Кокон

Чэн Гун

Я умею долго не пьянеть, но, в общем, это неважно; начав пить, всегда хочется переступить границу умеренности и дойти до настоящего опьянения. Это как табу, существующее для того, чтобы его нарушали. Бесконечная радость и бесконечная печаль, которые приходят с опьянением, бесценны, и при случае я хотел бы пережить их вместе с тобой.

Мы немного выпили, теперь наконец можно начать рассказ о дедушке. С возрастом те события все дальше и все меньше хочется о них говорить. Как будто память выделила для них отдельный остров, что виден издалека, но доступ к нему отрезан. Если хочешь туда попасть, придется с головой нырнуть в холодную воду, задержать дыхание и плыть.

Только в шестилетнем возрасте я узнал, что на свете есть еще и дедушка. Однажды тетя взяла меня с собой на работу в больницу при университете. Когда мы подошли к главному входу, она спросила, помню ли я эти места, и добавила, что когда-то я здесь родился. Подумав, я покачал головой и виновато ответил, что совсем не помню, как рождался. Тетя расхохоталась и сказала, что я и потом здесь бывал, навещал дедушку. Оказалось, он живет в больнице, тетя показала мне одно из окон на третьем этаже стационара и спросила, помню ли я дедушку. Дедушку я не помнил, но мне стало очень любопытно, и я упросил тетю отвести меня к нему.

Мы поднялись на третий этаж. Прошли по длинному коридору, двери в палаты были распахнуты, в одной я увидел человека с гипсовой ногой, задранной к потолку, а рядом тощего мужчину, голова его была густо обмотана бинтами, из-за которых он походил на огромную ватную палочку. В палатах лежало по четыре, иногда по шесть больных, и в каждой обязательно голосил какой-нибудь ребенок и охал старик. И еще кто-нибудь из родственников во все горло бранился с медсестрой.

Дедушкина палата была в конце коридора, поодаль от остальных. На притолоке – темно-красные цифры: “317”. Цифры были намалеваны от руки и казались меньше номеров на других палатах – ясно, что они появились здесь позже. Потом я узнал, что сначала в той комнате размещалась сестринская, но из-за дедушки ее пришлось переделать в больничную палату.

За закрытой дверью царила удивительная тишина. Тетя завела меня внутрь. Места в палате было мало, но она все равно казалась пустой, потому что там стояла всего одна кровать. Лежавший на ней человек и был моим дедушкой. Я подошел и внимательно оглядел его: белое плоское лицо лепешкой, на нем блестят маленькие глазки-изюминки. Зрачки иногда перекатываются, но взгляд не отрывается от потолка, скользит из одного угла в другой. За все время дедушка ни разу не посмотрел на нас с тетей.

– Дедушка, – из вежливости позвал я. Пропустив это слово между языком и небом, я ощутил, какое оно легкое – засохший бобовый стручок, полый внутри.

В прошлый раз я звал дедушку, едва научившись говорить. Тетя сказала, что они брали меня в больницу, когда я был совсем маленьким, мама подвела меня к кровати, указала на лежавшего там человека и сказала: это дедушка. Я радостно залопотал: “Де-душ-ка!” – словно мне в руки попала новая игрушка. “Замолчи! – оборвал меня папа. – Он все равно не слышит, зови не зови!” Я поднял глаза на папу, перевел их на человека в кровати и послушно закрыл рот.

Тетя сказала, что дедушка превратился в растение.

– Такие люди не могут ни говорить, ни двигаться, все время остаются в одном и том же положении. – Тетя указала на подоконник, где стоял горшок с умирающей орхидеей. – Вот как этот цветок.

На другой день я тайком прибежал в больницу, взял кувшин с водой, залез к дедушке на кровать и полил его с ног до головы. А потом встал у кровати и не сводил с него глаз – мне не терпелось узнать, какие на дедушке распустятся цветы. Кончилось тем, что пришла медсестра и, лопаясь от злости, сменила дедушке промокшие простыни.

Потом она засунула ему в рот длинную трубку, по которой текла темно-коричневая жидкость. Я стоял в сторонке, хлопая глазами, – оказывается, вот как дедушка всасывает питательные вещества.

Теперь я почти каждый день навещал дедушку в больнице. Я стоял у кровати и глядел на него, а он на меня. Я моргал, он тоже моргал. Как-то раз я подмигнул дедушке левым глазом, ждал, что он подмигнет в ответ, но дедушка просто моргнул. Тогда я подмигнул правым глазом, но на этот раз он уставился на меня, вообще не мигая. Я снова и снова показывал дедушке, как надо подмигивать, но он так и не смог повторить. Ровно в три часа дня в палату приходила медсестра, дедушку требовалось кормить всего раз в сутки. Медсестра прогоняла меня и закрывала дверь на щеколду. Потом я понял: она не хотела, чтобы я смотрел, как дедушке опорожняют кишечник. Но как дедушка ходит в туалет? Я все детство бился над этой загадкой.

Для меня дедушка был чем-то вроде растения, оставшегося на попечении у чужих людей, и я считал своим долгом регулярно его навещать. Еще я надеялся, что смогу обучить дедушку разным командам, чтобы он моргал, поднимал брови или улыбался. После двух недель дрессировки мы совершенно не сдвинулись с места, и я эту идею забросил.

А потом вся моя любовь переключилась на ежа. Как-то раз я пошел за пампушками для бабушки и по дороге встретил ежа. Я подкрался на цыпочках и накрыл его матерчатым мешком для пампушек, схватил мешок в руки и понесся домой. Бабушка не разрешила держать ежа в квартире, пришлось устроить ему домик на заднем дворе. Я нашел треснутый чан, в котором раньше солили овощи, посадил туда ежа, а сверху положил кусок шифера. Каждый день я носил ему помидорные шкурки и стебли от огурцов, надевал перчатки и бережно его гладил. С появлением ежа я на время позабыл о дедушке. Но однажды в воскресенье тетя повела меня в гости к какой-то своей подруге с работы, по дороге разразился ливень, и я сразу вспомнил о еже. Когда прибежал домой, дождевая вода переливалась через края чана, а внутри со вздувшимся брюхом плавал мой еж, и иголки его размякли.

Много дней я горевал по ежу, а оправившись, снова вспомнил о дедушке. Оказалось, ни бабушка, ни тетя не навещают его в больнице и дома о нем не говорят. Они как будто начисто забыли о его существовании. Наверное, горше всего растениям от того, что о них вечно забывают. А если и медсестры забудут о дедушке? От этой мысли мне стало не по себе, я почувствовал угрызения совести. Вдруг он взял и тихонько умер? После гибели ежа я стал понимать, что жизнь не бесконечна. Однажды я наконец не вытерпел и поделился своей тревогой с бабушкой и тетей.

– Пусть умирает. Все равно больше ничего он сделать не в состоянии, – закатила глаза бабушка.

– Медсестры всегда рядом, они не забудут его покормить, – сказала тетя.

Потом тетя все-таки поддалась на мои уговоры и разрешила, чтобы я каждый день после обеда приходил к ней в больницу. Бабушке я пообещал, что со всеми ее поручениями буду управляться с утра. Так ко мне вернулась старая привычка навещать дедушку. Если я пропадал из виду, тетя знала, что искать надо в триста семнадцатой палате.

– А ты почтительный ребенок. Обо мне потом будешь так же заботиться? – спросила однажды тетя.

Я подумал немного и кивнул.

Она принесла в палату старое шерстяное одеяло и постелила его на полу. Теперь у меня появилось место для дневного сна. В палате было всего одно узенькое оконце, с наступлением лета его густо оплетал девичий виноград, поэтому внутри всегда стоял полумрак. Из-за постоянной сырости штукатурка отслаивалась, и ее лохмотья походили на огромных мотыльков, приникших к посиневшим от холода стенам. Железная кровать тоже линяла, белая краска на ней трескалась и лупилась.

Долгие часы я просиживал на одеяле под окном, возился с набором полинявших кубиков, единственной игрушкой, которую мне купили, раскрашивал фломастерами черно-белые комиксы на сюжет “Путешествия на Запад”[30 - “Путешествие на Запад” – один из классических китайских романов, повествует о путешествии монаха Сюаньцзана и его волшебных спутников в Индию за священными книгами.], выщипывал катышки из одеяла, наблюдал за муравьями, спешившими вдоль стены с хлебными крошками над головой. Выпрашивал у тети кусок марли, раскрашивал его красным карандашом и повязывал на голову, чтобы напугать медсестру, когда она придет кормить дедушку. А если было совсем нечем заняться, я ложился животом на подоконник и считал черные головы, проплывающие через ворота больницы. Потом начинал клевать носом, перебирался на одеяло и засыпал.

На том красном одеяле из скатавшейся шерсти, пропитанном потом, слюной и мочой, я видел много необыкновенных снов. Чтобы войти в эти сны, нужно было стать очень тонким, тоньше карандаша. А потом ползти вперед по длинной узкой трубке, гибкой и эластичной, как тот резиновый зонд, через который сестра кормила дедушку питательным раствором. Трубка туго оборачивалась вокруг моего тела, и я понемногу продвигался вперед, отталкиваясь от стенок. Оказавшись на том конце, я чувствовал себя так, будто заново родился, и ни за что не хотел возвращаться назад.

В тех снах я попадал всегда в одно и то же место, где наяву никогда не бывал. Широкие поля, ветхие низенькие домишки, а дороги только грунтовые. Вокруг меня целая толпа людей, солнце стоит высоко и так палит, что кожа становится фиолетовой, блестит и лоснится. Один человек забрался повыше и неразборчиво кричит в громкоговоритель, а я со всеми вместе скандирую что-то в ответ. Потом люди расходятся и дружно берутся за работу.

Я своими глазами видел, как на поле вырос гигантский пшеничный колос, он тянулся ввысь, пока не проколол облака. А еще видел, как люди разбили на куски медные замки и пилы, побросали их в большой котел и стали варить, а потом эти обломки расплавились, загустели и превратились в кусок серебристой стали. Я тоже хотел вырастить такой колос, а потом залезть по нему на небо.

Но во сне у меня нашлось занятие поважнее. Там я учусь стрелять из ружья, а учит меня дедушка. Правда, он совсем не похож на дедушку с больничной кровати. Он молодой – наверное, папин ровесник, загорелый дочерна, очень худой, с блестящими глазами. Походка у него бравая, все шаги как будто измерены. Я стою, зажатый в толпе, и слушаю человека с громкоговорителем. Но вот появляется дедушка, берет меня за руку и уводит. Хоть он и не похож на дедушку из больницы, я все равно его узнаю. Мне никто не подсказывал, я просто знаю, что это он, и, чтобы не запутаться, про себя называю его дедушкой из сна. Дедушка из сна молчаливый, никогда со мной не заговаривает. Просто ведет к краю поля и бросает мне ружье, чтобы я стрелял в чучело, охраняющее посевы. Наверное, он думает, что меня не надо учить, что я умею это с рождения. Но скоро выясняется, что я даже не знаю, с какой стороны подойти к этому ружью. Тогда он учит меня держать оружие. Много снов подряд я оказываюсь посреди летнего поля и стою под солнечными лучами, сжимая в руках ружье. Солнце так палит, что я не могу открыть глаза, кажется, волосы горят на голове и я вот-вот упаду в обморок. Так проходит больше десяти дней, наконец я научился крепко держать ружье. Еще как научился – оно лежит в моих руках совершенно неподвижно. Тогда дедушка показывает, как правильно стрелять. Опускает плечи, плавно вскидывает ружье, целится и нажимает на спусковой крючок. Пуля со свистом вылетает из дула и попадает ровно в середину головы того соломенного чучела. Еще один выстрел, теперь в сердце. Дедушкины пули бьют без промаха, движения у него сноровистые и ловкие. Зажав уши, я зачарованно смотрю, как он стреляет. Но потом приходит моя очередь, а я еще немного боюсь звука выстрела, и руки дрожат. Дедушка все равно заставляет меня тренироваться, и даже кровавые мозоли на ладонях не повод отдохнуть.

Когда я все же смог попасть в чучело, дедушка ведет меня стрелять диких уток. В этом деле главное – терпение. Он по-прежнему не объясняет ничего словами, только показывает. Мы лежим в густой траве на берегу пруда, дедушка не мигая смотрит перед собой, дыхание у него медленное и ровное. Вот ему на щеку сел комар, насосался крови и улетел. Потом в моих воспоминаниях эти кадры станут черно-белыми, как старый немой фильм. Я начинаю клевать носом, веки у меня тяжелеют, и вдруг раздается грохот выстрела. Тяжелая мощная птица описывает в небе алую дугу и падает в заросли, расплескивая вокруг белые перья. Я восхищенно хлопаю в ладоши, вскакиваю и со всех ног бегу за птицей. Но когда приходит моя очередь стрелять, я понимаю, до чего же это трудно. Никак не могу успокоить дыхание, от волнения все время хочется пошевелиться, в конце концов я дергаюсь и пугаю птицу. Дедушка очень сердится и отвешивает мне затрещину. Я тру горящую щеку, падаю ничком и снова начинаю целиться. Во сне я как будто не знаю, что такое обида и злость, я хочу одного – научиться как следует стрелять из ружья, а больше ни о чем не думаю. Погружаясь в бесконечные однообразные тренировки, я чувствую себя сильнее и верю, что когда-нибудь стану настоящим мужчиной.

Из-за сосредоточенных тренировок у меня уходит все больше времени на дневной сон. Часто я просыпался только в три часа дня, когда медсестра стаскивала меня с одеяла, чтобы покормить дедушку.

– Зачем опять окно закрыл? – спрашивала медсестра. – Сколько раз тебе говорить, если не проветривать, появятся пролежни!

Сжав губы, я молча хлопал глазами. Я не закрывал окно, ни разу. Это было настоящее чудо. Но по сравнению с чудесами, творившимися у меня во сне, оно казалось ерундой. После ухода медсестры мне хотелось вернуться обратно в сон, я долго лежал на одеяле, но заснуть никак не получалось. Приходилось тренироваться самому, я вставал у окна и целился в голубей пальцами. Бах-бах-бах, бормотал я голубям. Ага, вот вы и убиты.

После смены тетя заходила за мной в палату, и мы шли домой. Как-то раз она спросила, во что я сегодня играл. Я очень хотел рассказать ей свой сон, меня так и подмывало похвастаться, что я научился стрелять. Но, подумав, я все-таки промолчал. Пусть дедушка из сна не запрещал мне рассказывать о тренировках, я все равно чувствовал, что это должен быть наш с ним секрет. А за ужином бабушка и тетя заметили, что я умудрился нагулять себе удивительный аппетит.

Наступил последний день летних каникул, а я так и не подбил ни одной птицы. Дедушка из сна страшно рассердился, снова хотел меня ударить, но я сказал, что завтра начинаются занятия в школе и я больше не смогу к нему приходить. Дедушку это очень огорчило, он отошел к меже и молча закурил. Мне тоже было немного грустно, ведь у дедушки из сна не было других родственников и после моего ухода он останется совсем один. В утешение я пообещал, что буду приходить по выходным. Это дедушку не смягчило, он так и стоял, отвернувшись, тогда я взял его за руку и подцепил дедушкин мизинец своим[31 - Скрещенные мизинцы – детский жест, означающий клятву или обещание.].

С сентября я пошел в начальную школу. Одинокие дни закончились, у меня наконец-то появилась компания. Но очень скоро я понял, что школа не для меня. Уроки тянулись слишком долго, а когда учитель отворачивался написать что-нибудь на доске, в классе становилось так тихо, что мне хотелось заорать. После обеда, на уроке физкультуры, все выстраивались под бледным небом и вяло повторяли движения из радиогимнастики. Я очень скучал по знойному солнцу и по дедушке из сна.

Кое-как дождавшись выходных, я прибежал в больницу и радостно толкнул дверь в палату. На моем одеяле, скрестив ноги, сидел какой-то мужчина и копался в судке с едой. Это был папа. Когда дверь распахнулась, он резко вскочил на ноги, потом увидел меня, и к его лицу прилила кровь.

– Вот гаденыш, здорово меня напугал! – Папа подошел и отвесил мне два крепких подзатыльника. – А ты почтительный сын, услышал, что папка здесь, так мигом прибежал повидаться.

Я растянул рот в улыбке.

Папа влез в долги с большими процентами. Скрываясь от коллекторов, он должен был через каждые пару дней менять укрытие. Когда сил прятаться почти не осталось, его вдруг осенило. Дедушкина палата! Коллекторы ни за что не подумают искать его там, и от дома недалеко – тетя сможет носить еду.

– В трудную минуту старикан подал мне знак. – Папа ткнул пальцем в дедушку. – Все-таки с отцом лучше, чем без отца.

Я сморгнул. Мне-то так не казалось.

На моей памяти папа постоянно прятался от коллекторов, как будто это и было его настоящей работой. Года в три я своими глазами увидел, как страшны бывают коллекторы. Двое здоровенных мужиков вломились в нашу квартиру, обыскали каждый закуток, но не нашли ни папы, ни чего-нибудь ценного. Тогда один из них схватил стул и грохнул им по телевизору. Там как раз шел мультфильм “Приключения крота”, экран резко погас, а посередине образовалась большая дыра. Коллекторы убрались, громыхнув дверью, в квартире снова стало тихо. Я долго не сводил глаз с черной дыры на экране, но крот оттуда так и не вылез.

Папа оккупировал триста семнадцатую палату. Принес из дома радиоприемник и не выключал его с утра до вечера, лежал на подстилке, слушал сказы пиншу[32 - Пиншу – китайский традиционный прозаический сказ, исполнявшийся профессиональными сказителями.] или матчи по радио. Если от скуки становилось невмоготу, дожидался темноты и шел на улицу, там прибивался к какой-нибудь компании с мацзяном, играл с ними несколько партий. Правила больницы запрещали родственникам пациентов оставаться на ночь, медсестра пыталась выгнать папу, но он напускал на себя грозный вид и притворялся, что ничего не слышит. Потом она навела справки о нашей семье и больше папу не трогала, а на его ночевки в палате смотрела сквозь пальцы.

Каждый вечер я должен был носить папе еду. Он вырывал у меня из рук судок, садился на подстилку у стены и с чавканьем ел. Я стоял в стороне, ждал, пока он закончит, потом выкидывал объедки, закрывал испачканный жиром судок и совал его обратно в авоську. Папа ел быстро, управлялся с ужином минут за десять, но мне это время казалось вечностью. Я не мог оторвать глаз от шерстяного одеяла, на котором он сидел. Волшебное одеяло, показавшее мне столько удивительных снов, теперь было забрызгано каплями супа и жира, а с краю на нем появилась дыра от сигареты. Погибло мое одеяло.

Должно быть, дедушка из сна сейчас расхаживает по меже, беспокойно курит. А мое ружье валяется рядом, уже и заржавело, наверное.

Я стал ненавидеть походы в больницу. Однажды, относя папе еду, я так размахнулся авоськой, что она порвалась, судок выпал, и пирожки баоцзы покатились по больничному коридору. Пол недавно помыли с антисептиком, он еще блестел от воды. Я поднял пирожок, понюхал – от него слабо пахло какой-то химией. Я сложил баоцзы обратно в судок. Ночью мне приснилось, как папа съел те пирожки, а потом у него изо рта, носа, глаз и ушей хлынула кровь и скоро он умер. А я стоял рядом и спокойно раздумывал, куда лучше спрятать труп.

К зиме папа наконец вернул долг. Но деньги он получил вымогательством у хозяина какого-то ресторанчика, потом тот человек написал на него заявление в полицию, и папе дали шесть лет. Папа был частым гостем полицейского участка, и мы знали, что рано или поздно его по-настоящему посадят. Теперь он наконец оказался за решеткой, и мы вздохнули с облегчением: большая удача, что сел не за убийство или поджог.

В самый холодный день зимы мы с бабушкой и тетей поехали в пригородную тюрьму на свидание с папой. В небе кружили снежинки, мы везли с собой два темно-синих свитера, которые тетя связала ему английской резинкой. Папа был чисто выбрит, и я впервые видел его с такой короткой стрижкой, если он опускал голову, под волосами проглядывала синеватая кожа, а еще шрам в цунь[33 - Цунь – мера длины, около 3 см.] длиной. Выглядел папа бодрым и на удивление спокойным. Бабушка проявила небывалую доброту, велела папе не тревожиться: Чэн Гун поживет у меня, все расходы я подсчитаю, как выйдешь, сразу мне и отдашь. Шесть лет мигом пролетят. Когда бабушка сказала про шесть лет, папа болезненно дернулся. Тетя поспешила добавить, что так долго ждать не придется, наверняка освободят досрочно. Яцзюань ко мне ни разу не приходила, мрачно сказал папа. Передайте ей, чтоб ждала. Яцзюань была той самой вдовой, как я слышал, красотой она не блистала, да и зубы росли торчком, не знаю, что он в ней нашел. Но папа очень любил эту Яцзюань и, освободившись из тюрьмы, поехал за ней в Ханчжоу. Она с подругой открыла там фирму по производству одежды, у них была своя небольшая фабрика, и папа стал заведовать складами. Видимо, Яцзюань не любила папиных родственников и не разрешала ему с нами общаться, поэтому он ограничивался звонками и небольшими денежными переводами на Новый год. Папа так и не возместил бабушке расходы за мое содержание, ей это, конечно, не нравилось, зато теперь она вздохнула с облегчением и могла больше не тревожиться за его жизнь.

После папиного исчезновения в триста семнадцатую палату вернулась тишина. Теперь я снова мог навещать дедушку, но вместо этого увлекся шахматами сянци и каждый день бегал в небольшой хутун[34 - Хутун – традиционный переулок с малоэтажной застройкой.] неподалеку от Наньюаня наблюдать за игрой. Там был один старик, настоящий мастер сянци, в игре ему не было равных. Я пытался попасть к нему в милость, носил за ним складной стул, наливал чай. Втайне я мечтал, что однажды старик научит меня своему мастерству, как дедушка из сна. Но он не обращал на меня внимания, а если я что-то спрашивал, ответы цедил в час по чайной ложке, и все какие-то туманные истины, ни слова об игре в сянци. Но я все равно влюбился в его совершенномудрый облик и твердо решил стать учеником старика, ловил на лету каждое его слово, а дома усердно обдумывал все, что услышал. На выходных в хутуне народу собиралось еще больше, и, пообедав, я со всех ног бежал смотреть за игрой, позабыл и про дедушку, и про триста семнадцатую палату. Зимой игроки перебрались из хутуна в ближайший ресторанчик, дым там стоял коромыслом. Но вдруг старик пропал. Потом от кого-то из его знакомых я услышал, будто он заболел раком и лег в больницу. Спустя еще несколько дней мне сказали, что старик, должно быть, умер – его дочь видели с траурной повязкой на рукаве. Люди и дальше собирались в ресторанчике, чтобы поиграть в сянци, но играли они из рук вон плохо, сидели над доской, а ходить боялись, да еще просили совета у зрителей. Я плюнул и больше туда не ходил.

Зима почти миновала. Я наконец-то вспомнил о дедушке из сна. Наверняка он окончательно во мне разочаровался. Мне было стыдно снова являться ему на глаза, и я долго не заходил в триста семнадцатую палату. Но дедушка из сна и не думал сдаваться. Скоро я понял, что раз в несколько лет он находит способ “воскреснуть” и вернуться в мою жизнь.