Пуле ангел не помеха

Баню решили перенести на вечер. Подвинув диван, все устроились перед камином, игравшим в этот, достаточно теплый день, сугубо декоративную роль. Крупные осиновые поленья пылали ровно, без искр и треска. За те шесть лет, что Виктор не видел приятелей, все сильно изменились. Высокий широкоплечий Игорь Остапчук еще больше раздобрел. И прежде не отличавшийся особой прытью, теперь он передвигался еще медленнее, будто заранее рассчитывал каждое движение. Растекшись в своем, отдельно стоявшем кресле, он снисходительно улыбался шуткам приятелей, иногда сам вставлял пару слов. Прибавилось солидности и у Генки Селезнева. Он уже не болтал без умолку, кивая невпопад, как прежде. Сейчас он гордо и независимо держал свою, заметно посеребрённую сединой голову с видом умудрённого жизненным опытом старца. Если и открывал рот, то только, чтобы категорично произнести что-нибудь высокопарное, нисколько не сомневаясь в точности формулировок и в своей правоте. Даже взгляд его стал как будто осмысленнее от осознания собственной значимости. Востриков заметно состарился. Так, казалось, не столько из-за морщин, покрывших его лицо тонкой паутиной, сколько из-за того, что он будто усох, еще больше поседел и старался казаться как можно менее заметным. Погорелов, такой же щупленький, невольно тянулся к нему. Он сидел на стуле ближе с Вострикову и немного дальше от камина, чем другие

По телевизору, который стоял в углу и оказался вне поля зрения, передавали новости.

– Тише, тише, – крикнул Леонид, перекрывая гомон, уже возникший среди уже заметно расслабившихся от выпитого приятелей.

На экране шла видеозапись, сделанная когда-то в лагере боевиков. Бородатый, обвешанный оружием человек неопределенного возраста красовался перед камерой, держа в одной руке чью-то отсеченную голову, а другой выковыривал из нее ножом глаза.

– У, твари поганые! И чего с ними цацкались? – прошипел сквозь зубы Портнов. – «Операция по захвату…» – передразнил он диктора. Чего их задерживать? Стрелять на месте и все дела. Все равно больше пожизненного не получат.

– Валюта, – отозвался Остапчук.

– Что, валюта? – спросил Виктор.

– Они, говорю, разменная валюта, – пояснил Игорь. – За них вызволяли из плена нужных людей. А можно просто продать. Не живого, так мертвого. Помнишь «Тракториста» поймали, а до него Радуева? Еще как пригодятся.

Первое время Виктор надеялся, что ему удастся избавиться от воспоминаний о войне. Но когда началась вторая война, он понял, что все, связанное с Чечней, никогда не уйдет из его жизни. Помимо своего желания он не только обращал внимание на все, там происходящее, но и невольно фиксировал услышанное, словно нанизывал события на какую-то логическую нить. Захват Радуева в свое время произвел на него сильное впечатление. Еще задолго до ареста это имя было у всех на слуху. Как его только ни называли?! «Самый кровавый» и «неуловимый», террорист и бандит, убийца и кровопивец. Ему это льстило. Он упивался властью над беззащитными и слабыми. Приближенные из кожи вон лезли, поддерживая имидж изувера, утверждая его авторитет среди ему подобных. Перед видеокамерами насиловали детей, устраивали взрывы, отстреливали пальцы российским солдатам, разрывали на части пленных и отрубали головы заложникам. Сотни невинно замученных, море крови… Аслан Масхадов со своим призывом: «Убивайте и уничтожайте всех русских и получайте удовольствие» – агнец божий по сравнению с Радуевым, который сделал это «удовольствие» смыслом своей жизни.

Первое время после того, как его взяли, он был в шоке и вряд ли быстро из него вышел. Это уже был не тот Радуев, наглый и самовлюбленный властитель душ и тел, который перед телекамерами вещал на весь мир о своей исключительности, грозил поставить на колени всю Россию, приписывал себе все изуверства и беззакония, творившиеся на территории государства. Оказывается, и нелюдям ведом страх. Вряд ли человеческий. Это скорее звериный инстинктивный страх за свою бесценную жизнь. Он не думал о возмездии, пока кара была где-то далеко за горами. Был уверен в своей недосягаемости. В тюремной камере «великий воин Аллаха», для которого убийство неверного равнозначно подвигу и пропуску в светлую загробную жизнь, был жалок и омерзителен.

– Когда-нибудь может быть узнаем подробности о том, как удалось выманить и этого зверя из его логова, – со вздохом произнес Виктор. Когда телевизионный сюжет подошел к концу. – А, главное, зачем? Вряд ли для того, чтобы опять, как было с Радуевым, только продемонстрировать всему миру профессиональное искусство ребят из спецподразделений.

– Скорее всего, цель была другая: развалить отряд, заставить бандюков сложить оружие и тем самым уменьшить потери в боестолкновениях. А теперь придется ломать голову, что с ним делать? Казнить нельзя помиловать… От того, где будет поставлена запятая, напрямую зависит, превратится ли она в пулю или останется лишь знаком препинания, – глубокомысленно, на одном дыхании неожиданно, похоже даже для самого себя, изрек Геннадий Селезнев. – Помните, как Радуев просил следователя, ведущего допросы, никого не сажать к нему в трехместную камеру, в которой содержался. Прекрасно понимал, что даже уголовные авторитеты не потерпят его существования. Его не только «опустят», что для него хуже смерти. Об этом тут же станет известно и в Чечне, и за ее пределами, в первую очередь в мусульманских странах, и он перестанет существовать не только как лидер, как мужчина, но и просто как личность.

– Не расстреливать же его. «На смертную казнь у нас мораторий», —со знанием дела заметил Портнов.

– Растерзать! – неожиданно подал голос Погорелов.

– Что значит «растерзать?» – попросил уточнить Геннадий, состроив глубокомысленную мину.

– Это значит убивать медленно. И не один раз, а столько, сколько убитых на его совести.

– Кровь за кровь, значит? – ухмыльнувшись, спросил Виктор. – Как же легко мы готовы умерщвлять других! Какими бы отморозками ни были эти подонки, как биологический вид, они какие никакие, а все-таки люди. Уж очень это похоже на кровную месть. Не по-христиански это, не по-людски.

– Да не о том речь, – вскочил с места Леонид, задетый словами приятеля. – Вован о чем толкует? Что же, пусть свободно жгут, грабят, убивают? Никому, находящемуся в здравом уме, не придет в голову голосовать за предоставление им такой свободы.

– Но не убивать же без суда и следствия, если закон с чьей-то точки зрения несправедлив, – возразил Стрельников.

– А хотя бы и так.

– Сядь, Лентя, не егози, – тихо, но так, что все замолчали, сказал Остапчук. – Во все времена во всех странах лютая кровожадность каралась смертью. Вон, американцы. До сих пор «поджаривают» своих отморозков на электрическом стуле и при этом не перестают твердить о правах человека. Особенно, когда это касается других государств. Только почему-то ни у них, ни у нас злодеи не переводятся, хотя, казалось бы, век от века их должно становиться все меньше и меньше. Казнить и только живыми, – Остапчук с трудом поднялся из своего кресла, не выпуская из рук рюмки с коньяком. – Мораторий, говоришь? – повернулся он к Геннадию. – А кто его придумал, этот мораторий, ты не задумывался? И зачем? А затем, чтобы свою задницу прикрыть. Не известно еще, как дело обернется и кого, в конце концов, назовут большим зверьем. Всех казнить!

Остапчук возвышался над сидящими приятелями, глаза его горели, в уголках рта выступила пена. Он машинально смахивал ее время от времени и продолжал:

– Вы что же думаете, жизнь чего-нибудь стоит? Хрен вам! Жизнь это – миг, суета. И неважно, молодой ты или старый. Пуле, если хочешь знать, возраст не помеха. Мы сами делаем свою жизнь? Ха! Это она нас делает. Мораторий! У нас в районе была прокурорша. К ней приходят за санкцией на арест. Вот заявление изнасилованной, вот заключения медэкспертизы, вот подозреваемый, вот улики. Дайте санкцию. А она: «А где свидетели? Как можно? Он еще такой молодой, вся жизнь впереди! Да и оснований никаких, все – ваши домыслы». А когда ее дочь пятеро хором изнасиловали, как миленькая стала подписывать. Гнилье человеческое … Казнить, только казнить! Всех, и обязательно живыми! – Игорь плюхнулся в кресло и закрыл глаза.

Приятели смотрели на него, кто с удивление, кто-то с сожалением. Стрельников уловил в глазах Игоря что-то похоже на свое собственное состояние в преддверии приступа.

Постепенно побледневшие щеки Остапчука порозовели, и он будто очнулся.

– Ну, что? Еще по одной? – спросил Игорь уже совершенно другим тоном, словно в его тело вернулся прежний добродушный и умиротворенный хозяин. – Если бы от нас чего зависело. До Бога высоко, до царя далеко, а до плахи … Вот она, рукой подать. Убивай, не убивай, новые народятся.

– А чему тут удивляться? – спросил Востриков, который давно уже пытался вставит свое слово, но до сих пор у него это не получалось. – Казни, в том числе и прилюдные, маньяков никогда не останавливали. Скорее наоборот, делали их своеобразными «героями» своего времени. Я недавно читал, что многие тяжелейшие злодеяния вошли в историю. Некоторые – в книгу рекордов Гиннеса.

– Мы тоже недалеко отстали от остального «цивилизованного» мира, – добавил Виктор. Он с нескрываемым удивлением смотрел на своих приятелей, заговоривших нормальным языком после непрерывного зубоскальства, сопровождавшего всю их встречу до этого разговора. – Да взять того же Чикатило. За двенадцать лет полсотни умышленных убийства детей и женщин.

– Расстреляли? – поинтересовался Погорелов.

– Да, еще до моратория, в девяносто четвертом.

На приятелей его слова особого впечатления не произвели. То ли потому, что в них не было ничего нового, то ли каждый остался при своем мнении.

Потом опять вспоминали Чечню, первую войну, которая их и объединила. Но никто не решался первым заговорить о главном, о том, что стало поворотным моментом в их судьбах – о том, кто расстрелял «Ниву».

5

Отряд формировали в спешке, людей собирали из разных подразделений, – с миру по нитке. По приказу в ОМОН должны были зачислять самых крепких, надежных и опытных, кто хотя бы два – три года прослужил в милиции и понимал, что к чему. Но приказы они на то и приказы, чтобы их обходить. Если бы все распоряжения и указания выполнялись, как предписывалось, везде давно бы был порядок. В отряд зачисляли любого, кто подавал рапорт. Но добровольцев, соблазнившихся повышенным окладом в престижной службе, оказалось мало. Некоторых откомандировали в новое подразделение, не спрашивая согласия: освобождались от бездельников и проштрафившихся, как от балласта.

Уже тогда было очевидно, что большую часть отряда пошлют в «горячую точку». Так и случилось. Без специальной подготовки, без тренировок, кое-как обмундированные и экипированные, тридцать шесть человек через две недели уже был в Моздоке. Тогда многим, следившим за фронтовыми событиями по телевизору, казалось, что здесь-то уж должен быть образцовый порядок. Государство, мобилизовав все силы, устанавливало на мятежной, никогда не отличавшейся законопослушанием территории торжество Конституции. Но все, кто прибывал на новое место службы, в первую очередь поражались царившей здесь неразберихе и откровенному идиотизму. Только в фильмах о войне, посвященным событиям сорок первого, было что-то подобное. Колонны грузовиков, танки, БТРы перемещались в хаотичном беспорядке. Командиры драли глотки у раций, пытаясь добиться от командования конкретных приказов, в толпе одинаково одетых в камуфляж или бушлаты военнослужащих нельзя было отличить офицеров от рядовых. Расширяясь и ускоряясь, эта круговерть каким-то образом выплескивалась в район боевых действий. Никто толком не знал, кому куда выдвигаться и что делать, и не было ничего удивительного в том, что раненые и покалеченные возвращались оттуда с опустошенными глазами и душами, не рассчитывая ни на заботу государства, ни на медицинскую помощь. Выживали счастливчики, которые могли сами о себе позаботиться. Таких с каждым днем этой нелепой и бестолковой войны, которую первоначально планировалось завершить в считанные дни, становилось все меньше. Зато трупы отправляли отсюда бесперебойно. Потому и назывались они просто грузом: груз он и есть груз, не люди же – трупы.

На следующий день после прибытия они оказались под Аргуном. Дома кадровик говорил, что предстоит выполнять специальные операции, контролировать соблюдение паспортного режима, обезвреживать уголовных преступников. Эти выдумкам могли поверить только те, кто не побывал на войне. Здесь не было преступников в обычном для всех понимании. Государству себя противопоставила не отдельная категория граждан, объединившаяся под ваххабитским лозунгами, а чуть ли не вся нация, доведенная до такого состояния всей предшествующей социальной политикой, которая не учитывала ни местных особенностей, ни въевшегося в плоть и кровь религиозного фанатизма. И, прежде всего, особого воспитания, возводящего для большинства совершенно абстрактное понятие ничем и никем не ограниченной свободы в культ. Не привыкшее к организованной деятельности, большинство населения вело тот образ жизни, который казался ему наиболее правильным: каждый за себя, один Аллах за всех. Грабить собственное государство, которое было воплощением насилия и унижения еще со времен депортации практически всего населения, здесь считалось доблестью, так же, как и противостоять любом попыткам навести какой-либо порядок, неважно, конституционный или, хотя бы, разумный. Вместе с суверенитетом молодежь, легко управляемая и направляемая твердой рукой тех, кто всеми правдами и неправдами рвался к власти, получила горы оружия, которым не замедлила воспользовались. Огромные деньги, пропитанные запахом нефти, сделали свое дело: люди оказались заложниками природных богатств. Их оказалось нетрудно убедить в том, что Россия и каждый русский – тот самый враг, который покушается на национальное достоинство, религиозные убеждения чеченцев, и стремится во что бы то ни стало поработить гордую нацию. Здесь воевали все. Кто за деньги, и таких было большинство, кто – по принуждению, а кто и просто из солидарности и от безысходности: какая никакая, а все-таки работа.

Их, шестерых доставили на блокпост, только что оборудованный на дороге, ведущей в сторону Аргуна. Здесь не было ничего, кроме нагромождения бетонных глыб и кузова покореженного «Урала», в котором предстояло жить. Рядом поставили приданный БТР. За неделю до этого с него сняли все, кроме пулемета, и притащили на буксире. Выгрузив свое имущество, состоявшее из вещмешков с личными вещами, нескольких канистр с водой, оружия, продуктов питания и ящиков с боеприпасами и сигнальными ракетами, они остались одни посреди пустынной дороги – без техники, без связи. Если не считать допотопную рацию, которую Вовка Погорелов, которого еще дома все называли Вованом, стащил на каком-то складе.

Здесь предстояло провести три недели. Потом их должны были прикомандировать к одному из райотделов. С одной стороны от дороги был пологий склон высокого холма, который где-то дальше переходил в предгорье, с другой – заросли кустарника, спускавшиеся к небольшой речке, больше похожей в эту зимнюю пору на ручей. Вдалеке виднелся какой-то населенный пункт – то ли крохотная деревня, то ли хутор – давно обезлюдевший. Даже воя голодных бродячих собак не доносилось оттуда.

Только здесь, оставшись наедине с самими собою, в постоянном ожидании нападения боевиков, о хитрости и беспощадности которых их предупредили еще в Моздоке, они впервые познакомились по-настоящему. Самым старшим и по возрасту, и по званию оказался отставной армейский капитан Александр Востриков, зачисленный в ОМОН в самый канун отъезда и назначенный старшим команды. Только много позже, уже вернувшись домой, они, да и то не все, узнали, за что он был уволен из армии и почему решил продолжить службу в милиции, а не пошел на гражданку. А тогда он стал для них единственной надеждой не выживание. Никто кроме Вострикова понятия не имел, что такое круговая оборона, кому куда бежать и что делать в случае нападения на блокпост. Даже стрелять из гранатомета никто их толком не научил.

Обычно, оставив двоих на посту, остальные сидели в кузове, ставшего их домом грузовика, или вокруг костра, огороженного со всех сторон бетонными блоками. Время от времени Востриков устраивал учебные тревоги. По первости они стремглав бросались по своим, определенным командиром местам – занимали боевые позиции. Но со временем эти игры им надоели, и команда «К бою!» воспринималась как неуместная шутка. Пересмеиваясь и изображая при этом на лицах большую озабоченность, бойцы нехотя поднимались и брели к амбразурам, даже не снимая автоматы с предохранителей. Востриков злился, но ничего не мог поделать: спокойное размеренное существование само по себе провоцировало лень и беспечность.

Через некоторое время командир стал куда-то исчезать по вечерам. Возвращался он ближе к полуночи, принося с собой то пару бутылок водки, то коробку баночного пива. Никто у него не спрашивал, где он достает такое богатство. Чего спрашивать? Командир знает, что делает, тем более что не распивает принесенное в одиночку, а делит на всех поровну. Из-за мизерного количества спиртного, которого доставалось на каждого, пьянством это никто не считал, но очередного застолья ожидали с нетерпением.

Кашеварил обычно Генка Селезнев. Он совсем недавно, буквально за полгода до командировки, поступил на службу в милицию, разочаровавшись в предпринимательстве. Не сумев организовать свое фермерское хозяйство в деревне, на котором собирался разжиться, продавая молоко и кур, он подался в милицию. Селезнев где-то слышал, что в патрульно-постовой службе можно неплохо поживиться, если установить «деловые отношения» с хозяевами продуктовых палаток. Но особенно разгуляться ему не дали. У немногочисленных предпринимателей уже были свои «крыши». Новоявленного постового, который повадился обходить продавцов, проверяя у них наличие разрешения на торговлю, соответствие товаров сертификатам и державшего при этом в руках расстегнутую объемистую сумку, вежливо, но жестко предупредили, что здесь ему ловить нечего. Если он хочет иметь свой кусок хлеба, пусть лучше гоняет мальчишек, повадившихся приторговывать анашой возле палаток. Поэтому Селезнев не очень огорчился, когда начальство настойчиво предложило ему подать рапорт о зачислении в ОМОН. Ростом и силой его Бог не обидел, а новое место службы сулило беспроигрышный вариант. Во всяком случае, как он рассчитал, тех денег, что он получит за службу в Чечне, ему должно было хватить на ближайшее время. А потом можно и в область перебраться. В деревне его ничто не удерживало. Так и не женившись к своим двадцати шести годам, он не оставил там ни кола, ни двора: все продал, чтобы расплатиться с долгами.

Несмотря на то, что он добровольно взял на себя не только приготовление пищи, но и все другие хозяйственные заботы, остальные омоновцы его недолюбливали. Скорее всего, за неуемную болтливость и претившую другим откровенность. Селезнев не скрывал своих намерений как можно быстрее сколотить хотя бы какое-то состояние и уйти из милиции, чтобы вновь попытаться начать свое собственное дело. Службу он люто ненавидел, считал тех, кто пошел на нее по доброй воле, безмозглыми идиотами, презирал их и не скрывал этого. Хотя и остальные не считали милицейскую службу своим призванием, но не кичились пренебрежительным к ней отношением. Во всяком случай вслух об этом никто не распространялся.

Лишь Леонид Портнов относился к Селезневу немного лучше, чем другие, терпимее. Может быть у него были для этого какие-то свои личные причины, а может быть потому, что обладал большим, чем другие, жизненным опытом. Он вообще не был категоричен в своих суждениях. В отличие от сослуживцев Портнов считался ветераном в органах внутренних дел – работал в областном отделе исправительно-трудовых учреждений инспектором. Конечно, он мечтал о более высокой должности, но, как считал, ему не давали ходу, хотя он всеми силами стремился сделать карьеру. Не проходило совещания, на котором Леонид не критиковал бы направо и налево руководителей колоний, с пеной у рта не доказывал необходимость реорганизаций, а чаще слово в слово повторял выступавшего с докладом руководителя. Но как только дело доходило до практической работы, до участия в тех самых преобразованиях, которые он так настойчиво отстаивал, Леонид находил массу причин и отговорок, чтобы остаться в стороне. Кого-то ругали за промахи, кому-то объявляли взыскания, даже неполное служебное соответствие. Портнов же за три года не получил ни единого замечания, поскольку ничего не делал, а, значит, не совершал ошибок. И потому наказывать его было не за что.

Больше всего он любил ездить в командировки в колонии с проверками, где его по давно установившейся традиции принимали как дорого гостя – хлебосольно и от души. Он благосклонно принимал угощение, не отказываясь и от скромных подарков, в виде солидного оковалка свинины или нескольких кур из подсобного хозяйства. Мог взять и деньгами, особенно если обнаруживал в проверяемой колонии грубые нарушения режима содержания осужденных. В одну только колонию он не ездил, впрочем, туда его и не посылали – в колонию, начальником которой был его отец. Эта колония в областной системе исправительно – трудовых учреждений в свое время славилась тем, что в ней никогда не происходило ни бунтов, ни побегов, ни голодовок среди контингента. Может быть там и случались какие-нибудь происшествия, но об этом никто ничего не знал. Начальник умел не выносить сор из избы и дальше «колючки», ограждавшей зону, информация о действительном положении дел не распространялась.

Только благодаря авторитету Портнова – старшего, который давно бы мог по своим заслугам работать в областном аппарате, но всегда отказывался от подобных предложений, Леонид и держался на службе. Его терпели и не особенно притесняли. Когда же отца все-таки вытолкали на пенсию, Леонид был уверен, что ему удастся занять его место, и он до конца своих дней будет блаженствовать в тепле и уюте на правах князька. Но давние отцовские связи с прикормленными им вышестоящими руководителями не помогли. Их как-то в одночасье отправили вслед за отцом на «заслуженный отдых» и Леонид остался один на один перед выбором: или ехать на должность начальника отряда в отдаленную колонию, расположенную за триста с лишним километров от областного центра, или переходить на службу в милицию. Он выбрал, по его мнению, из двух зол меньшее – стал заместителем начальника паспортно-визовой службы. Не имея о ней ни малейшего понятия, Леонид надеялся обрасти солидными связями и стать значительной, а потому и дорогостоящей фигурой. Но и здесь он не удержался. Его быстро раскусили и предложили убираться подобру-поздорову. Он записался в ОМОН, чтобы поехать ненадолго в Чечню, как-нибудь там перекантоваться, а вернувшись в ореоле боевой славы, проложить себе путь вверх по служебной лестнице в качестве заслуженного офицера.

Оказавшись на земле, каждый день пребывания на которой мог оказаться последним, он понял, что о славе придется на время забыть, а сначала надо позаботиться о собственной безопасности. Как и все, кто оказался вместе с ним на этом блокпосту, Леонид старался лишний раз не высовываться из-за укрытия, чтобы ненароком не подставить голову под пулю снайпера. Но проходили дни за днями, а никто, похоже, и не собирался на них нападать. По дороге изредка проезжали боевые машины, на которых сидели скукожившиеся от холода солдаты, скрежеща гусеницами и грохоча черными дымными выхлопами проползали танки, направляясь туда, где разворачивались главные события. В обратную сторону никто не спешил. Казалось, в той мясорубке, куда как в бездонную пропасть проваливались люди и техника, ничего от них не оставалось. А про них, коротающих войну в тишине и спокойствии, все забыли – и свое начальство, и боевики, занятые где-то более важными делами. Не появись однажды на дороге эта злосчастная «Нива», их в конце концов скорее всего сняли бы с этого никому не нужного поста и отправили бы вслед за теми, кто не возвращался. Но судьбе было угодно распорядиться по-своему. Пробыв в Чечне вместо трех положенных месяцев всего полтора, на блокпосту, с которого их должны были снять через считанные недели, все остались живы, не получили ни единой царапины. Они вернулись, чтобы оказаться в тюрьме, называемой следственным изолятором, в шести различных камерах. Выйдя через месяц на свободу, пятеро столкнулись с нелегким выбором: что делать дальше. Виктор вернулся на войну. . .

Он так никогда и не узнал, какой идиот распорядился выдвигаться на ночь глядя. На дороге колонна грузовиков, которую сопровождали два БТРа, нарвалась на засаду. По давно отработанной, оказавшейся в горных условиях идеальной схеме, боевики подбили головную и замыкающую машины, факелами запылавшие в вечерних сумерках. Виктор оказался в головной. Взрывом его припечатало к броне. Но он не сразу потерял сознание, и какое-то время владел собой. Когда машина остановилась и раздалась команда «К бою!», он попытался выбраться наружу. Он уже высунул голову из люка, и в этот момент от второго прямого попадания машина вспыхнула. Впервые оказавшись в такой ситуации, оглушенный и перепуганный, он потерял ориентировку. Пули щелкали по броне, вгрызались в каменистую почву вокруг, но откуда стреляли Виктор не мог понять. Вывалился на землю, передернул затвор автомата и отключился.

Очнулся Виктор глубокой ночью, лежа лицом вверх, где сквозь низко нависшие облака изредка проглядывали немигающие звезды, и долго не мог сообразить, что с ним произошло. Кругом было тихо и как-то по-домашнему уютно. С обеих сторон его подпирало что-то твердое, сверху слегка придавливало. Лежать было удобно, но только очень холодно. Через несколько минут, окончательно придя в себя и оглядевшись, он с ужасом понял, что лежит среди трупов и вокруг нет ни одной живой души. Он заворочался, чтобы освободиться от неприятного соседства, но оказалось, что сделать это не так-то просто: тела уже окоченели и зажали его между собою, как тиски, не позволяя даже повернуться на бок. Ему пришлось приложить все оставшиеся силы, чтобы выползти из-под них. И только он почувствовал себя на свободе, в лицо ему ударил сноп огня. Он отвернулся. Луч фонаря прошелся по всему его туловищу и вновь уперся в лицо. «Вот и все, – подумал Виктор, – сейчас раздастся выстрел». Он зажмурился с мыслью, что хорошо бы пуля угодила в голову, и сразу все кончилось. Но не услышал ни лязга затвора, ни треска выстрела только почувствовал, что кто-то подхватил его под руки и поволок. Его охватило полное безразличие, больше всего хотелось одного, чтобы все скорее кончилось и его оставили в покое, и неважно, живым или мертвым.

В темноте он не мог разглядеть лиц своих мучителей, тащивших его за ноги по кочкам, и ни слова от них не услышал, словно это были не люди, а машины, автоматически выполняющие заданную программу. В полной тишине они взгромоздили его на какую – то площадку и толкнули вперед. Виктор упал на что-то металлическое. Оглядевшись, он увидел вверху над собою перемигивающиеся лампочки датчиков и приборов, а среди них две до безобразия искаженные головы, склонившиеся над пультом. Тут он, наконец, догадался, где находится и что с ним происходит. Ну, конечно же, это инопланетяне, и он у них в летающей тарелке. Значит, не к боевикам попал. Это – похищение. Сейчас тарелка взлетит и через несколько мгновений он окажется на межпланетном корабле, где над ним будут проводить разные эксперименты, а потом выбросят где-нибудь за тридевять земель отсюда, предварительно вытравив всю память, и станет он бомжем без имени и без племени. Вот, почему так тихо вокруг: они находятся под защитой энергетического поля, отгораживающего их ото всей вселенной.