Грустные размышления об ушедшей эпохе

И именно подобного рода людям, толком еще никак не воспринявшим в душе светлое учение Христа, кое-кто из слишком воинственно настроенных либералов и впрямь от всей вот своей души возжелал всучить идею строительства общества принципиально иного, нового типа.

Того уж самого, что было до чего и впрямь более чем безукоризненно основано на принципах абсолютно пока еще некому неведомых, а не просто нисколько не досягаемых всякому элементарному логическому анализу, причем – это так даже и у человека во всем ведь всесторонне начитанного.

И кстати, могло ли вообще оказаться на всем белом свете, хоть чего-либо несоизмеримо худшее, нежели чем то самое и вправду донельзя прискорбное положение вещей, при котором всякие недруги и злопыхатели из весьма разношерстной породы тех, кто буквально на дух не переносят «ретроградов», сторонников старого, долгими веками сложившегося уклада…

И они, надо бы то до чего только упрямо признать, были уж бескрайне бездумно искренни в их пламенно неистовом (от всей их амбициозной глупости) более чем первостатейно несусветном желании весь этот мир сходу так враз сколь безудержно всецело переиначить.

По наивности своей, они и вправду более чем беспричинно думали, что всего этого можно будет добиться, срубив же под корень абсолютно всякое в нем угнетение, одних из нас некими, значит, другими.

И кстати, наиболее скверным в их поведении было именно то, что они на самом корню буквально начисто отрицали всякую свою духовную взаимосвязь с их неумытой, веками барским кнутом забитой родиной.

Поскольку где-то глубоко в душе они явно парили в некоем своем воображаемом мире сладостных и сколь окрыленно радужных ожиданий некоего более чем неминуемого грядущего счастья.

Легендарные (в советское время) либералы, наверное, ни сном ни духом еще и не ведали о той чудовищной цене, которою в последующем, грядущем веке явно придется заплатить и без того многострадальной России за всю их безлико, внешне верную, однако при этом безнадежно отягощенную всяческим излишним изяществом безнадежно «пересоленную» и «переперченную» словесность.

А она меж тем, хотя и впрямь являлась чем-то до чего только донельзя умопомрачительным в ее чисто внешней, исключительно наружной, неистово одухотворенной западными ветрами сути…

однако же внутри себя это восторженно утопическое мироощущение совершенно неизменно таило сущий пожар разгоряченных сердец (опять-таки от полнейшего отсутствия действительно светлой головы).

Она несла в своем чреве тот ведь самый смертоносный заряд, коим извечно-то всегда были напичканы (начинены) мозги всех тех, еще тогдашних крамольников Раскольниковых.

А начинены они были той-то самой до чего уж изощренной жестокостью ко всему тому сколь родному и давно этак, кстати, вконец им навеки обрыдшему.

Причем это вовсе не пустые и праздные слова, следствие одного лишь крайне недалекого ума, – вот оно то, что пишет об этом великий Лев Толстой в его бессмертном романе «Анна Каренина»:

«Либеральная партия говорила, что в России все дурно, и действительно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недоставало»

А ведь и вправду самым всеблагим задушевным настроем всех этих людей всенепременно же стала именно та европейская целесообразность, смертельным ядом всей своей ненависти попросту до чего только бездумно косившая несчастных аборигенов далеких земель, однако в самой-то, как она есть, просвещенной Европе ее применять было доселе ведь нисколько совершенно не принято.

Но зато там, на неведомых дорожках, где еще вовсе толком не укрепились все естественные нормы европейской цивилизации, да и весьма изрядно затасканной исключительно внешне изящной культуры, абсолютно уж все было дозволено всем тем несущим ее мишурный и призрачный свет.

Правда, жизнь нисколько не безбрежна в ее тайных желаниях и намерениях, а свято место пусто не бывает, так что если некий примитивный уклад жизни и уступает дорогу чему-то более очаровывающе идейному, то надо бы еще поглядеть, а не сулит ли – это горе, страданья и смерть для сколь многих простых людей?

Причем вовсе не для всех она станет ПРОСТОЙ И ОБЫДЕННО БИОЛОГИЧЕСКОЙ, зато для сколь обезличенно многих она явно затем еще окажется кончиной духовной и будет – это так именно вследствие «имплантации в уме и сердце народа» совершенно уж чуждых ему пришлых идеалов.

И именно это само так собою всегдашне проистекает от всякой «великой» идеи революционно общественного переустройства.

Да и вообще от этаких благодушных веяний столь и впрямь безмерно разило холодком безбрежного океана леденящей логической правоты безо всяких признаков доброго человеческого сердца.

А кроме того, революция еще изначально задумывалась как раз для тех мест, где пролетариат был довольно развит, чтобы и вправду более чем ответственно иметь теоретически верную возможность проникнуться духом идеи, а не всего-то что взять да славить до чего быстро тающую на губах сахарную вату пресловутой несбыточно светлой мечты.

И кстати, сама по себе идея была сколь весьма омерзительно догматичной, да и окрылялась она одной лишь кабинетной фантазией академика от опричных наук Карла Маркса, который украл все свои блестящие кораллы из мифов и снов излишне так порою либеральничающей левой интеллигенции.

Мысль Маркса, как и понятно, вьется вьюнком вокруг древа всеобщих наработок социологии его времени, но главные ее координаты – это как раз тот еще деспотизм на гребне совершенно ведь пустой фантазии о некоем земном рае после более чем явного вполне полноценного уничтожения всецело же мнимых цепей.

«Демосфен новых времен» язвил, как он только мог, дабы людям самим забрать себе все то, чего не дал им Бог!

Либералы «светлейших идей» просвещенного радикализма были и впрямь-то в сущем щенячьем восторге как от него самого, да так и оттого совершенно безрассудного переиначивания всех общечеловеческих ценностей в его псевдоинтеллектуальных потугах привнести в экономику вящие философские постулаты.

Маркс, он ведь в этом вопросе неизменно во всем походил на всех тех, в своих утонченных думах живущих очень вот даже далече от всей той корыстной и эгоистичной братии, попросту бездумно жующих свой хлеб повседневности, безусловно-то, несомненно, самых же полнейших невежд.

Чересчур либерально настроенные радикалы, по всей на то видимости, попросту ведь захотели раз и навсегда околдовать жизнь чарами своих безмерно величественных, возвышенных словопрений.

А смерть классов и вакханалию всеобщего дикого насилия они вполне уж однозначно восприняли, словно бы то была более чем и впрямь неизбежная плата за тот исключительно во всем всеобъемлющий, самых что ни на есть гигантских масштабов духовный прогресс.

И как это, собственно иначе может выйти у тех людей, что нисколько не ведают никакого искреннего и глубокого чувства сострадания, причем ни сердцем и ни душой буквально ко всякому человеческому существу только за то, что оно, точно как и они, тоже передвигается на двух ногах.

Этот общечеловеческий двигательный аппарат их никак так никогда не волновал, раз для них обыкновенный человек неизменно олицетворял собой особый вид социального животного, одиноко и бесцельно бредущего вслед за всеми своими обыденно отягощающими ему душу благостями и горестями.

Облегчить его страдания, дать ему свет и мысль (разумеется, что единую) и было стародавней «светлой мечтой» всех тех, кто попросту погряз в безучастно осатанелом «грызении всяческих философских абстрактов».

Ну, а потому слишком так он далеко отошел от всякой вконец ведь в самой себе закоренелой, кое-кому безнадежно опостылевшей, до чего только во всем неизменно унылой повседневности.

А кроме того, в те действительно наипоследние два-три века до чего и впрямь так много поразвелось всех-то, значиться тех, кто вовсе напросто же впрямь горою стоит за яростное продвижение вперед, вовсе так, значит, совсем не глядя, а чего и что это там вообще собственно находится под теми самыми сколь необъятно большими колесами.

У них теперь, понимаешь ли, все вполне однозначно да и безапелляционно полновластно решал один лишь тот сколь вот непогрешимо безгрешный математический расчет, что был донельзя же всемогущ в его сверхъестественной власти над всяческим реальным житием-бытием.

Ну, а отдельные люди в смете «усовершенствования всеобщего нынешнего мироздания», как некие отдельные самостоятельно мыслящие индивидуумы вовсе-то, уж никак собственно, и не значились.

Ведь нет их (в качестве отдельных разумных существ) на всем белом свете…

Вот чего пишет об этом Федор Михайлович Достоевский в его великой книге «Преступление и наказание»:

«…Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства – и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, – и ничего!..

– Вот и соврал! – крикнул Порфирий Петрович. Он видимо оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более поджигал его.

– Н-ничего не допускается! – с жаром перебил Разумихин, – не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что «среда заела», – и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его же праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» – и все одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, – зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходит в результате, что все на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели!

Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и все на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное – думать не надо! Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается!»

И эта та самая буквально все на свете бесспорно и бесслезно умертвляющая целесообразность и есть то самое всесильное порождение западноевропейской цивилизации, а все-таки во всей своей полноте применение данного глобального мировоззрения имело место разве что в одних лишь ее колониальных владениях.

Однако Россия – чем уж она не колония, только и надо было ее до чего только бескомпромиссно яростно расчленить на всевозможные самые отдельные ее составляющие части, ну, а затем почему бы и не колонизировать?

Вот он тому самый яркий пример, изысканный автором посреди слов, сказанных весьма уж ярым идеалистом из числа наиболее отчаянных декабристов…

Святослав Рыбас, «Похищение генерала Кутепова»:

«Николай Трубецкой, словно заглядывая в наше „демократическое“ время, написал: „Будущая Россия – колониальная страна, подобная Индии, Марокко или Египту“. Правда, тут же добавил: „Азиатская ориентация становится единственно возможной для настоящего русского националиста“».

А ведь и впрямь все те до чего строго сверкавшие очечками своих пенсне немецкие инженеры, что довольно-таки многие русские железные дороги еще в том позапрошлом веке сколь весьма деятельно понастроили…

Уж дело ясное, что своим интеллектуальным потом их-то при помощи всей той исключительно местной рабочей силы сооружая, они, небось, как пить дать, еще до чего благонравно заглядывались на широчайшие российские просторы именно как на свою в некоем последующем времени, безусловно-то, более чем непременно так грядущую германскую вотчину.

Эти планы нисколько так не у всех их имелись, и лишь у некоторых из европейских правителей они и вправду могли вызвать в душе действительно более чем значимый отклик.

Да, и если он вообще и был, то вовсе ведь не надо полагать, что было в нем чего-то вполне так до самого конца полностью во всем определенное.