Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Иосиф Сталин – беспощадный созидатель
Борис Вадимович Соколов

Тираны. Величайшие злодеи XX века
Сталин до сих пор «живее всех живых», и отношение к нему как к действующему политику – крайне пристрастное, черно-белое, без полутонов. Его либо проклинают – либо превозносят до небес, либо изображают дьяволом во плоти – либо молятся как на божество. Эта книга идет против течения, оценивая Отца народов объективно и беспристрастно, не замалчивая его достижений и побед, не скрывая провалов, преступлений и потерь. В этом историческом расследовании Сталин предстает не иконой и не карикатурой – но беспощадно-эффективным строителем Сверх-Державы, готовым ради власти на любые свершения и жертвы, бессмертным символом героической и кровавой эпохи, по праву названной его именем. Эта книга доказывает: Сталин был не просто тираном – но величайшим из тиранов XX века!

Борис Соколов

Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Введение

Гитлер, как известно, проявил удивительное постоянство в своих идеях, от конца Первой мировой войны и до собственного самоубийства в финале Второй мировой. Но мало кто на свете, кроме маргиналов неофашистов, помянет его за это добрым словом. А вот Сталину верность убеждениям многие историки, не стесняясь, ставят в заслугу. Вот что, например, пишет Ю.В. Емельянов: «Будучи выходцем из народа, носителем богатств народной традиции и древней духовной культуры, Сталин своей жизнью и деятельностью показал, как важно руководителю страны сохранять близость к народу, понимать народ, уметь говорить языком, понятным народу, поощрять народные таланты, создавая максимум благоприятных условий для образования и движения вперед наиболее способных и талантливых выходцев из народа. В то же время Сталин является примером исключительной требовательности к себе как в личной жизни, так и в работе, примером полнейшей самоотдачи во имя осуществления великого и благородного народного идеала – создания общества социального равенства и процветания. Будучи образцом стойкости в своих идейно-политических взглядах, Сталин не побоялся пойти на решительный отказ от ряда положений учения, в которое он свято верил, для того, чтобы добиться перелома в общественном сознании людей и воспитания у них гордости за свою страну, ее достижения не только в настоящем, но и за великие деяния прошлого. Сын Грузии, он стал великим русским патриотом, отстаивавшим интересы русского народа… Создав СССР и управляя этим Союзом, Сталин поощрял условия для долговременного межнационального мира в нашей стране на основе прочной дружбы народов… При этом он не поступался принципами, которыми он руководствовался всю сознательную жизнь, и сохранял верность многим из духовных ценностей, обретенных им в течение своего сложного жизненного пути».

Читается это как пародия и иных чувств, кроме искреннего смеха, не вызывает. Подобный житийный панегирик в стиле «Повести о пламенном коммунисте» заставляет вспомнить то место из булгаковского «Ивана Васильевича», где царица обращается к Бунше-Грозному, пьянице и бабнику, силою обстоятельств вынужденному играть роль царя и рассуждающему на «интереснейшую тему об учреждении жактов»: «И все-то ты в трудах, все в трудах, великий государь…»

Давайте подумаем, ради чего всю жизнь самоотверженно трудился Сталин, ради какой великой цели пренебрегал личным бытом и отдыхом, ради создания общества социальной справедливости или ради укрепления и расширения собственной единоличной власти, сначала над Советским Союзом, а потом и над всем миром? И главное: в какую цену обошлась сталинская власть народам СССР и остального мира, если даже считать эту цену в одних только человеческих жизнях?

Если национал-патриоты уподобляют Сталина Ивану Грозному, понимаемому как положительный герой русской истории, то многие либералы и сторонники «социализма с человеческим лицом» стремятся опустить генералиссимуса до уровня Бунши, по принципу: «Какой он царь, он управдом!» Вот что, например, пишет Л.М. Баткин: «Входила ли в драматургический замысел советской истории с середины 20-х годов потребность в таком исполнителе главной роли, которого отличали бы необычность, яркость, блеск личности? Есть ли основания поставить Сталина в один ряд с Цезарем, Наполеоном, Петром I или, по крайней мере, Иваном Грозным? Обладал ли он личной значительностью хотя бы таких политиков, как Бисмарк, Столыпин, или де Голль, или Рузвельт? Был бы этот человек с трубкой интересен и на острове Св. Елены – то есть лишившись власти, в качестве частного лица и собеседника?»

И историк так отвечает на этот вопрос: «Из объедков, из старого идеологического жаргона он мог изжарить даже как бы «теорию», мог глядеться большим шкафом по части «марксизма» на фоне сереньких, как мыши, Молотова, Жданова, Берии или Ворошилова. Он определенно был умнее их всех, значительнее их всех, потому что был самым гениальным выражением их принципиальной серости и бездарности… «Паханом» нового партаппарата он стал заслуженно».

Насчет того, что Сталин был никаким теоретиком, уважаемый историк вполне прав. И на острове Святой Елены с ним не о чем было бы разговаривать. Вне власти он был неинтересен. И определение «пахан» вполне уместно по отношению к Иосифу Виссарионовичу. Ибо власть большевиков была нелегитимна в своей основе, а ее носители принципиально отрицали принципы христианской или любой другой религиозной морали. В своих взаимоотношениях большевистские руководители следовали кодексу партийной морали, а он не отличается от мафиозной омерты – беспрекословное подчинение вождю, культ вождя, партия превыше всего (у мафии – «семья» превыше всего), в том числе семьи, беспощадная расправа с отступниками, вход в руководящую шайку – рубль, а выход – сто. При Сталине же выйти из системы нельзя было и за миллион. Отставка влекла за собой рано или поздно насильственную смерть.

Сталин имел в жизни только одну страсть – власть, и в этом была его сила. В своих действиях он не был ограничен ни моральными, ни прагматическими соображениями.

Но вот тактиком внутрипартийной борьбы, мастером политической интриги Сталин был выдающимся. Это никак нельзя отрицать. Ведь Коба легко одолел во внутрипартийной борьбе таких интеллектуалов-теоретиков, как Троцкий и Зиновьев, Бухарин и Каменев. И не так много нашлось бы в мире людей, которые бы проделали это с таким изяществом и мастерством. И еще Сталин умел заставить людей работать на себя, беспрекословно выполнять его распоряжения. И здесь дело не только в страхе, который он нагнал террором. Ведь партийный аппарат был всецело послушен его воле еще с начала 20-х годов, когда о терроре против «своих», партийцев, речи не шло.

Вот построенный по принципу от противного портрет Сталина, литературного, фантастического Сталина, продолжающего жить в 1954 году, из романа Владимира Сорокина «Голубое сало»: «Вождь был высокого роста, хорошо сложенным, с открытым, умным, словно выточенным из слоновой кости лицом; черные, коротко подстриженные волосы его были с проседью, высокий лоб плавно переходил в залысины, красивые черные брови плавно изгибались над живыми, проницательными карими глазами; небольшая горбинка не портила носа, волевые большие губы выступали над небольшим, но упрямым раздвоенным подбородком; гладкие щеки были слегка впалы. На вид Сталину было лет пятьдесят. Он был одет в белую шелковую косоворотку, подпоясанную серебряным поясом, и узкие брюки белого бархата, заправленные в белые лаковые полусапожки с серебряным шитьем».

А вот, для сравнения, портрет Кобы из бесстрастного полицейского протокола: «Приметы: рост – 2 аршина 4,5 вершка (164 см. – Б. С.), телосложения посредственного, производит впечатление обыкновенного человека, волосы на голове темно-каштановые, на усах и бороде каштановые, вид волос прямой, без пробора, глаза темно-карие, средней величины, склад головы обыкновенный, лоб прямой, невысокий, нос прямой, длинный. Лицо длинное, смуглое, покрытое рябинками от оспы, на правой стороне нижней челюсти отсутствует передний коренной зуб, рост умеренный, подбородок острый, голос тихий, уши средние, походка обыкновенная, на левом ухе родинка, на левой ноге второй и третий пальцы сросшиеся».

Сорокинский Сталин, несомненно, колоритнее и симпатичнее. Реальный же Сталин, согласимся, обладал вполне заурядной, можно сказать, невзрачной внешностью. Недаром в полицейской ориентировке всячески подчеркивается его обыкновенность. Необычное здесь, пожалуй, только сросшиеся пальцы на ноге – по народным поверьям, примета дьявола. Но полицейские чины были люди трезвомыслящие, в мистику не верили и особого значения этому врожденному дефекту не придавали. Разве что вдруг кому-то из агентов посчастливится оказаться со Сталиным в бане, и он его по этой примете опознает. Или заставит подозреваемого снять сапоги. В советское же время это уродство, равно как и сухость левой руки, тщательно скрывались. А вот на фотографиях с помощью ретуши и на официальных портретах дефектную руку делали больше, чем она была на самом деле, и выбирали соответствующий ракурс, чтобы ее отличие от здоровой правой руки не так бросалось в глаза. Но даже парадные портреты вождя не впечатляют, не остаются в памяти как нечто эстетически значимое, достойное запоминания. Чего уж тут говорить о вполне объективных, без тени ретуши полицейских фотографиях.

Произведения Сорокина, и особенно «Голубое сало», можно рассматривать как мощнейшую реакцию на Великий Сталинский проект. Его суть очень хорошо вскрыл искусствовед Борис Гройс: «Творчество становится, по меньшей мере, невозможным, поскольку различие между искусством и неискусством исчезает: вся реальность преобразуется, становится искусством, превращается в музей, где ничего нельзя более изменить. Отсюда, в частности, тотальная тавтология искусства сталинского времени. Поскольку вся советская жизнь была пронизана единым произведением искусства, автором которого являлись Сталин и партия, инновационный обмен между искусством и реальностью стал невозможным – и новое исчезло, сменившись вечным возвращением прошлого». Сорокин расщепляет тоталитарный поток смыслов, демонстрирует воочию ту гниль, что таится за высокими словами и лозунгами Великого Проекта преобразования человека и природы. Гной «Голубого сала» – символ воплощения «русской национальной мечты» в фантастическом Советском Союзе 1954 года, где Сталин благополучно синтезировал коммунизм с «русской идеей». Как настаивает писатель, «гной и мед в этой стране – близнецы братья». В романе мотив гноя, гниения – один из основных. Здесь писатель создал пародийно-фантастическое прошедшее будущее сталинского культурного проекта, который и в состоянии гниения и распада на путях соединения коммунизма с национализмом остается величественен и в своей гибели.

Плоды сталинского культурно-политического проекта воспринимались и продолжают восприниматься на Западе как нечто оригинальное и величественное благодаря монументальности форм и грандиозности замысла. Здесь еще и то очевидное преимущество сталинского проекта, что, в отличие от гитлеровского и муссолиниевского, он успел в основных чертах воплотиться в жизнь.

А многие произведения, посвященные Сталину, выставляют его в карикатурном виде, как смешного, нелепого, злобного и глупого диктатора, который лез в те вопросы, в решении которых был совсем не компетентен, всегда только мешал настоящим специалистам-профессионалам. И у власти оставался дуриком, и к победе в войне никакого отношения не имел. Правда, при ближайшем рассмотрении нередко выясняется, что специалисты, с которыми спорил Сталин, будь то военные или гражданские, по западным меркам, были не такими уж профессионалами. Да и созданной Сталиным системе, за редким исключением, касавшемся, главным образом, выдающихся ученых, а также мастеров культуры, получивших всемирное признание, высококлассные профессионалы были не нужны. Она обходилась простыми исполнителями. Ведь основные решения все равно принимал один человек.

В сочинениях сталинистов, например того же Юрия Жукова, при их полной научной безграмотности, порой находятся не публиковавшиеся ранее архивные документы (в доступе к некоторым весьма закрытым по сей день архивам историки-сталинисты имеют гораздо более свободный доступ, чем историки-антисталинисты). Эти документы непредвзятому историку могут дать хороший материал для анализа советского общества. Беда, однако, в том, что все документы сталинисты, как профессиональные историки, так и публицисты, сроду в архивах не работавшие, трактуют только для того, чтобы сделать единственный, с их точки зрения, верный вывод. Сталин был великий человек, народ его любил, и вождь платил ему тем же, оставив после себя в наследство великую империю. Да, он массами уничтожал врагов народа, наверное, когда-то здесь бывали и ошибки, но в тех ошибках больше повинен не вождь, а разного рода окружавшие его соратники-супостаты, всякие там ягоды, ежовы, кагановичи, хрущевы. Берию обычно в этот ряд не включают, как творца ядерного оружия. Он, дескать, мог бы спасти СССР, да умучили его злодеи Хрущев с Маленковым. В целом же вывод такой: без репрессий, без отхода от демократии, без создания могучей империи, попрания прав других народов мы бы не только не победили в Великой Отечественной, но и вообще не уцелели бы как независимое государство, которое всегда мечтали растерзать хищники как с Запада, так и с Востока. Последняя, имперская составляющая сталинизма находит полное понимание и сочувствие у нынешней российской власти, в чем и заключается одна из причин ее терпимости к пропаганде сталинизма. Империя – это хорошо, а репрессии – это так, мелочи, небольшие тени на светлом лике генералиссимуса. И народу приятнее жить в империи, чем без нее, поскольку с Советской империей он связывает былую стабильность и, как тогда казалось, относительное житейское благополучие.

Сталин и советская культура второй половины 20-х – начала 50-х годов – это если и не сиамские близнецы, то, по крайней мере, два общественных феномена, тесно связанных друг с другом. Безусловно, определяющим в этой связке было влияние Иосифа Виссарионовича, с конца 20-х годов ставшего безраздельным диктатором обширной Советской страны. Но, в свою очередь, произведения новой послеоктябрьской культуры и личности их творцов также влияли на Сталина и порой подсказывали ему те или иные ходы во внешней и внутренней политике. «Великий кормчий» считал себя демиургом не только нового общества, но и новой культуры, но и сам, в свою очередь, во многом был их порождением.

Сталин так или иначе, по телефону лично либо путем взаимной переписки общался со многими представителями советской культуры. Сразу вспоминаются Максим Горький и Демьян Бедный, Михаил Булгаков и Михаил Зощенко, Борис Пильняк и Борис Пастернак. Список можно без труда продлить. Иосиф Виссарионович так или иначе повлиял на трагические судьбы Исаака Бабеля, Всеволода Мейерхольда, Михаила Кольцова… Но еще более существенно он повлиял на судьбы советской культуры с середины 20-х и до начала 50-х годов, постепенно приведя ее к монументально-мертвому стилю и в литературе, и в живописи, и в архитектуре, и в музыке. Вождь лично вершил судьбу не только авторов, но и их произведений, и целых культурных явлений. Сталин верил, что великой коммунистической империи должна сопутствовать великая культура, которой предстоит стать первой в мире. Она прошла быструю эволюцию от порожденного революцией нигилизма к старой культуре и претензий на рождение всемирной культуры пролетариата до строго государственной советской культуры, больше всего напоминающей классицизм Российской империи XVIII века. В своем законченном варианте классическая советская культура существовала лишь последнее десятилетие жизни Сталина. Затем она все больше отходила от канона «борьбы хорошего с отличным» и от классической завершенности псевдореалистических форм, где точность деталей прикрывала жизненную неправду.

Приведение деятелей культуры к единому идеологическому знаменателю шло бок о бок с политическими репрессиями. Но известных писателей, артистов, художников, режиссеров сажали и расстреливали значительно реже, чем политиков или военных. И чаще всего поводом для репрессий людей литературы и искусства служила не их творческая деятельность сама по себе, а близость к кому-то из впавших в опалу политических функционеров. В некоторых случаях, как, например, с Бабелем и Кольцовым, политика и культура оказывались тесно переплетены между собой.

Ту же роль, которую в отношении политиков и военных, а также «классово чуждых» элементов играли репрессии, в отношении людей культуры играли цензурные запреты и идеологические проработочные кампании против тех или иных писателей, композиторов, режиссеров. Их достаточно было отлучить от читателя или зрителя. «Изъятие» же кого-то из международно признанных культурных авторитетов оказывало весьма негативное влияние на левонастроенную зарубежную интеллигенцию, и на это шли только в крайнем случае. Ведь для громких процессов деятели культуры не годились. И отнюдь не потому, что проявляли необыкновенную стойкость в застенках. Скорее наоборот, для творческих, ранимых натур часто даже не физические пытки, а сама мысль о них была мощнейшим стимулом к тому, чтобы согласиться со всеми зловещими фантазиями следователей. Особенно это касалось тех, кто еще на воле был достаточно хорошо осведомлен, какими методами добывают признания в НКВД. Главной причиной, почему не было ни одного процесса с участием писателей или артистов, композиторов или художников, было то, что подобное судилище могло иметь лишь негативный для Сталина и коммунистической власти эффект. В случае с Троцким, Бухариным, Зиновьевым, Тухачевским и другими политиками и военными все их мнимые заговоры и даже столь же мнимую шпионскую деятельность как обыватель, так и интеллигент, что в СССР, что на Западе, мог объяснить себе банальным стремлением к власти. А вот зачем писатель или режиссер, вроде бы принявшие, и порой с энтузиазмом, Советскую власть, вдруг решили против нее бороться, толково объяснить широкой публике не было никакой возможности. Получилось бы, что Советская власть действительно стесняет свободу творчества, раз творцы восстают против нее. Сталин был достаточно умен, чтобы не разрушать подобными процессами положительный имидж Страны Советов. А уж на роль шпионов артисты и писатели не годились, поскольку, что было очевидно даже для рядового обывателя, никакими секретами не обладали.

При Сталине перед политиками, хозяйственниками, военными, деятелями культуры, равно как и просто перед рядовыми рабочими, крестьянами, интеллигентами стоял страшный выбор – приспособиться или погибнуть. Отказ от приспособленчества часто вел к физической гибели, особенно если человек не обладал широкой известностью или не вызвал, по каким-то необъяснимым порой причинам, личной симпатии со стороны Сталина. Личная же ненависть вождя была почти стопроцентной гарантией гибели. Но и те, кто приспособился, чаще всего тоже платили за это смертью, не физической, но духовной. Уделом Шолохова, Фадеева, отчасти Алексея Толстого, многих других стало творческое бесплодие, неспособность даже отдаленно приблизиться к своим прежним высоким достижениям. Горько звучат предсмертные слова Фадеева, обращенные к Хрущеву, но во многом применимые и к предшествующей эпохе: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено… Литература – эта святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа… Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения… привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды».

Уделом уцелевших военных и хозяйственников было превратиться в простые винтики системы, лишенные самостоятельности. Потому-то, например, нельзя считать настоящими полководцами ни Жукова, ни других советских маршалов. Они были лишены главного, что делает полководца великим полководцем – свободы воли в принятии решений. Поэтому в Великой Отечественной войне мог быть только один Сталин, но для того, чтобы быть хорошим полководцем, ему недоставало военного опыта и образования и природных полководческих способностей. И, что еще важнее, его полководческий инструмент – Красная Армия, по выражению Иосифа Бродского, была мечом, который «вражьих тупей». И солдаты, и командиры этой армии были плохо обучены и не умели действовать самостоятельно. Поэтому, в частности, командиры фатально запаздывали с принятием решений на всех уровнях. Побеждать Красная Армия, представлявшая собой фактически плохо обученное ополчение, могла только очень большой кровью. Но хорошо подготовленная, профессиональная армия Сталину была не нужна. В такой армии он видел угрозу своей власти, так как она могла послужить опорой для «бонапартистского переворота».

При Сталине бюрократы, столь же активно вмешивающиеся в сферу прекрасного, были все же сильнейшим образом ограничены эстетическими и человеческими предпочтениями вождя. Ценой за то, что не угадал истинное намерение Сталина, могла быть жизнь нерадивого исполнителя. Хрущев же потакал самым примитивным народным вкусам, поскольку сам в эстетическом плане над ними нисколько не поднимался. Неслучайно любимым поэтом Никиты Сергеевича был Демьян Бедный. Главное же, Хрущев полностью отдал искусство на откуп бюрократов, над которыми уже не висел дамоклов меч репрессий. Такая же разница была и в экономике. При Сталине директора боялись репрессий и потому беспрекословно выполняли указания сверху. При Хрущеве же, когда самой страшной угрозой стало снятие с работы и перевод на нижестоящую должность, они позволили себе расслабиться.

И еще замечу, что проведению сталинской политики как в искусстве, так и в стране очень помогала зависть одних номенклатурных деятелей к другим, их соперничество за доступ к государственной кормушке. Ее дух отлично передает фрагмент из донесения Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД от 3 июня 1937 года о реакции артистов Большого театра на награждение орденами и присвоение почетных званий: «Мелик-Пашаев, дирижер ГАБТа, заслуженный деятель искусств: «Нет границ моему счастью. Я передать свой восторг не в состоянии. Я счастлив еще потому, что Небольсин (дирижер ГАБТа) получил меньше моего». А.Ш. Мелик-Пашаев, кроме звания заслуженного деятеля искусств РСФСР, получил орден Трудового Красного Знамени, а В.В. Небольсин – только орден Знак Почета.

Очень бы хотелось предложить апологетам Сталина совершить мысленное путешествие в прошлое лет так на шестьдесят-семьдесят и представить себе такую картину: их самих, господ кремлевых, жуковых, мухиных, пыхаловых, которых так любят все, бравые ребята в фуражках с синим верхом заталкивают в черный воронок, чтобы доставить до ближайшей стенки, а Берия или Абакумов ласково утешают плачущих родных и близких: «Время у нас сейчас такое, нельзя нам без сирот». И, кстати сказать, без сирот российское государство никогда не обходилось.

Я не собираюсь писать икону, пародию или карикатуру. Не парадный портрет, а по возможности объективный, хотя и не беспристрастный. Ибо свершения моего героя очень красноречивы и без труда поддаются вполне однозначной оценке, если убрать с них романтический имперский глянец. Недаром в рейтингах самых знаменитых злодеев XX века, выводимых в Северной Америке и Европе, за пределами России, Сталин устойчиво делит с Гитлером первое-второе места.

Детство и юность

6(18) декабря 1878 года в городе Гори Тифлисской губернии в семье сапожника Виссариона Джугашвили и его жены Екатерины родился сын Иосиф. Об этом была сделана соответствующая запись в метрической книге местного Успенского собора. Крестили новорожденного 17/29 декабря. Восприемником при крещении стал некий Михаил Цихитатришвили. В то время было принято праздновать не день рождения, а день ангела, т. е. день того святого, в чью честь человек был окрещен. Поэтому люди далеко не всегда помнили точную дату своего рождения. А в семьях простонародья нередко забывали и год своего появления на свет. Сталин в этом отношении не был исключением, колебался в выборе года рождения между 1878 и 1879-м, и в дальнейшем изобрел условную дату своего рождения – 9 (21) декабря 1879 года (хотя в первых своих анкетах и указывал 1878 год как год своего рождения). Впервые она была отмечена как государственный праздник в 1929 году, в качестве 50-летнего юбилея вождя. Подлинная же дата сталинского рождения была обнародована только в 1990 году историком Л.М. Спириным.

Фамилия Джугашвили упоминается в документах селения Диди Лило в 1819 году. Существует несколько версий ее происхождения. По наиболее вероятной из них, прапрадед Сталина жил в горах Мтиулетии (нынешняя Южная Осетия) и был очень хорошим пастухом. За это односельчане прозвали его «Джогисшвили», что значит «сын стада». Позднее «Джогисшвили» трансформировалось в «Джугашвили». По воспоминаниям матери Сталина, первоначальная фамилия предков ее мужа была Берошвили.

Прапрадед Сталина жил в Мтиулетии в конце XVIII века, когда в этой местности шла ожесточенная борьба между грузинами и осетинами. К какой из этнических групп принадлежал Джогисшвили, точно неизвестно. Однако, учитывая, что в дальнейшем его потомки селились в селениях, основанных осетинами, можно предположить, что он тоже был осетином. Кстати, по одной из версий, слово «джуга» в одном из диалектов осетинского языка означает «железо», и будто бы поэтому Иосиф Виссарионович в дальнейшем взял псевдоним «Сталин».

Первый Джугашвили, чье имя – Заза, точно известно, до того, как осесть в Диди Лило, жил в селении Гери в северной части Горийского уезда, недалеко от села Мерети. Его имя упоминается в показаниях священника селения Мерети Иосифа Пурцеладзе, данных им 8 декабря 1805 года после подавления антирусского восстания во главе с князем Элизбаром Эристави: «Я знаю и видел, что к сыну кулар агаси Элизбару хаживали осетины, жившие по ту и сю сторону… Элизбаром посылаемые люди были Джука-швили Заза и Таури-хата, но Заза чаще хаживал днем и приводил осетин по ночам». Замечу, что тот факт, что Зазу Джугашвили князь использовал для связи именно с осетинами, косвенно указывает на его осетинскую национальность.

Между 1812 и 1819 годами Заза Джугашвили (или его сын Иван) перебрался из селения Гери, принадлежавшего князьям Мачабели (в 1869 году оно насчитывало лишь 341 жителя – все осетины), в другое, более крупное осетинское село – Диди Лило, также пожалованное роду Мачабели. Здесь в 1850 году у Ивана (Ванно) родился сын Виссарион – отец Сталина. Он занимался сапожным ремеслом. После того как отец умер, а брата Георгия, владельца харчевни, убили разбойники, Виссарион во второй половине 1860-х годов подался в Цинандали, а потом в Тифлис. По преданию, распространенному среди односельчан, Бесо бежал от долгов и налогов, душивших ремесленников. В начале 1870-х годов он приехал в Гори для работы на обувной фабрике местного армянского купца Иосифа Барамова (Барамянца). Для своих 20 лет Виссарион Джугашвили был довольно-таки образован, по сравнению с другими ремесленниками. Он не только был грамотным, каковых в Тифлисской губернии было только 16 % населения, но и, кроме родного грузинского, говорил еще на русском, армянском и тюркском (азербайджанском). Отец Сталина живо интересовался поэзией и на память цитировал обширные фрагменты «Витязя в тигровой шкуре». У его сына наследственное увлечение проявилось в юности в стихотворчестве, но в зрелые годы он не только оставил писать стихи, но и, как кажется, утратил интерес к поэзии, которая превратилась для него в не более чем средство агитации.

Характерно, что Бесо уже, безусловно, считал себя грузином и лишь помнил о своем осетинском происхождении. Сосед Сталина Нико Тлашидзе так описал его отца: «Он был среднего роста, смуглый, с большими черными усами и длинными бровями, выражение лица у него было строгое, он всегда ходил мрачный… носил короткий карачогельский архалук и длинную карачогельскую черкеску, опоясывался узким кожаным поясом, надевал сапоги, заправляя шаровары в голенища, шапку носил с козырьком». Другой сосед, Давид Папиташвили, оставил такой портрет Бесо Джугашвили: «Был выше среднего роста и худощав. Волосы у него были черные, носил усы и бороду… У него не было ни одного седого волоса. В молодости наш вождь внешне очень походил на своего отца. Черты характера и внешность Иосиф, действительно, унаследовал у Бесо. И в юные годы носил и усы, и бороду, очевидно, для солидности, и лишь позднее сохранил одни усы.

Мать Сталина Екатерина (Кеке) была дочерью крепостных крестьян князей Амилахвари. Ее отца звали Георгий (Глах, Габриэль) Геладзе (Гелашвили). Он был выходцем из района Казбеги в Южной Осетии и жил в селении Свенети вблизи Гори, а затем переселился в предместье Гори Гамбареули. По профессии Глах был то ли гончаром, то ли кирпичником, а в Гамбареули переквалифицировался в садовники. Его жена, бабка Сталина, Мелания Хомезурашвили, также была крепостной князей Амилахвари. В Гамбареули в 1856 году родилась Екатерина Геладзе. В 1864 году она вместе с семьей переселилась в Гори. Родители вскоре умерли, и Екатерина вместе с другими детьми воспитывалась в семье брата матери, Петра Хомезурашвили. Там познакомилась с Виссарионом Джугашвили и в 1874 году вышла за него замуж. К тому времени отец Сталина уже успел открыть собственную мастерскую. Отец и мать сознавали себя грузинами, и грузинами сознавали себя и их дети, в том числе и Иосиф.

Бесо и Кеке поженились 17 мая 1874 года, а первый ребенок Михаил родился 14 февраля 1875 года. Очевидно, он был зачат сразу после свадьбы. Первенец прожил лишь неделю и скончался 21 февраля. Его восприемником (крестным отцом) стал Шалва Мачабели, крестьянин, очевидно, из бывших крепостных князей Мачабели.

Второй сын у Бесо и Кеке Джугашвили появился на свет 24 декабря 1876 года. Его назвали Георгием. Крестным отцом был горийский виноторговец Яков Эгнатошвили. Георгий прожил недолго и 19 июня 1877 года скончался от кори.

Третий сын, Иосиф, родился 6/18 декабря 1878 года и остался единственным ребенком у своих родителей.

По воспоминаниям ученика Виссариона Джугашвили Давида Гаситашвили, «среди людей нашего ремесла Бесо жил лучше всех. Масло дома у него было всегда. Продажу вещей он считал позором». Это было около 1880 года. Но уже через 5–6 лет взгляды и образ жизни Бесо сильно изменились. Он стал страдать запоями.

Можно предположить, что между родителями Сталина произошел какой-то серьезный конфликт где-то около 1883 года. Возможно, Виссарион встретил другую женщину и не стал перевозить жену и сына в столицу Закавказья. Предполагают и другие причины разрыва: увлечение Бесо вином или увлечение Кеке другим мужчиной. Кроме того, жизнь в Тифлисе была значительно дороже, чем в Гори, и у Бесо могло не быть достаточно денег, чтобы содержать семью в Тифлисе. Из-за отъезда мужа в Тифлис Кеке с сыном в 1883–1893 годах вынуждена была сменить не менее десяти адресов. У семьи явно не хватало денег на то, чтобы снять более или менее приличную квартиру.

Во второй половине 80-х годов Бесо пил уже очень крепко, и супруге не раз приходилось искать дома пятый угол. А вот сына, похоже, он никогда не бил. Во всяком случае, Сталин утверждал впоследствии, что отец всегда относился к нему хорошо. По воспоминанию Котэ Чарквиани, сына священника Христофора Чарквиани, у которого семья Джугашвили снимала квартиру в 1886–1887 годах, «дядя Бесо с каждым днем сворачивал с пути, начал пить, бывали неприятности с тетей Кеке. Бедная тетя Кеке! Входила, бывало, к нам и изливала душу с бабушкой. Жаловалась, что дядя Бесо уже не содержит семью».

В шестилетнем возрасте из-за ушиба у Сосо случилось гнойное воспаление локтевого сустава левой руки. В результате локтевой и плечевой сустав атрофировались. Сухорукость не позволяла Сталину играть во многие детские игры, ограничивала его общение со сверстниками, что он болезненно переживал.

Эта детская травма закрыла Иосифу путь к труду крестьянина, ремесленника или рабочего. Мальчик рано должен был осознать, что без образования он никак не сможет преуспеть в жизни.

Кеке была прачкой. Зарабатывала она мало, а после того, как они расстались с Бесо, матери в одиночку приходилось содержать Иосифа. Тем не менее Кеке делала все, чтобы Иосиф мог учиться. Между Кеке и Бесо существовали серьезные разногласия насчет образования сына. Отец видел в сыне будущего сапожника, а мать – лицо духовного звания. Бесо возмущался: «Ты хочешь, чтобы мой сын стал митрополитом? Ты никогда не доживешь до этого! Я – сапожник, и мой сын тоже должен стать сапожником, да и все равно будет он сапожником!» Но Кеке понимала, что сапожное ремесло – не для человека, у которого одна рука – сухая. Она поступила по-своему. В 1888 году мать отдала сына в местное духовное училище. Сперва он два года учил русский язык, а затем уже поступил в первый класс. Конечно, мать никогда и не думала, что Иосиф станет не то что митрополитом, а человеком, перед которым не только митрополиты, а сам патриарх по струнке ходить будет.

Принимая во внимание тяжелое материальное положение и отличную учебу, Иосифу Джугашвили назначили стипендию – три рубля в месяц. Зимой он ходил в школу в войлочной шляпе, в серых вязаных рукавицах, синем пальто и в широком красном шарфе, с которым гармонировала сумка из красного ситца. Осенью он одевался в сапоги с высокими голенищами и в черную суконную фуражку с лакированным козырьком.

По воспоминаниям соседей и товарищей по детским играм, Иосиф был с виду худой, но крепкий мальчик. Он отличался жизнерадостностью, был весьма общителен, имел много товарищей. Как не похож был юный Джугашвили на зрелого Сталина, который в обществе говорил мало. В ту пору он мог разговориться лишь в узком кругу соратников, но там дело сводилось в основном к сталинским монологам. И право на шутки принадлежало всецело ему. Собеседники шутить не рисковали. И друзей у Иосифа Виссарионовича не осталось. Кого расстрелял, как Бухарина, кого довел до самоубийства, как Орджоникидзе, кого запугал, как Ворошилова и Молотова. Остались только прихлебатели, трясущиеся от страха, что станут следующими в списке репрессированных.