Звучат лишь письмена

– Давай-ка подробнее, – прервал его Смолянинов. – Мне начальник райотдела в двух словах доложил.

Ким пожал плечами и достал из папки копию протокола, составленного следователем Медведевой. Он уже не надеялся постичь до конца логику поступков своего начальника. Подумаешь, событие! Будто старики никогда раньше не помирали. Теща тоже, казалось, будет всегда. А вот, раз – и все: инсульт. С чего бы полковнику вызывать его с похорон, если о происшествии ему известно лишь понаслышке?

– «Около восьми часов утра, – начал читать Ким, – гражданка Сизова Мария Степановна, проживающая по адресу: Петропавловский переулок, дом 7, квартира 4, вышла из своей квартиры, чтобы пойти в магазин. За дверью квартиры номер 1 раздался громкий лай собаки, который Сизова слышала уже давно, примерно с шести часов утра, как проснулась. Но не обращала на него внимания. Вернувшись из магазина примерно в 9.10, Сизова позвонила в квартиру соседа. Примерно в это время она обычно убирает у него. На звонок никто не отозвался. Собака по-прежнему лаяла. Тогда Сизова решила воспользоваться ключом, который, по ее словам, сосед дал ей года два назад. Едва женщина открыла дверь, собака бросилась из квартиры прямо ей под ноги. На полу лежал хозяин квартиры. Сизова подумала, что сосед без сознания, хотела ему помочь, попыталась поднять. И поняла, что тот мертв. Она тут же позвонила участковому». Кстати, Дмитрий Григорьевич, этот самый старший лейтенант Карзанян в последнее время, как сообщила соседка, часто приходил по вызову пострадавшего.

– Многое она, однако, знает, – усмехнулся полковник.

– Прелюбопытная старушка. Стул ставит у двери, чтобы сидя разглядывать в замочную скважину, что делается на площадке. Летом она, наверное, с утра до ночи у подъезда на лавочке сидит, судача с такими же бабулями, обсуждая жильцов. А захолодает – куда денешься? Вот и просиживает целыми днями у двери.

– Это она тебе сказала, что старик упал, поднимаясь по лестнице?

– Она шум слышала, да еще как старик охал.

– Значит, никого не видела, кто бы мог его ударить.

– То-то и оно. Наверное, видела.

– Кого же?

– Молчит. То ли боится сказать, то ли еще что. По ее словам, как только старик подошел к своей двери, у нее в комнате зазвонил телефон. Снять трубку она не успела: звонки прекратились. А когда опять заглянула в глазок, у двери стоял какой-то человек. Как выглядел, не разобрала. Хитрит, по-моему. Там яркая лампочка сутками светит. Ватт на сто. Из ее квартиры вся площадка – как на ладони.

Смолянинов обошел стол, открыл сейф и, достав из него тоненькую папку, сел.

– Ну вот что, друг любезный. Отложи-ка пока другие дела и займись этим происшествием. У тебя что еще?

– Квартирная мошенница.

– Ладно, подождет. Никуда она не денется. Несчастным случаем, по-моему, тут и не пахнет. Я потому тебя и вызвал. Не обижайся. Старик этот – Ревзин, и зовут его, как ты мне забыл сообщить, Григорий Иосифович. Так?

Ким утвердительно кивнул. Он почувствовал, что сейчас Смолянинов размажет его по стенке со всеми его версиями и предположениями. И не ошибся.

– Этот гражданин Ревзин был вчера вечером у меня. Сидел на том же стуле, где сидишь ты сейчас. И чувствовал он себя, как мне показалось, совсем неплохо. Тебя это не настораживает? Я собирался поручить тебе проверку его заявления. На-ка, почитай, что он сообщает, а заодно и запись нашей беседы.

2

Старик второй день почти не поднимался из кресла – ноги не слушались. Днем он не мог заснуть из-за уличного шума, а по ночам его донимали одни и те же кошмары. Едва удавалось задремать, как перед глазами появлялись великаны в мохнатых шапках, которые вытаскивали его из квартиры и волокли куда-то вверх по широким каменным лестницам. Потом он видел себя в просторных, переходящих один в другой залах сказочного дворца. Стены были заставлены шкафами, инкрустированными пластинками из золота, перламутра и слоновой кости, в которых виднелись корешки старинных книг, и, хотя старик не успевал их как следует разглядеть, он был уверен, что здесь собрано лучшее из всего написанного человечеством, и причем только оригиналы, раритеты, которыми никто и никогда не пользовался.

Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь задержаться и прочесть названия книг. Но ничего не получалось: неведомые великаны все тащили и тащили его куда-то. Потом все вокруг вспыхивало. От яростного, беспощадного огня беззвучно разваливались шкафы, книги потоком вытекали из них, раскрывались и тут же воспламенялись. Листы чернели на глазах, скручивались и исчезали в пламени…

В то утро Ревзин очнулся от ставших уже привычными кошмаров, едва холодное мартовское солнце заглянуло в его захламленную комнату. Оно, словно делая одолжение, осветило обломанный угол огромного старинного резного буфета, где на разнокалиберных полках и полочках хранились многочисленные кисточки, баночки с давно высохшим клеем и лаком, лоскутки кожи, обрезки разноцветной фольги и прочие материалы, которыми он когда-то пользовался, восстанавливая старые книги. Затем лучи солнца ткнулись в угол, заваленный всякой рухлядью. Ровно через четверть часа солнце скрылось за высоким зданием, недавно поднявшимся напротив окна.

В комнате снова потемнело до того, что исчезло ощущение потолка. Старик, что-то бормоча, смотрел в окно, не обращая внимания на вертевшегося у ног и поскуливавшего Фавника – мелкого старого пса неопределенной породы, долгие, по собачьим меркам, годы носившего иронично-величавое имя мифологического божества. Через несколько минут Ревзин вновь опустился в кресло, вытянул короткие неимоверно исхудавшие ноги, откинулся на подушку и закрыл глаза. Кожа на лице чуть разгладилась, теперь он выглядел немного моложе своих восьмидесяти двух, помноженных на давнюю гипертонию и непреходящее недовольство. Он хотел немного забыться, но не мог отвлечься от раздражающей мысли о многоэтажном доме, загородившем от него жизнь за окном. А другой у него уже не было.

Пока был прежний заведующий реставрационной мастерской, старик Ревзин никому не мешал. На всех больших собраниях начальник областного управления культуры ставил его в пример. А после того, как заведующего уволили, и мастерская попала в руки невесть откуда взявшегося пройдохи с незаконченным начальным образованием, старый реставратор перестал устраивать ее хозяина. Теперь все делалось быстро: в мгновение ока принимались и выполнялись заказы, обычно с нарушением элементарных требований технологии. Никто со стариком уже не советовался. Он по-прежнему работал тщательно, не спеша, как говорили в мастерской, мотал часы на минуты. Не сразу старый мастер понял, что его время давно прошло, и держат его на работе только из жалости.

Но и на улице, и во дворе ему не было места, как и больному Фавнику, не отходившему от хозяина и испуганно жавшемуся к его ногам, когда к ним приближались прохожие. Во дворе старика донимали пришельцы из какой-то дикой, непонятной цивилизации – неопрятные, шумные, визгливые великорослые парни и девицы из соседних домов, не выпускавшие из рук бутылки с пивом. Прежде, реже выходя из дому, он их как-то не замечал. Но после того, как соседка со второго этажа переехала к сыну и оставила на его попечение собаку, с которой приходилось гулять утром и вечером, Ревзин впервые столкнулся с этой беснующейся безжалостной братией. Он несколько раз жаловался участковому, но тому, видно, дела не было до старика. И он решил, что не пойдет в милицию, даже если узнает, что эти коронованные сальными копнами волос владыки двора собираются взорвать его старый дом вместе со всеми жильцами.

Ну и пусть их! Не случись того, что мучило его последние дни, он так и не собрался бы в милицию. Но происшедшее к дворовым подросткам не относится. Это серьезнее его личных обид. «Если я не сделаю этого, – думал Ревзин, – испугаюсь, как боялся всю жизнь, значит, пустыми были все мои усилия доказать самому себе, что я все-таки честный человек». Вчера он еще колебался, но сегодня пойдет прямо к самому большому начальнику.

К старику опять вернулся страх: на этот раз не оставишь просто так заявление и не уйдешь, убеждая самого себя, что долг свой выполнил полностью. Придется разговаривать, и, значит, кто-то полезет в душу, в саму жизнь, тщательно оберегаемую от чужих глаз. Но он понимал, что другой возможности хоть как-то загладить свою давнишнюю вину может и не представиться.

После полудня подморозило. Ледяные колдобины, покрывшие асфальт, округлились, стали скользкими. Идти приходилось осторожно, ощупывая ботинками в галошах дорогу. Даже клюка крепко, насколько возможно, зажатая в правой руке, не служила надежной опорой. В мешковато сидящем длинном пальто, пережившем не один пируэт многоликой моды, старик Ревзин выглядел нелепо в многолюдном центре города. Он брел в пестром потоке людей, странный и нелепый, словно был выходцем из тех времен, когда по мостовой катили извозчики и воздух не отравлялся запахом бензинового перегара, не мельтешило в глазах от мелькающей рекламы невесть чего и ярких вывесок, под которыми толпились бритоголовые парни, не отнимавшие от уха мобильники.

В холле первого этажа областного управления внутренних дел за двустворчатой, тяжелой, коричневого казенного цвета дверью после свежего морозного воздуха Ревзину сразу стало душно, застучало в висках. Но этой жары и запаха новых овчинных полушубков, в которые были одеты сгрудившиеся у выхода молодые милиционеры, никто, кроме него, не замечал. Старик снял шапку.

– Вам что, папаша? – заметил его постовой, – коротко стриженый старшина в новеньком кителе и такой же новенькой фуражке с красным околышем. Все в нем, от форменной с иголочки одежды до тона вопроса, показалось старику воплощением холодной официальности и надменности.

Он было открыл рот, чтобы ответить, но тут гулко хлопнула входная дверь. Ревзин вздрогнул и обернулся. Вошедший, не посмотрев в его сторону, предъявил постовому удостоверение и взбежал по лестнице, ведущей на второй этаж.

– Прошу прощения, – повернулся старик к старшине, – я должен поговорить с кем-нибудь из начальства.

– Если у вас заявление, лучше передайте в приемную, за углом направо. Или мне. Моя фамилия Клюев.

Ревзин с недоверием посмотрел на старшину, затем на снова хлопнувшую дверь и принялся устраивать на голове свою бесформенную шапку, которую до этого мял в руке.

– В приемной я уже бывал не раз. Все без толку.

– Вы напрасно обижаетесь, гражданин. Таков порядок. Что вы хотите сообщить? —спросил постовой.

Старик неуверенно потоптался на месте, затем вновь снял шапку, переложил в левую руку клюку, а правую глубоко засунул во внутренний карман пальто. Все так же нерешительно поглядывая на старшину, он извлек из недр кармана аккуратно сложенный листок.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – предложил старшина, пробегая глазами написанное. – Скажите, гражданин Ревзин, вы кому-нибудь рассказывали об этом?

Старик, успевший сгорбиться на одном из стульев, что длинным рядом тянулись вдоль стены, покачал головой.

– Нет. Мне до сих пор страшно.

– Минутку подождите. Я доложу.

Старик с горькой усмешкой взглянул на старшину. Глаза его будто насмехались: «Вот видишь, я был прав. Не твоего это молодого ума дело. Зелен ты еще, петушок – красный гребешок».

Через несколько минут после того, как постовой куда-то позвонил и сообщил о необычном посетителе, за Ревзиным спустилась какая-то девушка и проводила его на третий этаж.

Едва старик вошел в кабинет, Смолянинов сразу узнал в нем человека, которого частенько встречал поздними вечерами около Петропавловского переулка по дороге с работы, когда тот прогуливал дрожавшую всем тельцем крохотную собачонку.

Ревзин, редко поднимавший глаза во время прогулок, однако тоже узнал полковника. Даже издали строгая и осанистая фигура Смолянинова вызывала у него ощущение дискомфорта и досады, как попавшие за ворот короткие волоски после стрижки. Сейчас, увидев полковника вблизи, старик подумал, что хозяин кабинета непременно обругает его последними словами и вышвырнет в коридор. Но ошибся.

То и дело поглядывая на посетителя, которому, поздоровавшись, он предложил стул, Смолянинов внимательно прочитал заявление. Старик надеялся, что этим все и обойдется и его отпустят с миром. Но по тому, как Смолянинов посмотрел на него, оторвав взгляд от бумаги, понял, что предстоит долгий и, возможно, неприятный разговор.

– Расскажите все с самого начала, – как можно мягче предложил полковник, поняв состояние собеседника. – И, пожалуйста, поподробнее.

Несколько секунд старик молчал, собираясь с мыслями. Наконец заговорил. Сначала тихо, глядя куда-то под ноги. Но с каждой минутой он чувствовал себя все увереннее, говорил все громче, распаляясь и перескакивая с одного на другое. В голосе его, иногда срывавшемся на дискант, появились обида и горечь.

Ему и в самом деле было на что сетовать. С ним обошлись по-хамски. Но он не беззащитный и бессловесный Фавник, с которым можно делать что угодно. Он человек, и пусть теперь этим делом занимаются люди, которые обязаны охранять человека. Он такой же гражданин, как и все, и имеет право на защиту.

Ревзин рассказал, что два дня назад, во вторник, вечером, как всегда, около девяти он собрался на прогулку. Радостно повизгивая и нетерпеливо перебирая лапками, Фавник прыгал перед дверью, ведущей на улицу. Сверху кто-то быстро спускался. Старик не обратил на него внимания, даже не повернулся. Вот уже несколько лет все квартиры на последнем, верхнем этаже подъезда были сданы под офисы, и туда постоянно с утра и до поздней ночи шастали какие-то люди, которые никогда с ним не здоровались. Он хотел пропустить спешившего, взял собаку на руки. Но догнавший его человек открыл перед ним дверь и вежливо предложил пройти вперед. Старик оказался на улице. Кто-то, видимо, поджидавший около двери снаружи, взял его под руку и, ни слова не говоря, повел к машине, которая стояла у подъезда. Второй человек, пропустивший его в дверях, взял у него из рук собаку, привязал поводок к дверной ручке и подхватил Ревзина под руку с другой стороны. От растерянности и испуга старик не мог ни вырываться, ни звать на помощь. Он только поворачивал голову из стороны в сторону и сдавленным полушепотом все спрашивал: «Куда? Зачем?»

Так и не придя в себя от удивления, Ревзин оказался на заднем сиденье машины…