Дразнить судьбу – себе дороже

Дразнить судьбу – себе дороже
Борис Александрович Васильев

Она всяко пыталась: Википедия не помогла. У Гугла ответ был отрицательный. Истерзалась домыслами, себя извела донельзя. Тогда ей, стоявшей на грани отчаяния, судьба сделала фантастический судьбоносный подарок. Но чтобы получить его – надо поверить в невероятное, нырнуть в пропасть, кишащую необъяснимыми криминальными событиями. И при этом лицом к лицу столкнуться с ужасом, которого никому не пожелаешь. Может быть, выход из тупика – в ней самой? Но так ли это на самом деле? Не пройдешь ее путь до конца – не узнаешь.

Борис Васильев

Дразнить судьбу – себе дороже

Любые совпадения с реальными

лицами, фактами и событиями –

чистая случайность или каприз автора.

Не весна – не лето: уже не холодно, но еще не жарко. В Пушкиногорье в эту пору каждый год так: не сегодня-завтра вернутся соловьи, облюбуют густые кустарниковые поросли, начнут вить гнезда. Еще несколько дней и пернатые кавалеры зальются многоколенными трелями. Разборчивые дамы расположатся неподалеку и будут внимательно слушать: годится – не годится певун для продолжения рода? Дядя Сеня из соседнего дома за штакетником, будучи в хроническом легком подпитии, в такие вечере у себя на крыльце, бывало, мурлыкал тихо-тихо, однако, во всеуслышание: «Кавалеры приглашают дамов. Там, где брошка – там пирод. Две шаги налево, две шаги направо, шаг назад и поворот». При этом птицы его не боялись, продолжали предаваться своим заботам. В эти мгновения певцы любви, аккомпанируя дяде Сени, забывали все на свете и теряли всякую осторожность. Подходи вплотную и хоть бери их голыми руками. Брату и некоторым из поселка иногда даже удавалось их потрогать. Шаги у ребят, что ли, были какие-то беззвучные. Юрку, птицы подпускали метра на три, не ближе, и, словно их и не было, беззвучно упархивали куда-то в сумерки…

Поезд тихонько лязгнул сцепками вагонов и встал. Очнувшись от ностальгической одури, полковник вернулся в реальность. Пассажиры-попутчики уже стояли в тамбуре. Подняв с пола черную увесистую сумку, он закрыл за собою дверь опустевшего купе и не торопясь направился к выходу. «Поди ж ты, – усмехнулся он про себя, – уже сорок с гаком, а детство все дает о себе знать. Чуть выпал из хоровода привычных забот, и оно тут как тут. И брательник поблизости. Да и куда ж без него»?

На перроне многие были одеты почти по-летнему. Только кое-кто еще не расстался с пуховиком или плащом на подкладке: одни давно не были дома, другие, видать, еще не приноровились к быстрой смене сезонов. Полковник в своей светло-коричневой, ладно сидящей на его крепко сбитой фигуре добротной куртке, придававшей ему не столько солидности, сколько стройности, тут же влился в пестрый поток пассажиров, направлявшихся к зданию вокзала. И все-таки он чем-то выделялся в общей массе. Неприметный щупловатый паренек вырос будто из-под платформы. Сухо, по-простецки поздоровался, словно только вчера распрощался с гостем, которого видел впервые в жизни, без колебаний молча забрал у него сумку и, легко помахивая ею, направился к автостоянке, не посчитав нужным оглянуться на москвича. Полковника не удивило это свойство хватких оперативников легко определять своих даже в многолюдной толпе. «Прическа у оперов, что ли, какая-то фирменная, антикриминальная? Или носы особенные? – Ерничал он сам над собою. – Может, глаза не на том месте? Ишь ты, шагу не дал ступить, как вычислил! Враз «срисовал». А, ведь, никого из знакомых в отделе уже не осталось. Да если бы кто и прикипел к месту? Что с того»?

Ему даже не пришло в голову усомниться в корпоративной принадлежности бойкого коллеги, уже затерявшегося в толпе приезжих. Впрочем, чему тут удивляться, если, перехватывая сумку в левую руку, парню приходилось отводить ее подальше в сторону, чтобы оперативная кобура не так сильно давила на ребра. Сумка, видно, оказалась не такой уж легкой, как почудилось торопливому помощнику в первый момент.

– Приехали. Извините, что не к парадному подъезду. С вас за проезд одна сигарета. Свои дома забыл, – парень оказался не просто расторопным, но еще и нахальным. До этого он всю дорогу молчал, сосредоточенно лавируя между луж на совсем не гладком асфальте, словно опасаясь забрызгать тщательно вымытую машину. Даже, когда полковник поинтересовался, как его зовут, ответил с некоторым даже недовольством: «Сергей я, Чемесов». Теперь, сидя в пол-оборота, он беззастенчиво, даже с явным вызовом рассматривал пассажира на заднем сидении.

– Не курю, – в тон ему ответил Юрий Иванович, вылезая из неприметного, чем-то напоминающего такси «Рено», который московские острословы прозвали «Жигулями» 21-го века. – Ну, бывай, Василич!

– И на том спасибо! – Водитель дождался, когда за гостем захлопнется дверца, и неторопливо тронулся с места. Через пару метров он резко затормозил: «Отчества своего он пассажиру не называл. Тогда откуда»?

Шагая через дорогу к знакомому до мелкого озноба зданию райотдела, полковник невольно усмехнулся: «Надо же, Сережку-то и не узнать. Совсем взрослый. А Василий и впрямь молодец. Хоть и далеко отсюда, а все устроил. Организация на самом высоком уровне. Все, как по маслу, даже о сумке не надо заботиться. Конспиратор хренов».

Дежурный бросил быстрый взгляд на висящие на стене перед ним часы, сам себе кивнул, молча пожал протянутую ему руку, повесил в шкаф куртку гостя и повел его по бетонной лестнице вниз, в полуподвальное помещение, где располагались комната для свиданий и камеры ИВС. Полковник Невский помнил, что всего их шесть – по три с каждой стороны мрачного, выкрашенного темно-серой краской, по уставу бог знает каких времен, узкого коридора, едва освещенного двумя лампочками в массивных стеклянных колпаках под низко нависшим потолком. В первых двух по бокам за зарешеченными окошками размером в две ладони царила сплошная чернота. В третьей справа угадывалось присутствие сидельца: окошко едва светилось. Проходя мимо, полковник машинально заглянул в камеру. В углу в полумраке сидел человек с обнаженным торсом и правой рукой сосредоточенно расковыривал локтевой сгиб левой. На полу под ним уже образовалась внушительная лужица густой темной крови, которая продолжала стекать из разорванной вены. Полковник резко окликнул успевшего уйти вперед дежурного и, что было сил, заколотил в дверь, чтобы отвлечь обитателя камеры от суицидальных устремлений. Через минуту коридор уже наполнился топотом множества ног и членораздельными выражениями бурных эмоций.

Комната свиданий с зарешеченной дверью практически ничем, кроме отсутствия шконки, не отличалась от камеры за стеной, где сотрудники отдела, кто как мог, орудовали бинтами и резиновым жгутом, останавливая кровь, сочащуюся из руки самоубийцы-неудачника, невозмутимо, словно сторонний наблюдатель, взиравшего на царившую возле него суматоху.

– Это тебя с такой помпой встречают? – вместо приветствия, не поднимаясь с табурета, спросил человек в белесых джинсах, бросив мимолетный взгляд на вошедшего Невского. Он сидел на табурете, привинченном к полу. Руки его были закинуты за голову, в глазах читалась недобрая усмешка. – Заходи, гостем будешь, – развязно продолжал сиделец, не поднимая глаз на посетителя и не проявляя намерения подняться. – Что за шум, а драки нет?

– Сосед твой «вскрылся».

– То-то, я слышу, менты забегали, что твои тараканы. Во взгляде сидельца, теперь обращенном на визитера, проскользнула некоторая заинтересованность происходящим. Эвона, орут, дверями хлопают. Я уж подумал, не меня ли пришли выручать?

– А ты ждешь кого?

– Вот тебя-то и жду. Маляву-то, вижу, получил. Давай, вытаскивай меня отседова.

– Не надоело кривляться? «Отседова», «маляву»… Не перед следователем, чай. Что теперь натворил?

– Считай, ничего. Морду в кабаке одному крутому по пьяни с корешами набили.

– Ну да, он сам нарвался, а тебя волки поганые задержали. Так, что ли?

– Тебе-то что? Раз приехал, вытаскивай, – сиделец резко взмахнул ногами и, будто взлетев, в мгновение ока оказался стоящим перед полковником. В его напряженной позе угадывалась нешуточная угроза – Подписался же. Сам, причем. Ты кто? Полковник или хрен собачий? Небось, давно о генеральских погонах радеешь?

– С тобой особо не размечтаешься. Как бы совсем не разжаловали. С чего ж ты так оскотинился?

– Ладно, чего лаяться? Здорово, что ли? – Демонстрируя стремление к примирению, сиделец расслаблено улыбнулся, протянул руку для дружеского пожатия и притянул, и без того близко стоящего к нему полковника, к себе, откидываясь всем корпусом назад и намереваясь ударить его головой в лицо. Но тут же, не успев понять как, попал на прием и оказался на полу, взвыв от боли.

– Что ж ты, гад, делаешь?! Имею право. По понятиям.

– А я – по справедливости. В другой раз руки переломаю. Ты меня знаешь.

– А ты – меня.

В этот момент в камеру ворвались несколько полицейских и помощник дежурного по отделу, ни на шаг, как было приказано, не отходившие от приоткрытой, на всякий случай, двери и ставшие свидетелями странного разговора и еще более странной схватки столичного гостя с обитателем камеры.

– Вы уж его особо-то не наказывайте, – бросил полковник в сторону извивающегося на полу и подвывающего время от времени от боли задержанного. Хотя никто его трогать и не намеревался. – Это он так нашей встрече радуется.

– Я тебя, полкан поганый, все равно урою. Не так, так эдак, – процедил сквозь зубы сиделец, когда его уводили в камеру.

Поднимаясь тяжелыми шагами и с еще более тяжелыми сердцами следом за помощником дежурного в кабинет начальника отдела, Невский досадовал сам на себя, за то, что, в который раз поддавшись эмоциям, опять согласился на встречу. А зачем? Для чего живет этот человек? Для кого? Что ему Гекуба? Что он Гекубе? Что и кто здесь может что-то сделать? На роду ли матери было написано, на скрижалях каких? Ничего уже не изменить, никаких шагов к примирению. Даже время уже ничего не повернет ни в какую сторону.

– Все в порядке? – поднимаясь из-за стола и направляясь навстречу входящему в кабинет полковнику спросил начальник отдела, совсем еще не старый, но уже успевший поседеть майор Яременко.

– В лучшем виде. Спасибо, Виктор Петрович! Машины не надо, доберусь до гостиницы пешком. Тут недалеко.

– Бывали у нас?

– Да-а-а, – как-то неопределенно протянул полковник.

– Вот и хорошо. У меня к вам просьба, – продолжал чем-то весьма озабоченный майор без всякого перехода. – С тем задержанным, ну, с тем, что вены себе порвал, все в порядке, не много крови потерял. Перевязали, вызвали врача, дали успокоительного… В общем все тип-топ. Если можно, не сообщайте об этом инциденте там, – он показал глазами на потолок.

– Да мне тоже, знаете ли, светиться ни к чему своим к вам визитом, – усмехнулся полковник. – Давайте так. Я ничего о ЧП не знаю. И крупно сомневаюсь, что вообще здесь был. А вы, уж, за моим гавриком присмотрите. Он теперь, видно, на мелочи не разменивается. От него всего ждать можно. Да, уж, одно к одному. С чего тот парень-то «вскрылся»?

– Пожизненное дали. Его бы надо было в СИЗО до суда. Да вот взялись перестраивать. Арестованных – кого куда. Сказали на недельку, он уже почти три здесь.

– Вены зубами, наверное, перекусил?

– Нет, щепкой разорвал. Отгрыз от шконки. Рама же деревянная. Не знаете, когда нам видеокамеры дадут? – спросил он без всякого перехода.

Что мог ответить командированный полковник на этот простой, а в данной ситуации насущный вопрос? Да ничего. «А видеокамеры здесь действительно не помешали бы, – размышлял он, направляясь к гостинице. – Как, впрочем, и многое другое, без чего полиции чем дальше, тем труднее обходиться. Сколько же можно крутить хвосты техническому прогрессу»?!

1

Наконец-то, сцепились! Без словесных баталий, с недавнего времени возникающих на планерках, летучках, и прочих междусобойчиках, как их ни назови, Краснобаев жизни своей уже не мыслил. Когда среди сотрудников возникали такие «заварушки», он непременно вспоминал своего комбата, еще по училищу военных строителей. Находясь в игривом настроении, тот в шутку, бывало, говаривал: «Если собрались, так почему бы не выпить? А если не пить, то зачем собирались»? Прав был старый вояка на все сто. Какой смысл во всех этих собраниях-совещаниях, если они превращаются в пустопорожние разговоры? Другое дело, когда есть о чем поспорить, что-то кому-то, а, главное, себе доказать. Не просто это в редакции прививалось, зато теперь любо-дорого послушать. Ну, прямо прения сторон на судебном заседании – кто кого и чей будет верх. Того и гляди сейчас по мордам пройдутся.

Чем яростнее полыхали схватки, тем приятнее становилось на душе у почетного главного редактора. Он видел, как в спровоцированных им же самим спорах молодежь оттачивает остроту мышления, обретает самостоятельность в суждениях, каждый привыкает осознавать себя личностью. А привычка великая сила. Когда-то, очень давно Лука Альвианович случайно услышал, как один пожилой, потасканный по задворкам жизни, бомж втолковывал другому, молодому и еще не обросшему коростой: «Человек такая скотина… Ко всему привыкает». Грубо, даже, можно сказать, отвратительно это прозвучало, зато доходчиво: не забудешь. Хлесткая фраза стала одним из его жизненных принципов. Что толку мучиться и переживать, ночей не спать, терзаться несуразными мыслями о том, что было бы, если бы…, когда изменить уже ничего нельзя. «Смирись и продолжай жить, – говорил он сам себе, когда изредка выходил из запоя, похоронив жену, с которой прожил сорок семь лет. – Не можешь изменить обстоятельства, перемени отношение к ним. Как бы банально это ни звучало. Все еще впереди, разденься и жди», – напевал он сам себе по дороге на очередной сеанс химиотерапии, как будто чернобыльского облучения было недостаточно. Привык он и к постоянным вопросам по поводу своего отчества, хотя с годами все труднее стало увиливать от его упоминания. Поэтому обычно представлялся просто и демократично – по-европейски: Лука Краснобаев. Хотя, какой, уж, Лука в его-то возрасте!? Да и звучало-то это для непривычного уха, как «лукавый краснобай»! Да, не повезло ему с отчеством. Бабка была уж очень верующая и приходского священника до умопомрачения любила, хотя и замужняя уже была. А уж как сына родила, так наперекор и мужу и всей родне назвала его поповским именем Альвиан. Так и записали. Не подумала бабка, что внуку за то расплачиваться придется всю жизнь. Что тут поделаешь? Стеснялся он расспросов по поводу своего отчества. Хотя и понимал, что ничего в нем нет зазорного. Даже лестно. По святцам выходило, что Альвианы – люди мягкие и покладистые, а если где спор, Альвиан в стороне. Отец таким и был, и сам он от этого далеко не ушел: незлобивый и сговорчивый. Правда, если только речь шла о чем-то, что было не в разрез с интересами дела. А работа в журнале, на общественных, можно сказать, началах, в должности почетного главного редактора оставалась последним стоящим делом в его жизни, изобиловавшей яркими событиями. Он сам себя так обозначил, и сотрудники охотно его поддерживали, не стремясь занять хлопотную штатную единицу, остававшуюся вакантной после выхода Краснобаева на пенсию.

Говор в комнате стих, когда собравшиеся заметили, что Главный, как его все еще по привычке называли, давно уже прикрыл глаза. Видимо, так ему надоели пустопорожние разговоры участников планерки, что он тактично решил их просто переждать. Все двенадцать человек – кто, в ожидании, кто, те, что помоложе, с легкой улыбкой на губах, а кто и привычно-равнодушно молча смотрели на Краснобаева.

– Всем спасибо. Все свободны, – очнувшись от досадливой дремы, сказал Главный нарочито громко, будто отбросил тяжелые думы и пришел к какому-то нелегкому решению. А когда все встали, шумно двигая стульями и направились к выходу, Краснобаев, как бы между прочим, произнес: