Операция «Цитадель»

– О, что вы, что вы, Хейди Великая, вы, как всегда, правы! – оторопело уставился на нее Андрей.

– Не паясничайте, мой генерал генералов. Вам это уже не пристало. Возможно, вам это покажется странным, однако я всерьез подумываю над тем, чтобы нанять кого-то из уцелевших в Мюнхене английских аристократов и благодаря ему пройти «курс подготовки леди и джентльмена». Можно, конечно, прибегнуть и к помощи иезуитов, но тогда придется смириться с их религиозными отклонениями от сути подготовки.

Хейди все еще сидела рядом с ним, и видно было, что теперь она уже не торопится идти в душ. В такой позе положив одну руку ему на грудь, вторую – на низ живота, она была похожа на защищавшую свою добычу тигрицу, готовую в любое время, если не зарычать, то уж, во всяком случае, оскалиться.

– Ты поражаешь меня своей предусмотрительностью.

– Путь к трону будет нелегким, поэтому готовлюсь быть твоим помощником, секретарем, распорядителем двора и, само собой разумеется, личным врачом. Ты не должен отвлекаться по мелочам, а заниматься исключительно армией и высокой политикой.

– Ты действительно веришь, что мое восхождение возможно?

– Вы – разве нет, мой генерал генералов?

– В общем-то… – замялся Власов – в сорок втором в это верилось больше. Слишком много времени упущено.

– Но мы должны верить в это, господин Власов. Иначе кто же будет верить тогда в нас с вами?

– В таком случае, ты – единственный человек в Германии и во всей Европе, который действительно рассчитывает, что когда-нибудь генерал Власов вернется в Москву, но уже как ее правитель.

– С Европой мы с вами еще объяснимся, Андре, – теперь уже решительно оставила их внебрачное ложе Биленберг. – Понятно, что каждый новый правитель должен совращать Европу, как нетронутую девку. Но уж кто-кто, а вы на это способны, мой генерал генералов, я в этом уверена.

– Кто же сумел убедить вас? – Власов по-прежнему обращался к ней то на «ты», то на «вы» в зависимости от тона, в котором происходила беседа.

– Вы, мой генерал генералов. Кто же еще?

Власов грустно улыбнулся и, откинувшись на подушку, вновь потянулся за сигарой.

– Странно, что мне это удалось, в стремени, да на рыс-сях.

– Но разве убедили вы только меня? А германское командование?

Вместо ответа Власов отрешенно покачал головой: «Будто она не знает, что до сих ни один из высокопоставленных чиновников рейха, не говоря уже о фюрере, не принимал меня?! Что ни один приказ германского командования до сих пор не позволяет создать мне – в казармах, а не в листовках – эту самую Русскую освободительную армию».

Нет, разрозненные части и подразделения уже, конечно, существуют. Мало того, они разбросаны по всей Европе, от Польши до Атлантического побережья Франции, и от Прибалтики до Северной Италии. Но это еще не армия. И тем более – не русская освободительная. Хотя солдаты некоторых русских частей уже носят нашивки «РОА», однако по-прежнему полностью подчиняются командованию вермахта.

– И все же вы, Хейди Великая, – пока что единственный человек в Европе и во всем мире, кто искренне уверовал в могущество и непобедимость моей несуществующей армии.

19

Появление Отто Скорцени министр иностранных дел Риббентроп, заместитель фюрера по партии Мартин Борман, фельдмаршал Кейтель и генерал Йодль восприняли с таким удивлением, словно штурмбаннфюрер СС явился сюда, в «ситуационный блок», как называли эту часть «Вольфшанце», чтобы провести совещание вместо фюрера.

Особенно откровенное непонимание демонстрировал фон Риббентроп. Он даже откинулся в кресле, следя, как штурмбаннфюрер Скорцени еще от порога поприветствовал всех присутствующих, подошел к столу и спокойно, не чувствуя никакой скованности, оперся руками о спинку стула, вопрошающе глядя на Гиммлера. При этом рейхсфюрер оставался единственным, на кого появление здесь столь низкого чина, как майор войск СС, не произвело никакого впечатления. А еще Гиммлер был единственным, кто при появлении обер-диверсанта чуть было не встал, во всяком случае, он машинально приподнялся. И это тоже не скрылось от глаз министра.

Нет, Риббентроп, конечно, понимал, что в вопросе о судьбе Хорти, его правительства, а значит, и самой Венгрии, им никак не обойтись без «особых услуг» Скорцени. Как не обошлись в свое время без них в Австрии, Италии и, наконец, здесь, в Берлине, во время заговора генералов. Всем давно ясно: там, где бессильны политики, где бессмысленны операции дивизий и целых армий, положение способны спасти только Скорцени с группой своих коммандос, только люди из «Черного легиона» его «бессмертных»; из никакими указами фюрера и приказами Гиммлера не оформленного «Легиона Скорцени».

Но дело в том, что Риббентроп прекрасно осознавал: для того чтобы подчиненные Скорцени, его «коршуны Фриденталя», начали действовать, достаточно, чтобы обер-диверсант всего лишь выполнил приказ фюрера, переданный ему Шелленбергом, Кальтенбруннером или, наконец, Гиммлером.

«Вот только ни Кальтенбруннера, ни Шелленберга на совещаниях в „Вольфшанце” в последнее время почему-то не видно, их сюда попросту не приглашают, – вскипал в своем яростном бессилии Риббентроп, уже хорошо познавший, что такое быть отлученным нелюбовью фюрера от его ставки. – Зато Скорцени восседает здесь наряду с фельдмаршалом Кейтелем, генералом Йодлем и рейхсфюрером Гиммлером. С чего бы это?!»

Риббентроп вообще в принципе не понимал смысла столь странного приближения какого-то там, пусть даже весьма удачливого, диверсанта к фюреру. И не хотел понимать его. Если уж фюрер действительно желает чаще видеть у себя в ставке этого громилу с лицом уголовника, он должен сначала позаботиться о его служебном возвышении. Нормы приличия следует соблюдать всем, в том числе и фюреру.

– Если позволите, господин фельдмаршал, – неожиданно прервал неловкое молчание Йодль, обращаясь к Кейтелю, – то могу напомнить, что я уже не раз заявлял фюреру, что не доверяю регенту Хорти.

– Не вы один заявляли нечто подобное, – мрачно проворчал начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта, по существу отмахиваясь от него.

Кейтель ждал появления фюрера, к которому у него накопилось множество вопросов, и теперь старался максимально сосредоточиться. Он очень опасался, что фюрер вновь попытается свести совещание к какому-то одному вопросу, в данном случае к одной диверсионной операции. В то время, когда настало время обсудить саму стратегию выживания рейха, и, в частности, положение дел в вермахте, ситуацию на фронтах, отношение к продажным союзникам Германии и к бывшим западным союзникам, преданным самой Германией…

– Это даже не Муссолини, – не унимался тем временем Йодль. – Нет, сидит он в своей будапештской Цитадели вроде бы прочнее, нежели сидел дуче. Но он не готовит страну к отпору русским, наоборот, стремится как можно скорее добиться у них перемирия. И мысли его всецело заняты только одним: как бы уберечь после войны свое регентство. Только этим и ничем иным.

– Появилось множество людей, – проворчал фельдмаршал, – которые уже сейчас рассматривают войну как неудачно сыгранную шахматную партию. И заботятся лишь о том, как бы не оказаться в могильной яме после всей той гражданской панихиды, которую устроят нам русские вместе с англо-американцами.

«„Гражданской панихиды!” – резануло слух. – А ведь Кейтель тоже не сомневается, что рейх оказался у последней черты. Даже Кейтель!.. И в такое время, время всеобщего малодушия, я предложил фюреру пожертвовать собой ради Германии, совершив покушение на Сталина. Причем я сам разработал его план: на конференции, из пистолетика, замаскированного под авторучку, – одного из тех, которые научились изготавливать в секретных мастерских по заданию Шелленберга. Однако сам Шелленберг меня не поддержал, опасаясь, что ему придется идти на смерть вместе со мной, а фюрер, хотя и не возражал, однако же, и не оценил. И на этот раз – не оценил!»[37 - Исторический факт. Риббентроп действительно носился с идеей организовать международную конференцию в верхах, заманить на нее Сталина и застрелить его из пистолета-авторучки. Кроме Гитлера, он обсуждал эту идею с Гиммлером и Борманом, а Шелленбергу предлагал стать соучастником покушения. Однако никаких реальных действий, направленных на осуществление этого прожекта, Риббентропом предпринято не было.]

– Но, отрекшись от Хорти, мы останемся без последнего своего союзника. Если Венгрия оголит наш южный фланг… Если только она прибегнет к этому, – буквально задыхался от переполнявших его чувств генерал Йодль, и худощавое, серовато-желтое лицо его, со слегка обвисшими щеками, покрылось едва заметной испариной… – то сделает для большевиков то, чего не смог бы сделать ни один русский маршал.

– Вот почему всех этих князьков следует погребать еще до панихиды, – продолжил свою мрачную мысль начальник штаба верховного главнокомандования вермахта, пытаясь повыше держать отяжелевший дряхлеющий подбородок. – Погребать и очищаться от них, как от скверны.

– Давно пора, – подал голос доселе отрешенно молчавший Борман. – Да только слишком уж мы затягиваем с этим очищением.

И лишь после его слов присутствующие вновь обратили свои взоры на непринужденно и безучастно восседавшего в конце стола Скорцени. Теперь его появление здесь уже никому не казалось таким странным, как показалось в первые минуты его появления в «ситуационном зале». Они, конечно же, ждали его реакции, но Скорцени лишь холодно, невозмутимо прошелся по «высокому собранию» своим леденящим душу взглядом профессионального убийцы.

– Я тоже считаю, – поддержал его Йодль, – что на место венгерского Хорти, словацкого Тиссо и им подобным должны быть поставлены другие люди. Совершенно иные… люди.

– Как вы считаете, Скорцени? – не выдержал в конце концов Кейтель.

– Предоставим это решать фюреру, – камнедробильно пророкотал обер-диверсант рейха. – Если последует приказ, мои парни уберут любого правителя, который попытается предать фюрера и на которого укажет фюрер. – Он выдержал многозначительную паузу и столь же многозначительно уточнил: – Но только фюрер, и никто иной!

Кейтель и Йодль умолкли, и это позволило министру иностранных дел фон Риббентропу вновь сосредоточиться на размышлениях о странном приближении к ставке фюрера этого разукрашенного шрамами верзилы без роду-племени. Возможно, кто-то из присутствующих действительно опасался предательства по отношению к фюреру Хорти или Тиссо. Но лично его, фон Риббентропа, больше волновало сейчас предательство самого фюрера по отношению к нему.

Да, в последнее время Гитлер предавал его. И делал это грубо, демонстративно. Министр иностранных дел есть министр иностранных дел. Даже в смутные времена войны именно он должен определять внешнюю политику империи. Его, а не чинов гестапо, СД, абвера или каких-то там «личных представителей фюрера» с непонятно какими полномочиями должны чтить и побаиваться премьеры союзных государств.

Слишком частое появление Скорцени в ставке фюрера вызывало у Риббентропа даже не зависть к штурмбаннфюреру. Это чувство нельзя было назвать завистью. Скорее – внутренним, душевным гневом. Молчаливым протестом. Почему преимущество отдавалось выскочке? Почему благосклонность к Скорцени сопровождалась забвением заслуг видных государственных деятелей? Демонстративным отдалением их фюрером от «Вольфшанце», от себя.

Да, фон Риббентропу были известны аргументы недоброжелателей. Основной из них – к услугам Скорцени и других диверсантов прибегали уже тогда, когда ситуация выходила из-под контроля министерства иностранных дел. Но ведь никто в рейхе, кроме аппарата министерства, и не заботился сейчас, чтобы контроль этот хоть сколько-нибудь усиливался. И вообще, когда в его присутствии в очередной раз возносили Скорцени, фон Риббентроп чувствовал себя человеком, которого пинком сошвырнули со спасительной иерархической лестницы.

«Политика рейха должна определяться министрами, а не штурмбаннфюрерами! – последняя, мстительная мысль, посетившая фон Риббентропа в минуты, когда в просторный зал „ситуационного блока” вошел Гитлер. – Только министрами, а не какими-то там штурм-банн-фюрерами! – сделал он ударение на той части слова, в которой слышалось „штурм”».

* * *

– Всем вам хорошо известно, – угрюмо произнес фюрер, усевшись в кресло во главе стола, – что регент венгерского престола Миклош Хорти не может больше вызывать у нас абсолютно никакого доверия.

Уже после того как приглашенные тоже уселись, Гитлер еще несколько мгновений стоял у своего кресла, и Скорцени обратил внимание на то, как сильно, как удручающе страшно он постарел. Серое лицо фюрера напоминало ему сейчас обличье только что старательно выбритого мертвеца.

А еще Скорцени заметил, что, прежде чем опуститься в кресло, Гитлер придержал правой рукой сильно дрожащую левую (точно так же, как это делал Власов на приеме у Гиммлера) и, как показалось Скорцени, бережно уложил ее на стол перед собой.

«А ведь он уже не в состоянии руководить рейхом! – поймал себя на страшной мысли Скорцени. – Нынешним, обескровленно воюющим, терпящим поражение рейхом эта телесная развалина руководить уже не в состоянии!»

Эта мысль показалась Скорцени настолько насущной и в то же время настолько чудовищной, что, испугавшись ее материализации, он нервно осмотрелся: не сумел ли кто-либо из присутствующих прочитать ее? А главное, не решится ли кто-либо прибегнуть к ее реализации?