Минотавр

– Мое имя вам известно. Я рад был бы рассказать вам о себе… я очень даже хочу этого… а кроме того… У меня ведь нет права задавать вам вопросы?

– Прав нет. Но вы можете спросить, если хотите.

– Я воспользуюсь вашим разрешением, – сказал гость. – Чуть позднее. А пока – о себе… Мои родители греки. Я родился в Египте, в Александрии. Я был еще ребенком, когда наша семья перебралась в Ливан. Там я закончил школу… и консерваторию. Мой отец хотел, чтобы я стал юристом, он готов был оплачивать мою учебу в каком-нибудь американском университете. Так я и сделал. Около двадцати лет тому назад вся семья перебралась в Европу. Сейчас я живу и работаю в Мадриде… вот пока и все. Если для начала этого достаточно… позвольте и мне задать вам вопрос… один-единственный…

Tea кивнула.

– Те вопросы, которые вы задавали мне… они были основаны на какой-то полученной обо мне информации… или это была попытка установить… или, точнее, попытка найти след человека, которого вы ищите?

– Уточните, пожалуйста, свой вопрос, – сказала Tea.

– Я могу только догадываться… только предполагать. Вас что-то связывает с человеком, личность которого для вас, похоже, не вполне ясна… окутана, скажем так, неким туманом. И вы пытаетесь понять, не я ли это. Я прав?

– А не сыграете ли вы что-нибудь? – сказала Tea, уклонившись от ответа. – Что-нибудь из того, что вы любите.

Гость вздохнул, улыбнулся и пересел к фортепьяно. Играл он первую часть сонаты Моцарта, и играл блестяще. Прервав игру, он с каким-то отчаянием повернулся к Теа.

– Извините, – сказал он. – Я играл плохо. Без постоянной практики техника пропадает. В консерватории, в юности, я лучше всего играл концерт для фортепьяно с оркестром. Но это было давно.

– А имя Франца Кафки вам ничего не говорит? – спросила Tea. Она чувствовала себя совсем разбитой. Ей было о чем подумать, более чем достаточно для первого раза.

– По-моему, всем известно это имя, – ответил гость. Улыбнулся ли он, или это ей уже померещилось? – Мне тоже, конечно.

– Не сердитесь на меня, – сказала Tea. – Но я прошу вас уйти.

– Я пришел, ибо вы меня об этом попросили. Точно так же я ухожу по первому вашему слову. Единственная просьба, с которой я обращаюсь к вам, – это дать мне еще две минуты. Прошу вас… сразу после этого я уйду. Но только выслушайте меня и ничего не говорите.

– Я слушаю, – сказала Tea.

– Вы самая красивая женщина, какую я когда-либо видел в своей жизни. В этом нет ничего нового для вас, я уверен. Уверен, что вы слышали это бесчисленное количество раз. Но я прошу вас… я прошу – дайте мне возможность видеть вас. Хотя бы один раз в день. Просто видеть. Спокойной ночи.

С этими словами гость встал и вышел из ком-наты.

20

Через два месяца наступала пора летних каникул, и Tea в сопровождении мадридского гостя поехала в свой родной город. В квартире ее родителей гостю была отведена отдельная комната, там ему предстояло прожить две недели, до возвращения в Мадрид. На третий день после приезда Tea, ее родители и гость сидели за вечерним чаем в большой гостиной. Было еще светло – долгий день плавно перетекал в светлую северную ночь; окна на улицу были открыты, наполняя комнату шумом уходящего дня, гомоном возвращавшихся домой, к своим очагам, людей. Мерный гул машин был внезапно прерван звуком выстрела, затем еще одним. И тут же все перекрыли скрип тормозов и громкие возбужденные голоса, потом все перекрыл вой сирены.

Поставив чашки на стол, все поспешили к окнам. И вовремя: оттеснив возбужденную толпу, двое дюжих полицейских пробились ко входу в кафе напротив и вошли внутрь. Еще одна сирена – на этот раз карета скорой помощи проложила себе дорогу в толпе; водитель и санитар выкатили носилки и тоже скрылись за дверью. Они пробыли там недолго. Очень скоро они вышли, неся покрытое простыней тело.

Tea стояла у окна. Ее била лихорадка, на вопросы она не отвечала. С трудом ее удалось уложить в постель. Дрожь все не проходила, пришлось вызвать врача, который сделал ей укол. Через какое-то время снотворное подействовало и Tea погрузилась в сон.

На следующий день, проснувшись, она отказалась выйти из комнаты, запретила кому бы то ни было себя беспокоить и попросила, чтобы ей принесли сегодняшние газеты. Она лежала в кровати и рассматривала снимок убитого вчера человека. У него были усы и борода, глаза его были закрыты.

В сообщении говорилось, что на теле убитого не было обнаружено никаких документов и граждан просят помочь полиции в опознании неизвестного. Еще было сказано, что убийца, выстрелив дважды, успел скрыться, не оставив следов. Неизвестный, ставший жертвой покушения, сидел в кафе у открытого окна, выходившего на улицу и глядевшего на дом напротив. Владелец кафе сообщил полиции, что этот человек три последних дня занимал одно и то же место – там, где его и убили, у окна. Он проводил в кафе каждый день по нескольку часов. Из постоянных посетителей никто его до тех пор не видел. Правда, вспоминали, что подобный случай был раньше: несколько лет назад другой посетитель имел такую же привычку – приходить в это кафе и подолгу сидеть на том же самом месте, у того же окна. Удалось также установить, что тот давний посетитель, любивший сидеть у окна, платил, причем постоянно, старому официанту, который, впрочем, уже умер, за какую-то информацию, но за какую именно, узнать не удалось. Владельцу кафе показалось, но он не был в этом уверен, что в этом деле каким-то образом была замешана женщина.

21

Несколько дней Tea не вставала с постели: лихорадка отступала, но затем возвращалась. Иногда она бредила, у нее был жар; врач приходил по первому вызову. Наконец его искусство победило и Tea пошла на поправку. Гость из Мадрида отложил свой отъезд и проводил все время у двери ее комнаты. Родители Теа были очень тронуты подобным вниманием. Они говорили, что его присутствие самым благотворным образом сказалось на выздоровлении их единственной дочери.

Так прошла неделя. В тот день, когда Tea достаточно окрепла, они вышли на прогулку. Парк был совсем рядом. Они немного погуляли, потом присели на скамейку. За все это время не было произнесено ни слова. Они просто сидели, окутанные теплом летнего дня, и молчали. Через некоторое время Tea сказала, что замерзла, и они пошли обратно.

По дороге домой они проходили мимо местной аптеки, и Tea, попросив своего спутника подождать, вошла внутрь. Аптекарь помнил ее совсем ребенком, когда она едва доставала до прилавка.

Она сказала, что ей требовалось, рецепта у нее не было. Аптекарь пожурил ее, посетовав на молодежь, которая – в эти-то годы – не может уснуть без снотворного.

– Если бы я не знал тебя, Tea, – сказал он и улыбнулся, вспомнив, наверное, маленькую девочку, прибегавшую за леденцами, – я ни за что бы не дал тебе это лекарство без рецепта. – И, упаковывая трубочку с таблетками в пакет, продекламировал: – My poverty, but not my will, consents[6 - «Не воля соглашается, а бедность». – Шекспир, У. Ромео и Джульетта. Пер. с анг. Т. Л. Щепкиной-Куперник.].

Аптекарь играл в любительском театре и был большим поклонником Шекспира.

Tea вернулась к терпеливо ожидавшему ее гостю, оперлась на предложенную ей руку и улыбнулась:

– Погуляйте еще. А я вернусь одна. Я очень устала, и мне кажется, что сейчас я усну…

Часть вторая.

Г. Р

1

Когда Г. Р. было около двенадцати лет, его отец оставил семью и ушел к другой женщине. Для матери, которая прежде ни о чем не догадывалась, это оказалось сильнейшим ударом.

Г. Р. и прежде что-то чувствовал, но и само это чувство было ему непонятно; лишь позже, соединив все воспоминания с пониманием того, что случилось в реальности, он, со всей непримиримостью юности, возненавидел отца, хотя очень скоро ненависть эта стала у него перемежаться с тоской и болью.

Мать попала в больницу. Когда ее выписали, казалось, ничто не изменилось в ней; она была такой же красивой. И лишь в глазах ее Г. Р. стал замечать внезапные сполохи непонятного гнева, сменявшиеся долгим, ровным и холодным безразличием. Иногда ему даже казалось, что перед ним совсем другая женщина: та, которую он знал, любил и которой восхищался всю свою жизнь, умерла, а ее место заняла другая, очень похожая на ту, но другая, отличающаяся от первой так, как манекен отличается от живого человека.

И жизнь изменилась. На смену организованному, упорядоченному быту семьи преуспевающих коммерсантов с постоянными гостями, приемами, обедами в клубе и дома, посещениями деревенского бунгало по выходным дням и двумя обязательными ежегодными поездками за границу (в последний раз это были Швейцария и Испания) пришла молчаливая скука, кровати, остававшиеся незастеленными в течение всего дня, кухня, где стол был завален остатками еды, а в раковине громоздились грязные тарелки, радио, которое забывали выключать (и оно хрипело весь день в конце коридора), перегоревшие лампочки, из-за которых половина огромной гостиной вечно оставалась в полутьме, когда наступали сумерки, двери, распахнутые во всех комнатах, и приглушенный, задыхающийся плач, иногда доносившийся из комнаты матери; часто он заставал ее неподвижно стоящей у окна, с глазами, устремленными в пустоту, с опущенными руками. Такой была жизнь Г. Р. весь последующий год.

Вначале, слыша ее рыдания, он бежал к ней и, обнимая, умолял не плакать, шептал нежные слова, гладил ей руки и волосы, но она словно не замечала его, и только ее длинные белые пальцы испуганно и судорожно сжимали край платья. Так продолжалось некоторое время, пока рыдания не утихали. И тогда она, высвободившись из его объятий, находила себе какое-либо неотложное занятие: то собирала и складывала в одном из углов грязные скатерти и салфетки, то переносила пустую вазу с одного места на другое, со стола на стойку буфета и обратно… Г. Р. следил за ней молча. Ему тоже хотелось плакать, но он не осмеливался, стоял, смотрел и, наконец, уходил в свою комнату и садился за уроки. Но если прежде, до всего, что с ними случилось, она тщательно следила за его учебой, теперь, когда он старался изо всех сил, чтобы угодить ей, он чувствовал: ей это было все равно.

2

Через год его мать вступила в какую-то секту и погрузилась в благотворительность, заключавшуюся в заботе о бедняках и раздаче еды по ночам толпам бродяг, проводившим свою жизнь под мостами и в подвалах. На ее лице снова стала появляться улыбка, точнее подобие былой улыбки, руки снова были чем-то заняты, привнося в их жизнь нечто вроде некогда существовавшего порядка, который, неясно почему, вселял в Г. Р. непонятный ему самому страх. Может быть, потому, что у этого тщательно поддерживаемого порядка не было никакой цели и смысла? Огромная квартира блестела и сверкала, но была пуста. Никому не нужен был идеальный порядок в гигантской гостиной, где томился полированный деревянный стол в окружении дюжины стульев; всегда пустовали две комнаты для гостей, и от чистого белья на кроватях исходил запах смерти. Такой же порядок царил и в комнате его матери; половина двуспальной кровати была аккуратно застелена, как некогда, и кончик одеяла маленьким треугольником спускался вниз, туда, где стояли шлепанцы его отца. Они стояли на коврике у кровати так, словно ожидали его возвращения из ванной. На второй половине постели лежала растерзанная и продавленная подушка; она лежала косо и выглядела зло и обиженно.

Мать снова вошла в курс всех его дел, окружая его беспокойной заботой и вниманием. Теперь она часто говорила с ним, говорила сама, не дожидаясь ответа, и разговоры эти были об одном – о людях, ставших жертвами судьбы, о скрытой жалости Бога и необходимости принимать Его приговор со смирением и любовью.

Когда ему исполнилось четырнадцать, отец пригласил его на доверительную беседу в дорогой ресторан, находившийся в деловой части города. Он говорил с ним как со взрослым, делясь своими планами в отношении него самого. Следующей осенью, сказал отец, Г. Р. поступит в престижный и очень дорогой интернат, где и закончит среднюю школу. После того как получит аттестат, сразу пойдет учиться в колледж, куда отец записал его еще несколько лет назад; изучать он будет юриспруденцию. Все четыре года он будет получать материальную помощь от отца. Вместе с аттестатом он получит подарок – машину самой лучшей модели; какую именно, он выберет сам. После колледжа он войдет, разумеется постепенно, в отцовский бизнес: начнет с самой нижней ступени и поднимется на самый верх. Никакого недостатка никогда и ни в чем он испытывать не будет.

Здесь же, в ресторане, Г. Р. получил от отца подарок: наручные швейцарские часы, сделанные из большой золотой монеты; внутри был смонтирован точнейший механизм, а половинки монеты служили корпусом и крышкой. Г. Р. и раньше получал от отца подарки, но такой дорогой и роскошный – впервые. Ему было страшно даже прикоснуться к этим часам. Заметив это, отец взял его за руку, надел часы, ободряюще и дружески похлопал по плечу и спросил: «Ну что, ты доволен?» Затем поправил на нем фрак и завершил встречу словами: «Итак, на сегодня это все».

Вскоре после этого, в один из вечеров, когда он сидел в своей комнате, делая уроки, его отвлек какой-то шум, шлепанье босых ног в коридоре. Он поднял голову и увидел мать. Она только что вышла из ванной, совершенно нагая, хотя обычно всю ее окутывал широкий банный халат. Так или иначе, он увидел ее со спины – она быстро шла по коридору в свою спальню. Ее тело в наступающих сумерках светилось розоватым светом; ягодицы, следуя легкому движению бедер, словно исполняли какой-то таинственный танец; груди мать придерживала обеими руками. Ноги у нее были полные, но двигалась она легко и грациозно, словно огромная кошка. Г. Р. задрожал всем телом и закрыл глаза. Когда он открыл их, коридор был пуст, и он услышал звук закрываемой двери.

Довольно скоро мать вышла из спальни, одетая. Перед уходом она заглянула к нему и напомнила, чтобы он не забыл поужинать – ужин она приготовила, и он ждал его на кухне. Простившись, она ушла. Г. Р. тут же подошел к окну в своей комнате и раздвинул занавеси; он хотел понять, ждет ли ее кто-либо внизу и в какую сторону они пойдут.

Ее никто не ждал – это он увидел. Он смотрел, как она поспешно переходит улицу и поворачивает направо, направляясь к центральному проспекту. Она шла быстро, почти бежала, и, если бы не одежда, люди, подумал он, увидели бы то, что только что видел он сам в коридоре у них дома.

Лежа в постели, он не мог уснуть. Так он дождался момента, когда поздно ночью заскрипела входная дверь и в коридоре послышались шаги матери. Затем раздался шум воды в унитазе, снова звякнула дверная цепочка, и потом наступила тишина. Только тогда он понял, что все это время терзался страхом, завистью и обидой. И чем-то еще. Чем – он не знал.

Наконец он уснул. Ему снилось, что он не спит, а наоборот – встает и идет по коридору, входит в комнату матери и, откинув одеяло, ложится рядом с ней. Она не кажется ему ни испуганной, ни удивленной, но лицо ее безмолвно умоляет его отказаться от того, что он собирается сделать, словно она уже давно знает о том, что именно он собирается сделать, – знает это с самого начала. В то же время он видел и ощущал, что на самом деле она хочет того же, что и он, и так же, как и он, знает, что это противоестественно и запретно. «Не бойся, – сказал он ей во сне, – не бойся. Я сумею сделать это еще лучше, чем папа». И тогда она обняла его, а он со смесью стыда, вины и дикого желания вошел в нее – резко и грубо. На ее лице выражение мольбы и стыда медленно уступало место ласковой, расслабленной улыбке…