Рю. Квайдан

– Этот колдун проживает свою последнюю земную жизнь. Если он не смог принять смерть как подобает, не очистился должным образом, а настигла его кончина в пути или в бою, то дается ему еще несколько дней после смерти, чтобы довести ритуал до завершения. Ты убил его без вины – и завершением его кончины будет смерть твоя и твоей семьи.

Сказанное поразило Миёси в самое сердце. Он выхватил катану и хотел было убить шамана, но остановился – слова уже были произнесены, и вырвать их из памяти и души было куда сложнее, чем отсечь голову оракулу.

С того дня Миёси прекратил казни. Прекратились и кошмары. Вернее, они сменились кошмаром наяву – каждую ночь неистовые вопли слышались у стен Ишиды – и снаружи и изнутри. Никто из обитателей крепости не мог спокойно спать – так громки и ужасающи они были. Труп колдуна, верхом на коне, стоял у ворот крепости, собирая все новых и новых солдат, чтобы наведаться к Миёси. Он видел это мертвое воинство у стен замка, оно наводило на него и его семью животный ужас, но дальше ворот двинуться пока не могло – слишком слабы они были против крепких стен и вооруженных вассалов. Хотя и последние внутри уже трепетали от страха.

Утром во все это было сложно поверить – и сам Миёси запретил говорить на эту тему, чтобы не пробуждать лишний раз к жизни то, что казалось мертвым и мертвым на самом деле и являлось. Могилы были нетронуты, тела в них тлели и гнили, пока Солнце озаряло подножия Фудзи. Стоило же ему смениться ночным светилом, как жуткие вопли вновь сотрясали Ишиду и лишали ее спокойного сна.

В одну из ночей Нагаёси спал на удивление спокойно – ни вопли, ни кошмары, вопреки ожиданиям, не омрачили его отдыха. Проснувшись же, он отправился по комнатам замка – и нигде не было ни души. В ужасе бросился самурай к воротам – они были отперты настежь, а вдали слышался топот коня, на котором колдун покидал стены крепости. Свершилось – он собрал-таки свое мертвое войско, чтобы взять крепость штурмом – так же, как когда-то сам Миёси штурмовал вражеские бастионы.

Дикий крик вновь озарил окрестности – Миёси пришел в ужас но не оттого, что кто-то убил его семью и лишил его самого души, а от того, что этим кем-то был он сам. Он пробудил к жизни неведомое зло, обуздать которое не смог. Причем сделал это по своей прихоти, из-за никчемного сна. Этот день был последним в жизни безумного самурая – храбрости его сегодня хватило на то, чтобы достойно уйти в последний путь, совершив сеппуку. После его смерти в крепости поселился его брат, и семья Миёси продолжила владеть крепостью, а мужчины ее – защищать жизнь сегуна Асикага Ёситэру.

Прошло больше трехсот лет, жизнь изменилась. На смену сегунам пришла новая жизнь – жизнь в сердце Европы, с трамваями, школами, электричеством и библиотеками. Но не всем такая жизнь пришлась по нраву – новой волной смывало историческую пену, уходили в прошлое самураи, забывались воинские традиции, долг и честь.

Поскольку солдаты стали больше не нужны, мужчины семьи Миёси вскоре остались без средств к существованию – они умели только воевать, и всякое иное занятие считали для себя постыдным и унизительным. Меж тем жизнь продолжалась – замок пришлось продать, а на месте крепости вырос город. Несколько поколений Миёси перебивались случайными заработками – и тем вскоре довели род до черты бедности. И только последний из их рода – Миёси Эйдзи – получил образование и, в отличие от своих воинственных предков, старался отыскать себя в этой жизни, хоть и был на самой ее обочине.

В тот день, в шестую луну второго года Мэйдзи, в июле 1869 года, его жена Иоши сидела в их маленьком доме на окраине Синдзюку и занималась привычным делом.

Свет струился по тонким ровным прядям шелковой ткани, растянувшимся на ее коленях. Иоши проводила рукой по аккуратным линиям будущего кимоно и не могла отвести глаз – так хорошо было то, что она делала; так особенно складно у нее все сегодня получалось; так правильно и ровно маленькие тонкие линии укладывались одна за другой в молочно-белое полотно. Оторвавшись на минуту, вслушалась Иоши в звуки, что доносились с улицы – несмотря на жару, в воздухе слышалось птичье пение. Но в это время года и в это время дня – нет, невозможно… Значит, пело что-то внутри нее. Улыбнувшись и взглянув на большую коллекцию бабочек на стене, что осталась после старого Такаюки-доно – отца ее мужа – («Как же все-таки красива она… Как аккуратны и в то же время волнисты узоры на крыльях маленьких вестниц весны»), Иоши вновь возвратилась к тканью.

Вернулся Эйдзи. Супруги в дверях улыбнулись друг другу – хоть вместе уже пятый год, а радость встречи не ослабевает. Не омрачает ее ни жаркая непогода, ни то, что пришел он почему-то раньше обычного.

Пройдя в свою комнату, он закурил трубку – он не делал этого достаточно давно. Знакомый запах заставил Иоши оторваться от своего занятия, чтобы взглянуть в глаза мужа и самой рассказать ему о том, какая удивительная ткань из тончайшего шелка сегодня ей удается. Как красива она и как красиво будет кимоно, что она задумала сшить для него. Мягко ступая кончиками пальцев по устланному циновками полу, Иоши показалась минуту спустя на пороге мужниного кабинета. В руках она сжимала фрагмент полотна.

Заглянула за ширму – Эйдзи не было здесь. Она дошла до спальни – и здесь мужа не было тоже, и лишь тонкий флер табачного дымка, едва касавшийся ноздрей женщины, напомнил о нем. Иоши вышла на задний двор и увидела, что дверь в домик старого Такаюки открыта. Отец мужа много лет назад построил эту маленькую хижину, чтобы хранить там древние реликвии своей семьи, курить опиум и вообще быть подальше от молодоженов, зараженных идеей Реставрации. «Если старую сосну пересадить к молодой сакуре, она не приживется. И не потому, что одно дерево лучше, а другое хуже. Потому лишь, что они слишком разные». Ах, как далек был Такаюки от тех перемен, что окутали своим ветром берега Хонсю – настолько, что спустя несколько лет он вовсе удалился в маленький домик, словно бы перестав быть частью жизни Эйдзи и Иоши. Там он и умер два года назад – и с тех пор нога обитателей дома не перешагивала порога хижины. Крутой нрав Такаюки, присущие ему особые черты, ореол воинственности и тайны, издревле окружавший родовитую семью мужа – все это не прибавляло старику общества. Да он, кажется, и не страдал. Что до Иоши, то она и вовсе последний год жизни самурая не отваживалась наведаться в его отшельнический мирок, ограниченный четырьмя стенами. Она и сейчас не отважилась сделать этого, несмотря на смерть старика. Ее хватило только на то, чтобы на цыпочках подбежать к маленькой хижине и стать у порога. Она стояла там, глядя в темноту, и слушала, и ждала чего-то. Стояла словно вкопанная, словно ее что-то держало там, у этой мрачной черной избенки.

Эйдзи зашел в дом старика, не зажигая свечей. Здесь было всего три комнаты – прихожая; кабинет Такаюки, уставленный никому не нужным старым скарбом, каждая деталь которого – верил Эйдзи – имеет какое-то значение для памяти отца, и потому ее следует хранить вечно; и маленькая кладовка. Он прошел сразу в третью. В полной темноте вытянул руки вперед. На высокой подставке лежало пять или десять идеально заточенных самурайских мечей и клинков. Такаюки любовно следил за ними, ухаживал, раскладывал в ему одному ведомом порядке, и незадолго до ухода в славный светлый мир оставил их в идеальном порядке лежать здесь. Время от времени Эйдзи приходил сюда и прикасался к ним руками – в такие минуты ему казалось, будто пролежавшие здесь нетронутыми со времен смерти старика мечи, оживают сейчас под руками Эйдзи. Они словно отвечали ему аккуратным еле слышным звоном заточенных краев, когда капиллярный узор пальца касался самого острия. В звуке этом – который Эйдзи слышал, приходя сюда, и который сейчас наполнил его до основания – был звук старой Японии. Звук воина. Звук, который слышали самураи перед битвами и накануне самой последней битвы в жизни – битвы с самим собой. Наконец он опустился к ним лицом и вдохнул их запах, чего раньше никогда не делал. Они не источали никакого духа, но Эйдзи показалось, что это не так, что от них веет воздухом, исполненным могущества и силы…

Когда час спустя их с женой вечерняя трапеза была окончена, Эйдзи мог вволю налюбоваться шелком, сделанным руками жены, а чашки с чаем заняли свое место на аккуратно сложенных у их ног полотенцах, Эйдзи взял жену за руку и произнес, глядя ей в глаза:

– Я должен сказать тебе важную вещь. Мы супруги, а это значит должны быть откровенны друг с другом. Кайко Синдзэн проиграл деньги, которые я выдал ему из кассы, а сегодня их пропажу обнаружили.

– Но ведь он сказал, что вернет их!

– Я говорил с ним – ему нужно еще десять дней, а у меня нет времени. Инспектор сказал, что передаст дело в суд уже завтра, если денег не будет на месте. А это слишком большая сумма, чтобы я мог разом вернуть ее.

– Но с инспектором можно поговорить, все объяснить!

Эйдзи изменился в лице, заслышав это. Иоши взглянула на него и вздрогнула – глаза его сверкнули с ожесточением и плохо скрываемой злобой, губы сжались, из них полились жесткие слова, не допускающие нареканий:

– Унижаться? Перед этим прохвостом? Ну уж нет! Такая участь подойдет кому угодно, кроме сына семьи Миёси! Это не для тебя и не для меня! Мы рождены для другого…

– Но суда допустить нельзя! Тогда тебя уволят, и мы останемся без средств к существованию…

– Суда и не будет.

– Что ты намерен делать?

Ни один мускул не дрогнул на лице Эйдзи. Но и ответить ему, как видно, было нечего.

– Что ты намерен делать? – во второй раз спросила она.

После обеда он велел ей приготовить ванну. Около часа он просидел в горячей воде, обдумывая случившееся и размышляя о будущем. Иоши уложила сына и подошла к коллекции бабочек на стене. Она любила рассматривать ее – созерцание маленьких существ, хоть и прекрасных, но навсегда лишенных сталью иглы способности нести свою красоту в мир – умиротворяло женщину, успокаивало ее, наводило на добрые и светлые мысли.

Эйдзи появился на пороге комнаты за полночь. На нем было надето все новое, свежее и белое – таким красивым он не был со дня их свадьбы. Поцеловав жену, он велел ей отправляться спать.

В ту ночь Иоши долго ворочалась и не могла уснуть – трудно сказать, что именно ей мешало, но даже созерцание бабочек перед сном не помогло. Она прислушивалась к каждому шуму, к каждому постороннему шороху – но их было так мало, кругом стояла такая тишина… И только когда первые лучи солнца начали пробиваться в окно, утомленная бессонницей женщина наконец сомкнула веки.

Она проспала долго и болезненно – так обычно спят чахоточные больные, компенсируя тяжкие часы на ногах сутками сна. Когда она пробудилась, был уже вечер. Стоило ей открыть глаза, как она увидела стоящего в колыбельке маленького сына, молча и упорно смотрящего на нее. В его взгляде она узнала взгляд Эйдзи и Такаюки, взгляд самураев – жесткий, прямой, но не пугающий, а скорее какой-то родной, свой, надежный. Поцеловав сына в лоб, отправилась она в комнату мужа.

Шума не было – Эйдзи ушел бесшумно. Только так истинный самурай мог достойно завершить свой путь. На полу возле него она нашла предсмертное хокку:

Жизнь коротка.
А зима будет долгой.
Буси не спешит…

***

На следующий день, когда Эйдзи хоронили, стояла страшная жара. Эту жару Орихара Сёку, приехавший из провинциальной тогда Йокогамы, запомнил надолго. Вместе с женой и совсем крохотной дочерью на руках шли они от токийского вокзала в сторону Синдзюку, где должны были разместиться в доходном доме для бедных. Ступая на усыпанные трущобами и грязью улицы этого бедного района, встретила семья похоронную процессию – при всей мрачности этого церемониала примета оказалась доброй, семья Орихара приживется здесь и пустит корни. Но если где-то прибыло, значит где-то убыло – семье Миёси судьба уготовила куда более мрачную участь.

Сам же Орихара Сёку тоже хлебнул немало горя. С женой и дочерью, практически без средств к существованию, он начал работать грузчиком в порту. Через полгода усердного и тяжкого труда скопленных от работы в кои-то веки денег наконец хватило, чтобы поступить в университет. Вот тут-то и началось самое тяжелое – днем ему приходилось учиться, а ночью работать, потому что жена его Сора вновь забеременела и не могла помогать ему. Он прожил пять лет в жутком напряжении, работая буквально на износ. Но всему приходит конец. Закончив университет, Сёку смог устроиться на практику к адвокату Мияки в квартале Эдо.

Каждый день картины сытой, обеспеченной жизни богатого токийского квартала представали перед его глазами. Десятки состоятельных клиентов посещали адвоката, блеск их украшений и лоск, излучаемый ими, завораживали молодого юриста. Однако, у медали была и оборотная сторона – он понимал, что ему самому очень далеко до его наставника и практически никогда не достичь таких вершин. Мияки поручал ему несложные дела и несостоятельных клиентов – и неудивительно, потому что в состоятельных нуждался он сам. С течением времени Сёку не рос по служебной лестнице и пять лет только и делал, что обивал пороги мировых судей и лицезрел человеческие нечистоты, которых ему хватало и в Синдзюку, чтобы видеть их еще и здесь. Он начал понимать, что чтобы изменить свою жизнь, ему предстоит открыть собственную практику.

Стажа для этого у него хватало – пяти лет, проведенных за конторкой у Мияки было вполне достаточно. Но вот денег, скопленных за эти годы и годы тяжкого труда в порту хватило только на то, чтобы открыть дешевый офис в Синдзюку. Понятное дело, что на резкий прирост доходов с таким положением вещей рассчитывать не приходилось. Его клиентами в первый год работы становились карманные воришки, хулиганы и бездомные, которым адвокат зачастую назначался за государственный счет. Однако, после одного из процессов карманник, которого он защищал, подвел к нему какого-то пожилого человека, с виду казавшегося состоятельным.

– Кинго рассказывал мне о Вас, – сказал этот человек, – и отметил Ваши удивительные качества на процессе по его делу. Благодаря Вам, ему удалось получить два года условно вместо пяти, которые предназначались ему за содеянное по закону.

– Благодарю Вас, – отвечал Сёку, – но не только от моего мастерства зависит исход дела. И личность судьи, и стечение обстоятельств – все здесь учитывается.

– И все же… Скажите, Вы не были вассалом в эпоху Эдо?

– Сожалею, но в эпоху Эдо я был слишком юн…

– А Ваш отец?

– Нет, он был бедным крестьянином из Йокогамы.

– Что ж, а Вы производите достаточно хорошее впечатление. Я сам был вассалом клана Хиконе, мое имя Хашимото Ниокичи. – Они поклонились друг другу, и новый знакомый продолжил. – Вы должно быть понимаете, почему Кинго уже несколько раз подряд является Вашим клиентом?

– Разумеется, я понимаю, что он член клана якудза.

– Верно. А я – отец этого клана. И мне на постоянной основе нужен адвокат. Я готов нанять Вас и платить за это предусмотренную договором плату.

Такое предложение не могло не порадовать Сёку. Это означало не только стабильный высокий доход на протяжении следующих нескольких лет, но и возможность наконец вырваться из проклятого Синдзюку. Однако, для этого придется много трудиться – Сёку понимал это и был готов к работе.

На протяжении следующих нескольких лет он вел дела клана Хашимото в судах и делал это весьма успешно. Он выигрывал дела воров и убийц и прослыл в этом деле порядочным специалистом. Якудза щедро платила своему поверенному, что позволяло ему поправить свои финансовые дела. Немного хуже обстояло дело с репутацией – чопорные его коллеги, навроде старшего товарища Мияки, не одобряли таких дел Орихары. Защищать мафию, которая только и делает, что обирает простых людей и не доплачивает в казну, они считали ниже своего достоинства и не могли понять мотивов поведения образованного и начитанного товарища своего. Наверное оттого это происходило, что сытый голодного не разумеет. Сам же Орихара так отвечал на их выпады:

– Пока правительство не принимает решительных мер для борьбы с бедностью и устранения мафиозного влияния, пока оно само получает от них взятки и кормится за их счет, я не считаю, что совершаю предосудительные поступки!