Когда поют сверчки

Он у нас в глазах сокрыт,
Каждый взор любовь растит,
Но и смертью ей грозит.
Пусть раздастся скорбный звон!
Начинаю: динь-динь-дон!..[31 - Перевод О. Мандельштама.]

Пока я говорил, Синди села еще прямее и уставилась на меня с новым любопытством в глазах.

– Это тоже Гх-гамлет? – спросила Энни, изо всех сил стараясь выговорить звук «г» правильно.

– Нет, эта песенка из другой истории. Она называется «Венецианский купец».

Энни закрыла глаза и на несколько минут замолчала, погрузившись в волшебную, цветную реальность, навеянную сильнодействующими седативными препаратами. Синди внимательно прислушивалась к дыханию девочки, и лицо у нее было тревожным.

– Это действует лекарство, – успокоил я, глядя на установленные над кроватью Энни приборы, контролирующие ее состояние. – Пульс в норме, давление даже выше, чем я ожидал, насыщение крови кислородом тоже выглядит неплохо, учитывая все обстоятельства. – Я снова потрепал Энни по ноге. – Она сильная девочка.

Синди кивнула, но продолжала разглядывать меня пристально и внимательно. Я видел в ее глазах нарождающийся вопрос. Еще немного, и моей маскировке конец.

К счастью, в этот момент Энни пришла в себя. Ее расфокусированный взгляд дважды обежал палату и остановился на мне.

– Врач сказал, через несколько дней меня выпишут.

– Да, я слышал. Это хорошо. Ты, наверное, соскучилась по своей кроватке?

– Еще бы! – Неуверенным жестом она обвела комнату. – Ты видел, сколько мне надарили плюшевых мишек?

Энни обратилась ко мне на «ты», и я это отметил. Девочка прониклась ко мне доверием, и это было хорошо. Посмотрев в дальний угол палаты, я увидел букеты цветов, болтавшиеся на веревочках воздушные шары с надписью «Поправляйся скорее!» и полтора десятка мягких игрушек, в основном медвежат самых разных размеров.

– Видел. – Я кивнул.

– Мы с Энни хотим пригласить тебя на ужин, – вмешалась Синди. – Если ты не против, конечно…

– Я не против. – Я улыбнулся.

– Это, конечно, самое малое, что мы можем сделать, – добавила Синди извиняющимся тоном и повернулась к девочке, которая медленно кивнула в знак согласия. – Впрочем, Энни неплохо готовит. Она говорила мне, что хотела бы испечь для тебя пирог с персиками.

Энни снова кивнула.

– Это правда, – проговорила она с закрытыми глазами. – Я умею – Сисси меня научила. Только… – Она с трудом подняла вверх руку в лубке. – Только мне будет трудно раскатывать коржи.

Голос ее звучал так, словно она только что вышла из зубного кабинета, где ей запломбировали минимум четыре дырки – под местной анестезией, естественно. Меня, впрочем, беспокоило не это. Прошло довольно много времени с тех пор, как я в последний раз принял приглашение на ужин. И еще больше времени прошло с тех пор, как я принял подобное приглашение от женщины.

– Ладно… – Я кивнул. – Я приду, но при одном условии: вы должны позволить мне раскатывать коржи.

– Ты умеешь готовить? – удивилась Энни. При этом ее голова неожиданно наклонилась в сторону, словно готова была соскочить с шеи и закатиться под кровать.

– Нет, но я научусь.

– Местные говорят, ты построил шикарную моторную лодку, – сказала Синди. – Это правда?

– Я не строю лодки, только чиню или реставрирую. Так сказать, улучшаю чужие конструкции.

– Ну, как мне сказали, у тебя неплохо получается – что с лодками, что с домами. Правда, мне и самой показалось, что ты строитель. Ну или что-то вроде того…

– Да, что-то вроде того, – уклончиво ответил я, радуясь про себя, что Синди сама прилепила мне ярлык строителя. – Что касается лодок, то это довольно легко… Достаточно просто один раз усвоить, что и как нужно делать, и все. Хороший учитель, подходящие инструменты и немного терпения – больше ничего и не требуется.

– Ты говоришь так, будто лодки чинить может каждый, – задумчиво проговорила Синди. – Но я в этом сомневаюсь. Сама-то я не могу лампочку заменить, приходится звать на помощь Энни.

– Иногда хорошая команда – залог успеха, – отшутился я.

Синди ненадолго замолчала. Выпрямив спину, она принялась стягивать свой «конский хвост» еще одной резинкой, но я заметил, что любопытство в ее взгляде сменилось агрессивной напористостью и желанием во что бы то ни стало докопаться до истины. Наш разговор в коридоре у автомата с кока-колой не дал ей никакой полезной информации и только породил у нее новые вопросы.

– Сдается мне, ты знаешь, о чем говоришь, – закинула она удочку.

Глаза у Энни закрывались сами собой, и я воспользовался этим, чтобы уйти от прямого ответа.

– Спи, – сказал я девочке. – Чем больше ты будешь спать, тем скорее поправишься. Думаю, уже на следующей неделе тебя выпишут, и я приду к тебе в гости.

Полубессознательным жестом Энни подняла здоровую руку и стиснула в кулачке маленький золотой сандалик, который снова висел у нее на шее – чуть выше розового шрама на груди. Большим пальцем она нежно погладила подошву сандалика, ее глаза окончательно закрылись, и она погрузилась в глубокий сон.

На лице Синди тем временем появилось слегка смущенное выражение; собственная настойчивость, похоже, смутила ее самое. Она проводила меня до дверей и, теребя прядь волос, сказала:

– Спасибо за лягушку. Мне кажется, Энни она понравилась.

Я только отмахнулся, дескать, не стоит благодарности.

Синди протянула мне мой кардиомонитор.

– Врач Энни сказал, что благодаря твоему прибору он действительно получил немало полезной информации и что ты поступил совершенно правильно, надев его на Энни. Еще он сказал, что показания прибора помогли ему уточнить, как ведет себя ее сердце в стрессовых ситуациях, и… и что теперь он знает, сколько времени осталось у нас на поиски донорского сердца.

Один вид Энни, подключенной к десяткам сложнейших аппаратов, которые попискивали, перемигивались лампочками и экранами и за которыми неотлучно следили две или три медицинские сестры на специальном посту в конце коридора, вызвал во мне шквал воспоминаний, не все из которых были неприятными. Острый запах антисептического мыла, пониженная – хоть мясо храни – температура в палатах, то, как прозрачный скотч обвивал руку Энни, удерживая трубку капельницы и введенную в вену иглу, постоянный контроль за всеми функциями организма – все это было мне хорошо знакомо и привычно. Должно быть, поэтому, когда я заговорил, мои слова шли из са?мого сердца – из того таинственного органа, который не ведает осторожности и не прислушивается к здравому смыслу.

– Скажи, Энни нравится бывать на воде?

– Бывать на воде? – удивленно переспросила Синди. По-видимому, она не совсем поняла вопрос. – Ты имеешь в виду… озеро?.. Да, время от времени мы ходим купаться, к тому же озеро видно из окна ее спальни. А что?

– Что ты скажешь, если на будущей неделе я приглашу вас прокатиться по озеру? – неожиданно предложил я. – Как раз на днях мы с Чарли – это мой друг, мы вместе работаем – должны закончить ремонт очень красивого катера, но прежде чем возвращать его клиенту, катер нужно опробовать.

Синди с улыбкой обернулась на спящую Энни.

– Я думаю, она будет рада, так что если доктор разрешит… Ведь даже после того как ее выпишут, ей еще долго придется избегать нагрузок. – Она в задумчивости прикусила заусеницу на пальце и добавила: – Давай поговорим об этом потом, так сказать ближе к делу, о’кей? Я сама тебе перезвоню, если можно… – Нервным движением Синди убрала за ухо упрямую прядь. – Видишь ли, нам бывает нелегко куда-то выбраться: машины у меня нет, так что любая поездка для нас – большая проблема.

Это признание было ей явно неприятно, и я постарался как-то ее подбодрить.

– Любую проблему можно преодолеть, – заметил я самым оптимистичным тоном.

– Любую, если только ее причина не имеет отношения к слишком высокой стоимости медицинских услуг, – заметила Синди еще более мрачным тоном.

«У сердца есть резоны, о которых не знает разум»[32 - Высказывание принадлежит французскому литератору, физику и философу Блезу Паскалю.]. Я шагнул в коридор, чувствуя себя все более неловко по мере того, как доводы здравого смысла просачивались из головы в сердце.