Цимес (сборник)

А ты просто повторяй за мной:

«Легче воздуха мои мысли о тебе. Легче этого только твое дыханье. Я не знаю, зачем встретил тебя в мудрую пору своей жизни. Неужели для того, чтобы снова наделать глупостей? Забудь, забудь это слово – любовь. Нашего слова еще не придумали. Да и какая разница? Кто бы мне сказал раньше, что за одно-единственное прикосновение к женщине я… И я протягиваю к тебе руки – через всю прошедшую без тебя жизнь. Через прошлое, настоящее и будущее. Через все, что не случилось и не случится уже никогда. Но все равно, все равно, все равно – что сделала ты со мной, что сделал с тобой я? Забудь, забудь это слово – любовь…»

Повторяй.

И время – остановится.

ГЛАВА САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ

Почти через год после смерти Журавлева Маша споткнулась на эскалаторе, уже почти на самом верху. Еще бы несколько секунд, всего несколько – могла без руки остаться. Она даже и понять не успела, как это произошло, увидела только, как ступени выравниваются и уходят куда-то – под. Может, она бы и испугалась, но чья-то очень сильная рука подхватила ее, подняла в воздух и поставила обратно уже по ту сторону – на обычный, неподвижный пол.

– Что же вы в таком месте падать надумали, девушка? Лучше не надо, можно, знаете ли, без руки остаться.

Худой, заросший седой щетиной нищий смотрел на нее и усмехался. Пустой левый рукав. Глаза – синие, как…

«Девушка, простите! Вы не могли бы мне помочь?»

«За увечного замуж – никогда…»

«Легче воздуха мои мысли о тебе…»

– Митя, – прошептала она, – Митенька… Господи…

Вдруг вся жизнь, та самая, которая так и не случилась, вернулась, будто и не уходила никогда. Только несказанных слов оказалось так много, что они встали комом в горле, но она все-таки выдохнула:

– Ты же не знаешь еще, у нас ведь с тобой внук родился. Счастье-то какое. Внук, понимаешь, мальчик. Митенькой назвали…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Девочки, я тут какие-то листочки нашла. Они, видно, в этой папке были, почти совсем рассыпались. Я собрала. Что делать-то с ними теперь? Может, что-то нужное?

– Да выбрось ты их, Кать. Здесь бумаг этих… Тут ведь раньше, до нас, издательство какое-то было или редакция…

– Так может, это рукопись чья-нибудь, что-то нужное? Название «Легче воздуха».

– Наверное, про летчиков.

– Нет, не похоже. Похоже – про любовь…

– Тогда читай вслух. Про любовь – это всегда интересно. А там посмотрим…

Светлая головка склоняется над нашим счастьем, и я слышу, как она произносит:

– Легче воздуха мои мысли о тебе…

Ню

– Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?

– Легко…

Так я познакомился с Ню.

Ее звали Аня. Ню – потому что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее голой, – понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить «голой», принято – «обнаженной», «полуобнаженной»… «Завтра у меня обнаженка…» Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее так и было. И со всеми после. И даже во время. А вот с ней…

Она сидела на лавочке – маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо, и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.

Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…

Я не просто ее увидел – я подошел. Но почему-то, вместо того чтобы спросить, не нужна ли ей помощь, или хотя бы протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:

– Я хотел бы тебя нарисовать…

Так все и началось…

Я звал ее по-разному: то Нюрой, то Нюшей, иногда просто Ню. Ей было все равно. Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину – значит обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит… Конечно, профессия. Конечно, бывает все. И даже нередко, но художник – это тоже профессионал, и его отношение к натурщице – отношение профессионала. И тот свет, то чудо, которое потом все мы видим на полотне, это не отражение натурщицы как таковой, а отражение того неуловимого «нечто», которым ее наделил художник. Это не она. Это – его ощущение ее, то есть совершенно разные вещи. Ну и умение это нечто изобразить.

Ню без одежды была неописуема. Она была невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее так… В общем, она начинала светиться сама.

Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем, и подошел к ней, и спросил, и – услышал в ответ?.. Не знаю.

Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась или ложилась так, как хотела в данный момент сама. И в мастерской становилось светлей.

А уж если она молчала во время сеанса…

В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.

Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И тогда на два часа я чувствовал себя равным Рембрандту, или Босху, или Леонардо…

Любил ли я ее?

Я и сейчас ее люблю…

Но в тот год я в своем отношении к ней оставался прежде всего художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной, – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…

Ню стала моей Моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре.

Моей мечтой о себе…

– Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…

Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.

– Ну почему Гоша?

– А почему Нюша?

– Так ведь ты Аня!