Дорога на Стамбул. Первая часть

– Нет, дорогой! – сказал первый незнакомец. – Она только по виду плеть, а на самом деле покрепче шашки будет! Так я говорю?

– Для иных причин… – ответил Осип, которому был неприятен этот разговор и этот словоохотливый человек в городском пиджаке, в студенческих брюках, заправленных в высокие сапоги.

– Да, – продолжал говорливый, – я с этим инструментом правопорядка очень хорошо знаком… Сколько в ней весу-то?

– Эта легкая…

– Ну да… я и говорю – игрушечка. Изготовляется, если я не ошибаюсь, так: стальной трос, костяная рукоятка, все это оплетается кожей, а на конце в специальном мешочке пуля или рубленый свинец. Так?

Осип кивнул.

– А зачем такая?

– На волков, – ответил нехотя Осип. – Или ежели в бою – кирасир. Его шашкой не возьмешь, а тут вдаришь по каске, он и готов… Да нынче уж мало кто ею владеет.

– Не скажите! Не скажите! – зло засмеялся студент. – Государь-самодержец не даст пропасть древнему искусству, тем более что ему все больше и больше находится применение…

Осип смотрел поверх костра на говорившего и не мог припомнить, где прежде его видел. Были знакомыми и густые русые волосы, и тощая бородка на худом скуластом лице.

Вот второго казак точно не знал, да похоже, он не русский, может, кавказец?

– В бытность мою студиозом Петербургского Императорского я самолично наблюдал поразительное владение нагайкой донским казаком, который одним ударом чуть было не перебил пополам человека.

– Стало быть, заработал… человек-то, – сказал Осип и подумал: «Вот собака! Наш хлеб есть и нас же хает».

– А вы были студентом? – спросил Никита, доселе молчавший.

– Да-с, имел счастье!

– Вестимо счастье! – вздохнул молодой Калмыков. – Такое счастье, то есть даже сказать невозможно… Мечта!

– Так в чем же дело? – сказал говорливый. – Судя по вашей экипировке, средства вам позволяют…

– Вы, господин, не знаю имени-отчества, извините… наверно, не все про нас знаете! – сказал Осип. – Никите на тот год служить. Уж ему там науку пропишут… По обеим скулам… Смотря в какой полк попадет.

– Не понял! – сказал говорливый. – Становитесь студентом, а студентов, как известно, служить не берут!

– Да как же! – чуть не зарыдал Никита, поскольку затронули его больное место. – Мне за гимназию надо сдавать экстерном. Ну, допустим, я сдам… так ведь для того, чтобы студентом стать, нам, то есть тем, кто из казаков, нужно разрешение самого Наказного атамана… А разве его получишь? От всего войска учиться поступают единицы, да и те из казачьих дворян…

– Вот как, – сказал говоривший. – Я, признаться, этого не знал. – И голос его смягчился. – Вот так вольные казаки… А какое у вас образование?

– Отец два года доучиться в гимназии не дал… Уж я как просил, в ногах валялся… Нет! Посадил в лавку! Торгую теперь!

– Демьян Васильич тебя, дурака, любит! – сказал Осип. – Он мне давеча гутарил: мол, Никита в университет мечтает, а того не ведает, что от родителей едут в университеты, а попадают в Сибирь.

– Это верно! Это верно, – засмеялись оба незнакомца. – Ну что ж это мы сидим разговариваем, а не знакомы… Василий Потапов, студент, а это – Генчо.

– Имечко-то не круглое, – сказал, пожимая его крепкую руку, Осип.

– Евгений! – улыбнулся черноволосый. – У нас так говорят. Генчо. Я – болгарин.

– Болгарин! – закричал Осип. – Батюшки! Да что же вы сразу не сказали! Господи! А я, дурак, думаю, что за люди, и за нагайку. Ах, Васятка! Это ты меня сбаламутил… А и то сказать, господа, вы уж на нас не серчайте: следуете по степи ночью, без поклажи, без вещей… Кто знает, что за люди… Болгарин, ну тогда другое дело. А то могут быть и лихие люди.

– Вы уверены, что среди болгар нет преступников? – засмеялся, сверкнув белыми до голубизны зубами, Генчо,

– Да какие там преступники! Над ними как турки глумятся! – замахал руками Осип. – Читать газеты без дрожи не могу.

– Это одна из русских иллюзий, – сказал, посерьезнев, Генчо. – Но это святая иллюзия…

Осип никогда не видел таких глаз, как у этого болгарина: огромные, глубокие и такие черные, что зрачок казался неотличимым от радужной оболочки. Кроме того, они были обведены черным ободком и потому казались иконописными. Казак видел такие иконы в староверческих церквях, они считались византийского письма, и вот теперь он с удивлением и каким-то трепетом перед той печалью, что светилась в них, рассматривал их не на иконной доске, но на бледном худом лице живого человека.

– Черт бы побрал эти наши пресловутые иллюзии! – треснул кулаком о раскрытую ладонь студент. – Куда ни плюнь – кругом иллюзии… Иллюзия империи единой, неделимой, благоденствующей… которую никак не могут усмирить… Иллюзия доброго царя, которого умильно благословляют освобожденные им крепостные!.. Ведь это уму непостижимо: тиран – в ореоле освободителя! И разумеется, наиболее популярны создатели новейших иллюзий – господин Достоевский, граф Толстой… Когда же мы дорастем до материализма?!

– Мне кажется, Потапов, ты путаешь все в одну кучу и называешь иллюзиями национальные устремления, мечты, политику и духовность нации…

– Мечтания – удел раба! Кстати, мечтать рабу – дозволительно! Мечтать – пожалуйста! Действовать – сразу в ход пойдет весьма материальная нагайка…

– Мечта спасла болгар от распыления в недрах турецкой империи! Именно те иллюзии, против которых ты восстаешь, были единственным материальным началом, которое помогло народу выжить до сего дня, – сказал Генчо. – А что, собственно, свобода как не мечтание? Что независимость как не иллюзия? Однако люди идут за них умирать.

– Не больно-то они идут. Те же твои болгары, – резко сказал Потапов. – Пятьсот лет, запершись в своих кыштах, мечтали при свечах об освобождении, а когда пришел Христо Ботев, ему никто ворот не открыл! Это-то ли не рабство?!

Осип увидел, как дрогнуло лицо болгарина, и понял, что студент ударил его по самому больному месту.

Студент тоже это почувствовал.

– Ты меня, конечно, извини и не обижайся за резкость, – добавил он торопливо.

– Я не могу сердиться на человека, который идет умирать за мой народ, – сказал Генчо, глядя в огонь, словно бы самому себе, словно бы самого себя сдерживая и уговаривая не отвечать резко. – Но я удивляюсь, Потапов, как с такими мыслями, с таким презрением к народу ты собираешься его освобождать! Мне просто страшно…

– Чего тебе страшно?

– Вы идете в народ, а он выдает вас полиции, забивает пропагандистов кольями, травит собаками… Что это? Почему народ настроен к вам враждебно? Он готов более сочувствовать разбойнику, убийце, чем революционеру…

– Может, и так… – ответил Потапов. – Но мне кажется, это все излишнее усложнение… Миром правят законы экономики…

– Но человек-то… – перебил его Генчо, – человек-то не состоит из законов экономики… Что мне с того, если я знаю: российское самодержавие стремится усилить свое влияние на Балканах. Что мне с того! Я вижу тысячи людей, готовых отдать жизнь за моих братьев! Я вижу единение! Единение России в этой великой созидательной иллюзии – освободить мой народ.

– Это не я, это ты все путаешь! – закричал Потапов. – Никакого единения нет! Две идеи: господство на Балканах и освобождение балканских народов – соседствуют, но не пересекаются! Дураку понятно, что именно эта идея подогревала всю кампанию по оказанию помощи славянам. Именно эта идея объединила все сословия русского народа! Но объединения вокруг царя не произошло! И царь это понимает. Поэтому он и рад бы начать войну, да боится, как бы с Балкан его солдаты не принесли назад вместо идеи единения с царем – революцию!

– Это не так! Не так! – загорячился Генчо.

Но Потапов только смеялся, встряхивая длинными светлыми волосами.

– Как же не так, если мы с тобой должны пробираться через всю страну нелегально… Именно так…

– Так вы в Сербию? – сказал Никита, который, как и Осип, неотрывно слушал все, что говорили эти два малопонятных человека. Слушал, хотя почти ничего не понимал, словно говорили они на иностранном языке.

– Вспомнил! – вскрикнул Осип. – Вспомнил, где я вас видел, господин Потапов. В прошлом году в Петербурге на рабочей сходке. Я еще вас спрашивал, как в охотники записаться… Не припоминаете?