Железноцвет

– Ты можешь не ругаться все время?

– Это когда я ругалась? – удивленно говорит Зоя.

– Не важно. Так вот, траншеекопатель. Тягач с мельницей на заду.

– А, вижу. Нет сразу нормально сказать?

Раз начинается буря, значит – по железной дороге сможет пройти лишь один поезд, и лишь один локомотив сможет тащить его. По старой традиции, железнодорожники всегда выгоняют его на пути в полночь перед открытием сезона. КБ, которое строило его, дало ему лишь порядковый номер. Генерал Виктор Воронин был тем, кто выдал ему его имя: “Сармат”. “Сармат” покидает ангар ровно в двенадцать пополуночи, и даже с такого расстояния хорошо видно, насколько он огромный. По сдвоенным рельсам тысячетонный локомотив выкатывается в свет прожекторов; его потемневшая от времени, источенная бурей броня почти не блестит, поглощая в себя свет. “Сармат” возвышается над крошечными фигурками ремонтников, как грозный великан – над жрецами, пришедшими к нему с подношением. Пар валит из обтекаемых труб, вытянувшихся вдоль его брони. Подобных ему построили всего с дюжину – снабжать ядерной энергией комбинаты, обесточенные после обвала электросетей. Как оказалось, “Сармату” было суждено решать задачи куда сложнее.

– Я так понимаю, на этот паровозик билет достать нелегко, – мрачно говорит Зоя, прислонившись лбом к стеклу.

– Нет. С приходом бури мы будем отрезаны от большой земли, физически и в плане связи. 303-я полностью контролирует железнодорожный узел, а раз Штаб уничтожен – значит…

– Погоди, как так – отрезаны?

– Единственная нить к Большой земле теперь – это военная телеграфная линия, проложенная под тундрой. Вон она, станция телеграфа. За вторым КПП.

– То есть, – мрачно говорит Зоя, – железку и связь контролируют морпехи, и с ними у тебя отношения не очень. И позвонить не получится никуда, – резюмирует она, рисуя на запотевшем стекле непотребное.

– Это раньше были – “не очень”, – вздыхаю я, возвращаясь к креслу.

После Предательства остатки 303-й оказалась под надзором Управления, которое по приказу Адмиралтейства начало перекраивать бригаду на свой лад, рвать клыки, которые она отрастила при Викторе. Очень многим это не понравилось. И чем дольше это нездоровое взаимодействие продолжалось, тем больше со стороны военных было нарушений, тем больше появлялось недовольных. А потом на ж/д заселился Левченко, и ситуация стала совсем плачевной. Сложно сказать, кого 303-я теперь ненавидит больше – драгун или нас.

– И чего дальше? – спрашивает Зоя, упав на диван. – На жопе сидим, пока какая-нить мразь про нас не вспомнит и не придет раскулачивать?

– Нет, – решительно говорю я. – У нас остается один выход – найти Алхимика, как хочет Удильщик. Если найдем, то Удильщик даст нам свою протекцию, под ней мы переживем любую бурю.

Закрыв глаза, Зоя неодобрительно хмурится.

– Это вообще что за тип, а? Что за Алхимик? Чего за ним все бегают?

– Сейчас расскажу. Главное – я знаю, как на него выйти.

– Но ты же говорил…

– Это вчера было. Слушай меня, – говорю я.

Алхимик, тогда еще неизвестный никому, впервые попал в лучи софитов, когда я еще жил в Санкт-Петербурге. За его исследования его по-тихому вытурили из Польши, и на время он осел в тогда еще украинском Донецке. Там он в тайне продолжил свою работу, да так успешно, что в самый разгар гражданской войны к его лаборатории подъехали на БТР и разнесли весь дом из пулемета. Виктор Воронин лично договаривался о его экстрадиции, а когда не вышло договориться, БТР, его гараж и окружающий поселок попали в новостную сводку как очередная жертва украинских артобстрелов. Алхимик переехал сначала в Санкт-Петербург, а потом сюда. Здесь он стал объектом интереса многих. Алхимик был мастером в обращении с клещом. Людей он видел, как просто массу глины, и своим долгом он считал вылепить из этой глины что-то стоящее. В первые годы после закрытия города в ОКБ даже думали, что перед ним лежит выдающаяся научная карьера. Его специфические пристрастия открылись лишь позже…

Я пытаюсь поудобнее устроиться в кресле, а Зоя тем временем встает и начинает расхаживать по комнате.

Прозвище Алхимика стало синонимом скандала. В городе у него не было постоянного места обитания, никто не знал и расположения его клиники. Но для человека из органов сбор информации, главным образом компрометирующей – процесс естественный, и на Алхимика, среди прочих, я давно собирал досье. Так, в свободное время. На всякий случай. И вот вчера утром, в собранную мной мозаику…

– Эй! Ты слушаешь вообще?

– Нет, – отвечает мне Зоина спина. Зоя перебралась на мою силовую раму.

– Ну и кого ради я здесь распинаюсь?

– Мне скууучно… – тянет Зоя, и делает очередной выход силой.

– Алхимик – в Массиве, – говорю я. – Том самом, что за окраиной.

Зоя разворачивается ко мне лицом и делает еще повтор, медленней предыдущего.

– Сказал же – не пройти туда, – говорит она.

– Я много чего говорю. Такая профессия.

– Ну, тогда погнали!

– Сейчас, только шнурки завяжу. Я сказал – не невозможно. Не значит легко.

– Ну не томи, я уже не могу вся.

– Не паясничай. Смотри, что покажу, – говорю я, направляясь к зашторенному аквариуму.

Завершая упражнение, Зоя делает сальто и оказывается рядом со мной. Маневр заставляет ее ремень чуть съехать, и на мгновение я вижу полоску алых кружев.

– Под кроватью нашла, – перехватив взгляд, заявляет Зоя, – что упало – то пропало. Я ей свои оставила. Уставные, зелененькие. Вернется – заберет.

– Не вернется, – усмехаюсь я.

Я подхожу к аквариуму и открываю шторы.

– Ебаный леший! – с гадливым любопытством Зоя прижимается носом к стеклу, а потом оборачивается ко мне. – Это что же ты за беспредел расплодил, а?

Спасаясь от света, беспредел пытается зарыться в гальку, но получается не очень хорошо. Все особи выглядят так, словно они уже испортились, не достигнув даже разделочной доски. Кистеперая жуть, в профиль напоминающая сома, вся поросла лишаем, мурена распухла от опухолей, а трое ракообразных еле ворочаются, путаясь в наполовину сброшенных шкурах. Морской еж светится как-то гнилостно, а его земноводный сосед, похоже, уже сыграл в ящик. Осьминог потерялся.

– Вот этого не надо делать, – говорю я, видя, что Зоя подняла крышку и уже лезет в аквариум.

– Че нет, когда да?

– Закрой крышку.

– Ну Петь!

– Не ну.

Я щелкаю тумблером, и по всей квартире лампы начинают лихорадочно мерцать. Обитатели аквариума пару раз бьются в судорогах и замирают. Еж гаснет, перегорев, а сом медленно оседает в гальку. Чернильное облако расползается в дальнем углу – электрификация дошла и туда.

– Вот теперь можно доставать, – говорю я.

На кофейном столике я расстилаю клеенку, ставлю рядом столик с инструментами, сажусь на пол и натягиваю перчатки. В тазу, занявшем центр стола, прескверно смердят мои рыбки. Зоя пристраивается рядом.

– Когда расскажешь, зачем все вот это вот? – допытывается она, вертя в руках… ну, скажем, “краба”, для простоты. Неожиданно, “краб” приходит в движение и вцепляется в Зоину ладонь. Зоя бестолково трясет рукой, а потом несколько раз хорошенько прикладывает “краба” об стол и, освободившись, наводит на него пистолет. “Краб” бесстрастен перед ликом смерти. Отвлекшись на секунду от своей работы, я прижимаю “краба” к столу и отхватываю ему голову ножницами.

– Нахваталась?