станут ценителями красоты и внесут свой вклад в общий прогресс эпохи. Идея, что умение ценить красоту – начало настоящего прогресса, была важна для многих: трудами Рёскина вдохновлялся, например, Пьер де Кубертен, возродивший Олимпийские игры. Де Кубертен даже говорил, что тело спортсмена-олимпийца должно быть телом «по Рёскину».

Рёскин писал книгу по прямому благословению Карлейля, с которым тогда сдружился, с двумя целями: преодолеть личный кризис веры и разобраться с современным ему искусством, справиться с переизбытком впечатлений от современности. До этого он пытался вылечиться от скепсиса и пресыщенности впечатлениями другими способами – пешими прогулками, писанием акварелей, проведением экскурсий. Но обращение к социальным вопросам оказалось целительным – он стал писать более простым языком, без былой вычурности, и это впадение в невиданную простоту и вылечило душу.

Главная мысль работы Рёскина состояла в том, что нужно преодолеть разделение труда. Человечество вновь должно объединиться в общины, жить семьями и преодолевать трудности по договоренности, а не в силу особенностей производственных циклов. Именно тогда и возникнет новая, социальная экономика, в которой гражданские обязанности выполняются не только во время войны или выборов, но и во время обработки земли или создания мебели. Всё это – реализация «политики» и «экономики» как умения быть вместе не только в любви и дружбе, но и в решительности и радости. Фактически он описал «кооперативы», без которых не возможна ни одна форма социализма.

Экономические идеи Рёскина, для которого равенство и талант необходимы друг другу, легли в основу программ христианского социализма, например, Уильяма Смарта, равно как и некоторые экономисты позитивистской школы, как Фредерик Харрисон, пытались соединить идеи Спенсера и Рёскина, доказывая, что экономическая деятельность – это конструирование обществом самого себя, а талант – это раскрытие объективной сути явлений, исходя из того, что и талантливый человек – объект собственной работы над собой. Эту книгу Рёскина знал и ценил Махатма Ганди. В наши дни последователями Рёскина можно считать любых разумных социалистов, а также тех, кто создает «креативную экономику», но с одной важнейшей оговоркой.

Рёскин вовсе не считал, что нужно выделить какой-то отдельный «креативный класс», напротив, он считал, что каждый раскрывает свой талант и в производстве, и в организации, и в потреблении. Он не делил людей на квалифицированных производителей и квалифицированных потребителей и этим отличался от современных креативных экономистов, принявших публицистический штамп «общество потребления» за подлинную реальность и сразу же решивших разобраться, кому нужно больше изобретать, а кому – больше потреблять. Рёскин утверждал прямо противоположное: кто умеет ценить красоту, тот, даже если не научился ее производить, научится ее распределять, распространять, пропагандировать или инвестировать – а производство уже подтянется. Равно как и кто умеет делать красоту своими руками, умеет это делать не из-за избытка творческих способностей, а из-за таланта к общению, желания понравиться, которое оказывается и желанием быть любезным, любить и быть любимым.

Эту книгу надо читать и тем, кого интересует только Рёскин-искусствовед. Ведь в ней он объяснил, как искусство становится искусством жизни, как можно производить ценности только потому, что ты умеешь ценить искусство. Экономика ценностей у Рёскина становится всеобщим принципом современной цивилизации, но и всеобщим вдохновением, которое сильнее любой цивилизованности, которое уже можно было бы назвать высоким словом «служение», если бы это слово не было так опозорено прислуживанием и иным ложным пафосом.

Когда мы смотрим на собственные акварели Рёскина, как из неразборчивых пятен поднимаются целые замки и города, мы постигаем и его политическую экономию. Из спонтанности вдохновения и возникает тот строй, который и утверждается как наилучший из ожидаемых. Мы видим стройные здания, они – та же акварельная импровизация, те же мимолетные порождения фантазии. Но их стройность и есть та нравственная необходимость, без которой лучше не начинать торгово-промышленных сделок.

А.В. Марков, профессор РГГУ и ВлГУ, в.н.с. МГУ имени М.В. Ломоносова.

1 февраля 2018 г.

Предисловие

Друг! Я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе.

    Мф. 20, 13–14

Если угодно вам, то дайте Мне плату Мою; если же нет – не давайте; и они отвесят в уплату Мне тридцать сребреников.

    Зах. 11, 12

1. Четыре прилагаемых очерка напечатаны полтора года тому назад в «Cornhill Magazine» и, насколько мне известно, встречены были крайне неодобрительно большинством читателей, которым они попались на глаза.

Тем не менее я по-прежнему остаюсь в уверенности, что они представляют лучшее, т. е. самое справедливое и полезное, из всего написанного мною и что лучше последнего очерка, стоившего особенного труда, мне едва ли удастся что-либо написать.

«Очень может быть, – заметит читатель, – но из этого не следует, что они написаны хорошо». Допуская это без всякого ложного смирения, я тем не менее вполне доволен этими очерками, хотя не могу сказать того же относительно всех остальных моих работ. Предполагая, если будет свободное время, заняться дальнейшей разработкой вопросов, затронутых в этих очерках, я желаю, чтобы предварительные понятия были доступны всем интересующимся, и потому перепечатываю их в том виде, в каком они впервые появились. Одно только слово переменено в определении ценности и ни одного не прибавлено [1 - Примечание ко 2-му изданию. Я сделал небольшое прибавление к заметке в предисловии и считаю нужным буквально перепечатать и сделать его по возможности доступным для всех, как наиболее ценное по своему содержанию из всего когда-либо мною написанного.].

2. Хотя я не считаю нужным ничего изменять в этих очерках, тем не менее очень жалею, что наиболее выдающееся в них положение относительно необходимости организации труда и установления твердо определенной платы встречается в первом очерке, и притом в форме, по определенности далеко не соответствующей его важности. Главная цель и все значение этих очерков состоят в том, чтоб впервые, насколько мне известно, дать на понятном английском языке, подобно тому как это случайно давалось Платоном и Ксенофонтом на хорошем греческом, а Цицероном и Горацием на хорошем латинском, – логическое определение «богатства», безусловно необходимое как основа экономической науки. Наиболее известные очерки по этому вопросу, из числа появившихся за последнее время, начинают с утверждения, что предмет политической экономии есть учение или исследование о природе богатства[2 - Очевидное противоречие: где необходимо исследование, там учения еще не существует.], и, вслед за тем, говорят, что «каждый имеет достаточно правильное общее понятие о том, что разумеется под словом «богатство» и что предлагаемые очерки не имеют своей целью признавать метафизическую необходимость такого определения»[3 - Принципы политической экономии Д. С. Милля. Предварительные замечания, стр. 3, пер. Остроградской.].

3. В метафизической необходимости мы, конечно, не нуждаемся, но логическая точность по отношению к физическому предмету, безусловно, нужна.

Представьте себе, что предмет вашего исследования не закон хозяйства (экономия – oikonomia), а закон звезд (астрономия – astronomia) и что, игнорируя различие между подвижными и неподвижными звездами, как здесь между лучистым и отраженным богатством, ученый начинает свое исследование такими словами: «Каждый обладает довольно правильным общепринятым понятием о том, что разумеется под словом „звезда“. Метафизическая необходимость определения звезды не есть предмет настоящего исследования». И однако очерк, начинающийся с такого заявления, может быть гораздо более верен в своих заключительных выводах и в тысячу раз более полезен для моряков, чем для экономистов любой трактат по политической экономии, основывающий свои выводы на общепринятом понятии о богатстве.

4. Поэтому я в предлагаемых очерках предполагаю прежде всего дать точное и твердо установленное определение понятия о богатстве, а затем показать, что приобретение богатства в конце концов возможно только при известных нравственных условиях общества, из которых на первом плане стоит уверенность в существовании честности и в ее громадном значении даже для практических целей.

Не решаясь утверждать – так как в подобных вопросах человеческое суждение не может быть решительным, – какое самое благородное из всех Божиих творений и какое нет, мы можем, однако же, признать, как и Поп, что честный человек принадлежит к числу лучших созданий Божиих и, при современном порядке вещей, к числу довольно редких, хотя и не представляющих какого-нибудь невероятного чуда; тем более естественно признать, что честность не является фактором, нарушающим обычный ход экономической жизни, а представляет собой силу, постоянно его направляющую, повинуясь которой, а не какой либо другой, орбита его может все более выступать из бесформенного хаоса.

5. Правда, мне приходилось иногда слышать порицание Попа за то, что его мерило слишком низко, но никогда не случалось слышать упрека в том, что мерило это слишком высоко: «честность действительно очень почтенная добродетель, но человек может достигнуть и гораздо более возвышенного. Неужели от нас будут требовать только, чтоб мы были честны?»