– Жорж…
– Что, Ольга?
– Ты меня ненавидишь, Жорж?
– Нет, Ольга.
– Но ты и не любишь меня?.. Ты любишь другую?
Другую?.. Я вспоминаю внезапно Столбцы, лунный свет и белый платок. Я вспоминаю звезды, и лес, и запах свежего сена. Я слышу: «Любиться со мной, с мужичкой, а в жены взять барыню, ровню…» Любил ли я Грушу? Не знаю. Тогда мне казалось, что не люблю.
– Ответь.
Она поднимает испытующие глаза. Она пристально смотрит. Потом говорит:
– Ты любишь другую… Так зачем, зачем ты пришел? Зачем смутил? Зачем посмеялся?.. Ну, я твои враг, ты ненавидишь меня. Так уйди, Жорж, уйди…
– Хорошо. Я уйду.
Я сказал, и она испугалась. Она встает и медленно отходит к окну. В серой раме окна высокая и черная тень. Ольга – та Ольга, для которой я здесь.
– Да, Жорж, уйди.
1 марта.
Иван Лукич уехал на юг по делам «Комитета». Вероятно, он боится «Че-ка», вероятно, также торгует хлебом. Хлеб, табак, какао, вино, – он не брезгает никаким товаром. Он копит деньги на «хутор».
Егоров возмущен: «Бросил. Стрекача задал… А все из корысти. Разве в нашем деле возможна корысть? В нашем деле надо в чистой рубашке, как, например, господин поручик. Ах, окаянные… Поганят народ, рублем соблазняют…» Он ютится на заднем дворе, в клетушке. В правом углу – образа: бог Саваоф и Христос-спаситель; в левом – высокий, окованный железом, сундук. В нем браунинги, патроны, бомбы, ручные гранаты. Крышка с внутренней стороны заклеена лубочной картиной: «Жизнь человека». Восхождение: детство, юность, женитьба. Нисшествие: женитьба, старость, могила. Под могилою – ад: черти с трезубцами и хвостами, и Геенна, «вечный огонь». Егоров тыкает пальцем:
– Вот. Забывают люди про это.
Я говорю:
– Егоров, уезжал бы и ты.
– Никак нет, господин полковник.
– Смотри, Егоров, ведь арестуют.
– Не арестуют… Я их всех сундуком взорву.
Я улыбаюсь:
– А это не грех?
– Грех?.. Грех бесов сокрушать?.. Где это слыхано, господин полковник?
2 марта.
Федя звонит, что нас ищут. Я и ему предложил уехать. Он, разумеется, отказался: «Где вы, там и я, господин полковник. Помирать, так уж вместе, чорт бы их всех побрал…» Я знаю, что мы играем с огнем, но не хочу, не могу бросить дело: я сохраняю надежду, что Федя узнает адрес начальника «Ве-че-ка». «Ве-че-ка»… Какая стыдливость… Почему не «Охранки»? Ведь тот же, царский, застенок и тот же, Шемякин, суд.
Я хожу по Москве. Хлопьями валит снег. Он застилает бульвары, площади, переулки. Белеют крыши домов. Белеет трепещущий воздух. Вьют на Спасской башне часы. Я думаю о наших свиданиях – об Ольге. Ее вера – мое неверие. Ее радость – мое несчастие. Ее победа – мой бесславный конец. И обратно, конечно… Мне тяжело возвращаться к ней.
3 марта.
Истины нам знать не дано. Но то, что мы знаем, разорвано на две части. Одна у них, другая у нас. Не всякое слово облечется в живую плоть, но всякое может изойти кровью. Их слово изошло ею. Пролились не реки, а океаны. Во имя чего? Ольга говорит: во имя братства, равенства и свободы. Ей снится сон. Сон снится и мне. А явь? Не суета ли сует?
Я поднял меч. Я не мог его не поднять, – не мог, потому что я сын России. А теперь? Друзья мои и искренние отступили от меня, и ближние мои стоят вдали. Я близок к падению, но скорбь моя всегда передо мною».
4 марта.
Я, конечно, вернулся к ней. Ее комната тоже чужая. Слишком голые стены. Слишком наглый, слишком обидный портрет.
– Ольга, сними.
Она послушалась. Она снимает золоченую раму. Потом садится и берет мою руку.
– Хочешь, Жорж, я погадаю тебе?
Я не верю в гадания. И я не верю, что она хочет гадать. Я говорю:
– Не надо… Ты где-нибудь служишь?
– Служу.
– Где?
Она называет какой-то «ком». Попечение о детях. О «пролетарских» детях, конечно.
– В партии?
– Да.
Я вешал за партию… Я молчу. Она тоже долго молчит.
– Жорж…
– Что, Ольга?
– Так где же, по-твоему, правда? Ведь не в белых же?
– Нет.
– Не в зеленых же?
– Нет.
– Не в старых же партиях?