Мой Советский Союз

Светило солнышко, июльская Москва утопала в зелени, я собирался на встречу с друзьями и мне совершенно не улыбалась перспектива портить себе настроение дискуссией с обалдевшими от жары, сплетен и многочасового сидения на лавочках пенсионерками. Однако оставлять нападки без внимания тоже не хотелось, поэтому бабулям доверительным тоном было сообщено что: «На штаны длиньше мне не хватило средств». Бабушки примолкли и уставились на меня непонимающими взглядами. «Ну на стипендию больше материи не купишь» – внес дополнительные разъяснения обладатель коротких антиобщественных штанов. Приглушив своей материей их сознание, я отправился восвояси, донельзя довольный только что проделанной работой.

Пенсионерский шок продлился примерно месяц, после чего я опять услышал недобрые комментарии в свой адрес. Правда, на другую тему. Ранящей их художественный вкус темы шорт бабульки больше не касались.

Увы, всё когда-нибудь кончается. Мы вскоре переехали. Новый двор оказался с нулевой харизмой, безликий и скучный. Наверное, потому что рядом расположился райисполком. Так или иначе но двор, как часть жизни, перестал существовать. Но я не жалею. Детские воспоминания должны остаться в детстве. Так они сохраннее. Но давайте вернемся в беззаботные дошкольные будни вашего покорного слуги.

Хотя детсадовские времена и тянулись довольно долго, но и они в конце концов закончились и перед самым началом застойных 70-х мне было торжественно объявлено о грядущих изменениях под совокупным названием “школа”.

Школа как окружающая меня среда (и остальные пять дней)

Незадолго перед первым походом за средним образованием коллектив родственников, снаряжавших новоиспечённого ученика в дорогу, оповестил меня о начале взрослой жизни. Проникнувшись серьёзностью момента, я в первый раз в жизни обошёл лужу. Лужа отреагировала вяло, а вот родственники очень удивились.

Надо сказать, что информация об окончании детства и наступлении новой жизненной фазы доводилась до моего сведения с завидной периодичностью и я воспринимал это как естественный элемент бытия.

Второй раз о начале взрослого периода в биографии я узнал, когда направлялся в пятый класс. Такой серьёзный качественный скачок был, видимо, обусловлен появлением учителей – предметников, а также возможностью один час в неделю безнаказанно шуметь и дурачиться на мероприятиях под общим названием “пионерское собрание класса”.

Очередное упоминание о приходе новой взрослой эры пришлось на момент окончания школы. Утверждалось, что вот теперь то уж точно, теперь уж наверняка суровая взрослая жизнь опутает меня своими щупальцами и не отпустит до глубокой пенсии, когда можно будет абсолютно законно снова впасть в детство.

Спустя буквально пару месяцев, сразу после поступления в высшее учебное заведение я снова услышал очередное напутствие на эту тему. Потом в течение пяти с половиной лет был период молчания. Следующее календарное проникновение во взрослую жизнь, по мнению моих родственников, должно было совпасть с окончанием университета и поступлением на работу. После этого в течение некоторого времени мои родители, а также бабушки и дедушки тему возможного перехода в недетское состояние не затрагивали.

Я начал было думать, что уже не только вступил во взрослую жизнь, но и успел в ней основательно обосноваться. Но не тут-то было! За пару дней до церемонии бракосочетания я опять услышал старую добрую сентенцию о том, что теперь то уж без обмана, теперь не отвертеться от реалий этой самой взрослой жизни, которая коварно притаилась за ближайшим углом и ждет не дождётся встречи со мной со всеми вытекающими отсюда последствиями.

После окончания холостяцкого периода со стороны родственников информации на этот счёт более не поступало, из чего неотвратимо следует, что штамп в паспорте и есть тот рубеж, перейдя который человек оказывается по ту сторону детства. Так что я теперь озадачен вопросом, а, например, развод означал бы возврат к фазе неполной взрослости, или факт женитьбы сродни потере девственности и однажды вторгнувшийся на эту территорию представитель отряда человеков навсегда приговорён на ней оставаться.? Ответ я пока не нашёл.

При всём при том, отношение ко мне как к неразумному ребёнку не менялось, вне зависимости от накопленных лет и семейного положения.

Непосредственно перед первым школьным днём мною был получен предметный урок настоящей мужской педагогики. Дело в том, что в детстве я слегка заикался и заикание это усиливалось в момент волнения или возбуждения. Моих неравнодушных родственников весьма тревожил тот факт, что меня могут начать дразнить заикой и это пагубно отразится на самооценке, такой нестойкой в детские годы. Члены семьи наперебой давали разнообразные рекомендации, как избежать такого печального развития событий. Их советы сводились к тому, чтобы “не обращать внимания, сказать учительнице, не слушать глупых мальчиков/девочек” и т.д.''

Молчал один лишь папа. После того как поток наставлений иссяк, он отвёл меня в сторону и сказал: “ Если будут дразнить бей, бей сразу и бей больно, я разрешаю”. Всё это сильно напоминало классическое “Трехмушкетёрское”: ''Всё, что сделает предъявитель сего, сделано на благо Франции и по моему разрешению.'' Получив родительскую индульгенцию на будущее рукоприкладство, я с чистым сердцем пошел в школу.

И действительно, факт моего заикания выяснился довольно быстро, и так же быстро добрые дети начали меня дразнить. Ответная реакция в точности соответствовала папиным рекомендациям, ибо я был покладистым ребёнком и всегда слушался родителей, без сомнений и лишних слов. Надо сказать, что мой рост и вес изрядно превышал параметры, типичные для семилетних советских мужчин, так что в первый день пребывания в школе мамаша какого-то другого первоклассника посмотрев на меня, удивлённо протянула: “Не знала, что в первом классе тоже оставляют на второй год”.

В общем, факт значительного физического превосходства над сверстниками был несомненным и противостояния с однокашниками всегда заканчивались моей победой и рёвом оппонента. Так прошел день, второй, третий. Я устраивал драки каждые несколько часов. Один из обиженных мной дразнителей пожаловался старшему брату, который учился аж в третьем классе. Увы, третьеклассник оказался некачественным и также был уверенно побит.

После того, как живописными фингалами обзавелась примерно треть класса, меня вызвали к завучу. Она начала орать, едва я переступил порог её кабинета. Мне было в деталях рассказано о страшных карах, готовых в самое ближайшее время обрушится на мою заполненную безобразиями голову, и о том несмываемом позоре, которым я регулярно покрываю славные имена своих родителей.

После драматического пассажа о моём незавидном будущем и гневной сентенции о тоннах стыда, которые я должен немедленно начать испытывать, мне было предложено незамедлительно сменить линию поведения и прекратить раздавать тумаки и подзатыльники. Подождав, когда она выдохнется, я честно сообщил ей, что “не прекращу, потому что мне папа разрешил”.

Ошарашенная такой откровенностью, завуч замолчала. По напряжённому лицу школьной начальницы было заметно, что нештатная ситуация запустила в её организме интенсивный мыслительный процесс, заблокировавший обычный стиль общения с подведомственными ей школярами. Помолчав примерно с минуту, она, уже более домашним тоном, поинтересовалась причиной моей агрессивности. Рассказав ей о заикании и о папиных наказах, я ввёл её в ещё больший ступор. “А можно попросить тебя больше не драться”, робко поинтересовалась завуч. “Да вы не волнуйтесь” – успокоил я встревоженного педагога, “из моего класса больше никто не обзывается”. “А, ну иди тогда”, почти прошептала она. По выражению лица завуча было понятно, что раньше разгадывать такие педагогические ребусы ей не приходилось. Я же покинул кабинет школьной начальницы весьма довольный всем происходящим. Моё право заикаться без последствий было защищено. Проблема была решена.

Надо сказать, что по степени контрастности переход детский сад-школа был, пожалуй, самым резким и неожиданным в жизни для большинства советских детей. На вчерашнего детсадовца свинцовой плитой навалились уроки, которые надо было отсидеть от звонка до звонка. Сурового вида дяди и тёти из пятого класса и выше сновали туда-сюда по коридорам. Нахождение с ними на встречных курсах было чревато незапланированным физическим ущербом типа падения на пол или оплеухи. Кроме того, система оценок и поощрений, расщепляющая ещё вчера однородную массу первоклашек на отличников, середняков и двоечников, поселяла в детских душах смятение и сомнения относительно справедливости мироустройства.

Кстати, сейчас, по прошествии многих лет, я прихожу к выводу, что использование оценок буквально с самого первого дня было одним из главных недостатков в конструкции советского начального образования, заложившее основу для многих будущих проблем, как индивидуальных, так и для всего общества в целом. Вообще парадоксально, что в системе, формально декларирующей принцип социального равенства, вводилась практика, способствующая скорейшему возникновению прямо противоположных тенденций и не когда-нибудь, а на самом начальном этапе жизни маленького человека.

Но вернёмся к школе. Над всем этой сложной комбинации из перемен, уроков, звонков, учебников, дневников и тетрадок возвышались исполинские фигуры вершителей судеб школяров – учителей.

Их боялись, им придумывали клички и о них слагали различные истории. Они говорили, что курить в туалетах нехорошо, а сами нещадно дымили в учительской. Они приказывали нам не шуметь на переменах, а сами от души орали на уроках. Они учили нас говорить правильные слова, в которые сами не верили и совершать правильные поступки, демонстрируя при этом нечто совершенно противоположное. Они были по-своему демократичны в том, что исповедовали одну и ту же манеру общения как с первогодками, так и с десятиклассниками. И в том и в другом случае основу составлял разговор на повышенных тонах. Видимо большинство советских педагогов считало крик целебным и щедро делилась этим счастьем с учениками.

Уже в первом классе я пришёл к твёрдому убеждению, что на работу в школу принимают тех, у кого сильнее голосовые связки. Понятно, что педагогика, это большая и серьёзная наука и вопросы доставки знаний в головы учеников, а также выстраивания с ними взаимоотношений сложны и многогранны, но тогда, с колоколенки маленького человека, всё было просто и ясно. Чтобы заслужить детскую любовь, педагог должен был просто не кричать.

Именно такой была моя любимая учительница. Похожая на актрису Ирину Печерникову из фильма “Доживем до понедельника”, она только что пришла из института и боялась нас больше, чем мы её. Когда ей не удавалось справиться с классом, она уползала в свою кофточку и оттуда со страхом наблюдала за всем происходящим. Удивительно, но в её слабости была её сила. Больше всего на свете мы боялись огорчить нашу Елену Сергеевну и если кто-то по недомыслию вдруг начинал издавать излишний шум, то он или она немедленно получали звонкую затрещину.

Как-то раз, по наступлении Восьмого Марта класс выгреб всю имеющуюся наличность и несколько наиболее боевитых мальчиков отправились за цветами. Добывание этой дамской радости в городских условиях в канун всемирного женского дня было весьма нетривиальным мероприятием в советские времена. Кроме извечного дефицита, нашим соперником было всё мужское население огромного города. Положение осложняла погода, которая в тот день была совсем не весенней. Массивные сугробы совершенно не собирались таять, а разбушевавшаяся пурга нагло игнорировала календарь. Однако группу отмороженных второклассников в тот день было не остановить, и мы вернулась в родную школу с приличным букетом гвоздик.

Елена Сергеевна явно не ожидала такого поворота и неожиданно расплакалась. Прошептав “я очень вас люблю”, она стремительно выбежала из класса.

Мы не поняли причины слёз и заволновались, но девочки доходчиво нам объяснили, что это всё от чувств и беспокоиться не о чем. Природа женских слёз и причины их возникновения мне, кстати, непонятны до сих пор.

У школы была еще одна, ранее не встречавшаяся мне особенность. А именно, каждый, кто переступал порог этого среднего образовательного учреждения немедленно вовлекался в определённую общественную организацию. В качестве символа и для подтверждения факта членства ему (ей) вручался значок с изображением незнакомого мальчика по имени Володя Ульянов и присваивалось звание октябрёнка. Я уже тогда подумал, что предпочёл бы называться февралёнком, ибо день рождения у меня был (и есть!) в феврале. Однако, по правде говоря, я не особенно тяготился всем этим и неприятного чувства от процесса обязательного встраивания в идеологическую систему у меня тогда не возникало.

Оно появилось много позже, уже во время пребывания в “школе коммунизма” под названием комсомол. Вот это весьма среднее учебное заведение я закончил отъявленным двоечником, чем и горжусь до сих пор. Перестроечные вихри изрядно потрепали всю конструкцию и вселили надежду на полный демонтаж как “школ коммунизма”, так и связанной со всем этим атрибутики. Увы, как вскоре выяснилось, фундамент здания остался в неприкосновенности, а проводить взрывные работы никто и не собирается. Скорее напротив, наиболее уродливые черты советской образовательной практики, такие как ретроградство и насаждение единомыслия усиленно реконструируются и прививаются.

Важной частью школьной программы было патриотическое воспитание. Оно началось ещё в детском саду и продолжилось в школе. Нам рассказывали про хороших мальчиков и девочек, проживающих в Советской стране и в дружественной нам части глобуса, не забывая при этом подчеркнуть неустанную заботу пока ещё неведомых партии и правительства. Параллельно нас также развлекали рассказами про спутник и про Белку со Стрелкой, особенно напирая на социалистическую природу как первого, так и второго. Cвоими знаниями я, не скупясь, делился с внешним миром. Так, путешествуя как-то раз с папой и мамой на такси, я разговорился с шофером.

Мы поговорили про мультики, про спорт и напоследок таксист спросил меня про любимые песенки. Воодушевлённый таким неподдельным интересом дяди таксиста к моим музыкальным пристрастиям я с энтузиазмом пропел: “Спутник, спутник-шалопутник, ты летаешь до небес и летая прославляешь Мать твою КПСС”! Чтобы подчеркнуть родство этих понятий последняя фраза была озвучена два раза и с особенным выражением. Прослушав моё выступление, таксист удовлетворённо хмыкнул, а мои родители в ужасе замолчали. Через пару минут обретший дар речи папа попросил остановить машину за несколько кварталов от нашего дома. Объяснять причину раннего выхода из такси папа отказался.

В другой раз я радостно проинформировал таксиста, что вчера видел “членовоз” и что он “мешал проехать всем остальным”. Честно процитировав услышанную вчера мамину фразу, я совершенно не понял, почему моя родительница сделала страшные глаза. Второй таксист радовался ещё больше, чем первый.

После этих двух случаев со мной была проведена беседа, суть которой сводилась к тому, что не всё, что говорится дома, следует выносить в большой мир. Вот так я познал теорию и практику “кухонных разговоров”.

В школе, а до этого в детском саду, нам регулярно рассказывали о дружбе детей разных народов, которая возможна только если тебе крупно повезло, и ты родился и вырос в Советском Союзе, или, на худой конец, в странах народной демократии, типа Болгарии или Польши. Про тех неудачников, которым не подфартило, и они появились на свет во Франции или, скажем, в Японии, не хотелось даже и думать.

Полному счастью детворы, однако, мешали таинственные поджигатели войны, о злодеяниях которых нас также постоянно информировали. Я не знал, что это за поджигатели такие подлые и на всякий случай составил себе словесный портрет этих врагов советских детей. В моём понимании они представляли собой нечто среднее между Бабой-Ягой и шпионом из книжки про Карандаша и Самоделкина.

Поджигатели войны забирали все деньги и на них устраивали гонку вооружений, совершенно игнорируя непрерывные мирные инициативы сильного, но доброго Советского Союза. Одновременно со своей враждебной деятельностью они регулярно посещали супермаркеты, где некультурно обжирались деликатесами, недоступными для простых трудящихся.

Простые трудящиеся в супермаркеты не ходили по причине дороговизны и поэтому устраивали демонстрации протеста, которые подробно освещались советским телевидением. Протесты ширились и росли, охватывая всё новые и новые страны, так что по всему было видно, что полное обрушение капитализма не за горами.

Кроме того, эти простые трудящиеся интенсивно приезжали в Страну Вконец Развитого Социализма, где вдыхали воздух свободы и, в обмен на что-нибудь исконно советское типа икры или матрёшек, иногда делились со счастливыми обладателями советских паспортов жевательными резинками и сигаретами Мальборо. Это последнее обстоятельство советское телевидение предпочитало не освещать.

Поджигатели войны взрослели вместе со мной, так что я с ними как-то свыкся и без них моё существование было бы даже неполным. Где-то уже в комсомольском возрасте нам было разъяснено, что к поджигателям войны относятся американская и близкая ему по степени коварства израильская военщина, а также зловредный блок НАТО, но к тому времени я уже был другой ''веры” и на звуки, испускаемые официальной советской пропагандой, особенного внимания не обращал.

Не могу обойти вниманием взаимоотношения советских школьников с отечественной медициной. Мы были под неусыпным, постоянным и бесплатным контролем со стороны врачующих органов. Этот факт регулярно подчёркивался средствами массовой информации. Нам постоянно делали прививки и проверяли на наличие разнообразных болезней. Помню, как-то наш первый класс погнали к школьной медсестре на предмет получения очередной порции уколов. Войдя к ней в кабинет, я увидел совершенно умученную детским ором и истериками женщину.

В отличии от большинства своих сверстников меня совершенно не пугали медицинские процедуры. Наша медсестра этого не знала, поэтому начала рассказывать о совершенно безболезненном укольчике, который она должна сделать для моего же собственного процветания. “Колоть в жопу будете?” – спросил я простодушно. Сестра слегка покраснела и сказала – “Да”. “Валяйте” – разрешил я и с готовностью повернулся к ней мягким местом.

Получив укол, я одел штаны и покинул кабинет. Медицинский работник провожал меня взглядом, полным тепла и нежности. Мы стали лучшими друзьями, и медсестра даже несколько раз выписывала мне освобождение от занятий, когда ситуация этого совершенно не требовала.

Другая возможность пообщаться с отечественными эскулапами представилась, когда люди в белых халатах решили избавить меня от гланд. Избавление произошло в больнице имени Боткина, после чего я был помещён в стационар. Лежать там было невыразимо скучно, и я развлекал себя и коллег по палате всеми доступными и недоступными способами. Некоторые детки, как и я, быстро оклемались от произведённых над ними экзекуций и вели себя так, как и подобает вести себя детям 6-8 лет. Другие, наоборот, впадали в депрессию и вовсю занудничали, плача и отказываясь есть.

Особенно выделялся один такой будущий мужчина. От него, как и от меня, отделили гланды, и он сильно печалился по этому поводу. Его страдания выражалась в виде истерик и продолжительного рёва с короткими перерывами на сон. В конце концов мне это изрядно надоело, и я решил успокоить своего коллегу по палате путём описания предстоящих ему в ближайшем будущем медицинских процедур.

Пришедшая навестить меня на следующий день бабушка застала страдальца в ещё больших слезах.

На вопрос о причинах такой обильной печали он сквозь пелену набежавших соплей голосом полным скорби наябедничал на меня, коварного: “Боря сказал, что мне только одну гланду вырезали, а вторую будут вырезать в понедельник”. Плачун был, естественно, успокоен, а мне было высказано большое “Фе'' и предложено более ответственно относиться к своим словам. Удивительно, но больше вышеупомянутый пациент не орал благим матом, так что, по моему мнению, сеанс шоковой психотерапии прошёл с большим успехом. Спасибо мне, кстати, так никто и не сказал.

Вообще, пропуск школы по болезни квалифицировался как большая удача. Особым везением считалось подхватить какую-нибудь лёгкую простуду с небольшой температурой. Нет, конечно, сам по себе процесс боления никому не нравился, но момент, когда ты уже практически здоров, но в школу идти ещё не надо, приносил недавним больным ощущение истинного счастья. При известной ловкости этот этап можно было растянуть аж до трёх-четырёх дней.

Надо сказать, что в довершении ко всем прочим бедам у школы оказались весьма длинные руки. Они существенно превышали собственно длину здания и не оставляли в покое несчастного ученика даже дома, навешивая на беднягу кучу внешкольных обязанностей. Как следствие этого, первую свою сложносочиненную матерную фразу я произнес, когда совершенно изнемог в неравной борьбе с домашним заданием по чистописанию.