Железноцвет

Вит тормозит, а потом чуть отстает от меня, когда очередной поворот приводит нас в тупик. Тупик кончается тяжелой стальной дверью, над которой горит яркая оранжевая лампа. Я поворачиваюсь, чтобы обратиться к Виту, но, пока я глядел на дверь, он уже растворился в темноте. Осталась только чернота коридорного лабиринта, звук капель, падающих в ржавые лужи, да свет лампы. Поборов сомнение, я поднимаю кулак и намеренно громко стучу в дверь.

***

Щиток отъезжает в сторону, и из темноты на меня смотрит пара пожелтевших глаз с неестественно расширенными зрачками. Их обладатель не говорит ни слова.

– ГСР, – представляюсь я. – Ты арестован, рыбий глаз.

Не проронив ни звука, часовой захлопывает щель. Я неуклюже пытаюсь помассировать себе поясницу. Раздается глухой лязг, словно кто-то заряжает противотанковую пушку, и, спустя мгновение, входная дверь начинает медленно раскрываться, влекомая во тьму массивным рычагом. Из открывшегося прохода вырываются клубы сизого дыма. Кажется, что внутри начинается пожар. Я заскакиваю внутрь, и дверь немедленно захлопывается. Ствол автомата упирается мне между ребер, но я смотрю прямо.

Перед собой я вижу неестественно статного человека, с флангов прикрытого безносыми и безухими мордоворотами, подпирающими потолок. Отглаженную жилетку и набриолиненный пробор валета несколько портят три маленьких круглых ожога, украшающие его щеку. Мордовороты направляют на меня автоматы, а валет близоруко щурится.

– Батюшки, Петр Климентьевич! – восклицает валет, и его губы расползаются в слащавой улыбке. – Рады снова вас видеть.

Он манерно взмахивает руками, и охрана опускает автоматы. АВ-556, отмечаю я. С трофейными клеймами.

– Хозяин у себя? – сразу спрашиваю я.

Может, проскочу. Как-нибудь по-быстрому. Если по-быстрому, то как бы вроде и не было, не считается.

– Это не ко мне, Петр Климентьевич. Но Юрий недавно вернулся, в зале найдете. Спросите его.

– Юрий? – переспрашиваю я. – Нос, ты хочешь сказать?

Валет изящно подавляет смешок. Мордовороты коротко и синхронно гогочут.

– Гм. Да, – кивает валет. – Проходите, прошу.

Он останавливает охранника, сунувшегося было обыскивать, и я уже собираюсь пройти в зал, когда другой костолом встает на моем пути. Мне приходится задрать голову, чтобы взглянуть в его глаза.

– Девок по лицу и туловищу не бить, – гудит троглодит, – цены твердые, торг неуместен, – продолжает он тоном, которым в Зоином колледже зачитывали ТТХ тракторов. – Если речник – отдельные девки. Нормальных трогать нельзя…

Прежде, чем дуболом успевает закончить тираду, валет взмахами рук заставляет его замолчать.

– Эти трое новенькие у нас, Петр Климентьевич, – извиняющимся тоном поясняет валет. – Вас не знают, и вообще у них мозги работают плохо. Какой-то дурной клещ пошел, наверное.

Я решаю попробовать воду.

– Может, просто специалисты у вас халтурят, – говорю я, – как там Алхимик поживает?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – спокойно жмет плечами валет, – эти дела мне без интереса.

Ничего не меняется в его лице, ничего не блещет в глазах. С другой стороны, у него профессия. И метаморфозы. Когда сигаретами жгли, он тоже не дернулся. Я киваю ему, и валет услужливо кивает в ответ. Проигнорировав возмущенно зажужжавший сканер, я прохожу в зал.

Тьма предбанника уступает место сизому мареву, которое расступается под светом массивных натриевых ламп, нависающих над столиками. Монохромный оранжевый свет ламп дает сумрачным лицам яркие контрасты. В полумраке ярко выделяется огромный аквариум, занимающий большую часть противоположной стены. Его мутные воды подсвечены синими прожекторами. Сидящие на его фоне силуэты словно бы по трафарету вырезаны из реальности. Смотрят ли на меня? Без сомнения смотрят. Тут многим и смотреть-то не надо, и нечем. Ладно. Я пересекаю проходную и вступаю в лабиринт столиков. В этом заведении нет гвалта голосов и пьяной брани – только шепот, раздающийся отовсюду, и гудение грамофона, издающего странные, хоть и приятные слуху звуки, которые музыкой никак не назовешь. Между столами бесшумно снуют прислужницы, одетые в короткие обтягивающие платья. Их глаза светятся во мраке, а сквозь ткань платьев можно различить биолюминесцентные татуировки, сплошь покрывающие их гибкие тела. На всех у них только одно лицо. В углах зала можно заметить тяжело вооруженных охранников, неподвижных, как статуи. Большой и приземистый зверь бродит между столов, едва касаясь скатертей, и никто не обращает на него внимания. Я никогда не был именно в этом заведении, и все же его устройство мне знакомо болезненно. По всей коллекторной системе у Удильщика еще минимум пять таких же помещений, и его клуб постоянно переезжает из одного в другое, перенося с собой все убранство и антураж; тоннели откапываются и закапываются по необходимости.

Наконец, я оказываюсь вблизи аквариума. Сразу видно, что у это место – на приоритетном положении. Стол, вырезанный из неизвестного науке дерева, стоит на возвышенности, окруженный кожаными диванами. С боков кто-то сидит, но мой взгляд прикован к дивану центральному, который оккупирован гуманоидом, ростом не достающим мне до груди. Его морда – иначе не назовешь – практически лишена подбородка. Челюсти, закрытые поросшими щетиной уродскими складками, выдаются вперед неестественно далеко, а его длиннющий нос почти достает до тарелки. На тарелке что-то слабо шевелится. Толстенные руки Носа расслабленно лежат на столешнице, в непосредственной близости от АВ-556 и подствольных гранат, занявших центр стола. Его черный взгляд следовал за мной с тех пор, как я переступил порог зала. Побурив меня своими мертвыми глазами, Нос пару раз постукивает по столу костяшками. Какие-то мутные процентщики исчезают с одного из диванов, освобождая место по правую руку. Не мешкая, я сажусь, мимоходом оглянувшись. В зале все по-прежнему, никакого особого движения. На поверхности, по крайней мере. Почему-то именно в этот миг у меня появляется уверенность – это не они были. Не Удильщик. На душе становится чуть легче.

– Слышал, Штаб Управления разворотило. Так или нет? – отрывисто спрашивает Нос. Голос у него запредельно гундосый – кажется, что со мной говорят из другой комнаты.

Я молча киваю в ответ, и он многозначительно почесывает нос. В этот момент из зала выныривают бесшумные прислужницы. Чифирбак Носа пополняется его излюбленным варевом, смердящим горелой селитрой; на другой стороне стола появляются свежие бутылки, а передо мной возникает чашка горячего чая и больше ничего. Все-то он знает откуда-то, зараза подводная… Испугавшись собственной мысли, я обрываю ее, за что тут же кляну себя. Одна из прислужниц остается и, чуть задрав свое платьице, пристраивается мне на колено и обнимает тоненькой рукой за шею.

– Не спрашивай его о Штабе, – вдруг говорит Нос.

– В смысле…

– Не спрашивай, – отрезает он, и делает глоток варева. – Ты знаешь и я знаю, что это не природный феномен. Был. Хозяин не хочет, чтобы ты сейчас в это лез. У него другое поручение.

– Какое? – спрашиваю я. Прислужница заглядывает мне в лицо, угадывая настроение, а потом берет за руку и пристраивает мою ладонь на свою светящуюся ляжку.

– Он сам скажет, – отвечает Нос. – Он знал, что ты придешь. Ему оттуда все видно… Я рад, что ты пришел, – добавляет он, подумав. – Вернулся? Правильно. Без тебя не справимся. Подход нужен. Подход.

– Никуда я не вернулся. Что это там плавает? – говорю я, глядя на аквариум.

– Ополченцы, – коротко отвечает Нос, – опять нас щупали, где нельзя. Зря.

Вглядевшись в синюю муть, я понимаю, что он имел ввиду.

От ополченца сохранились только голова, грудина с парой ребер, да отшлифованный до блеска стальной протез, запястье которого до сих украшают увесистые часы. От лица мало что осталось, видны свежие рубцы, глубоко прорезавшие кость. Буквально на моих глазах, что-то стремительное, украшенное светящимися полосами, вцепляется в труп щупальцами и пастью. Потерзав останки пару секунд, оно отрывает себе большой кусок, после чего скрывается в глубинах аквариума, выпустив чернильное облако.

– Согласно устава, так сказать, воинской службы… – раздается слева развеселый баритон, – лишь благодаря своевременному вмешательству… сделать выводы.

Нос вздыхает, а я поворачиваю голову, и только теперь обращаю внимание на того, что сидел напротив. Сначала в глаза бросаются погоны, потом, с отставанием – лицо. Офицер выглядит, как идеальная подшива – образцово бессмысленно.

– А, добрый вечер, Анатолий Емельянович, – здороваюсь я, – как поживаете? Как обстановка в бригаде?

– Исключительно на основе единообразия и при полном соблюдении… Разойдись, – рассказывает офицер.

– Я так и предполагал, – понимающе киваю я. Прислужница едва слышно хихикает и осторожно кусает меня за ухо.

Под обоими глазами чисто выбритое лицо офицера некогда доблестной 303-й бригады украшают здоровенные пиявки, уже раздувшиеся и светящиеся. Глаза офицера с восхищением смотрят в никуда.

– Этот гнойный тетерев конкретно раскумарился, – в полный голос поясняет Нос. – Как вчера начал, так все не кончит. Вытирать за ним не успевают.

В ответ на эти слова замком по воспитательной задумчиво улыбается.

– Иди к хозяину, – говорит Нос, и снова постукивает костяшками. – Рад был.

Уже когда я поднимаюсь, ссадив прислужницу, Нос обращает внимание на тарелку – забыл про еду, должно быть. Секунду он смотрит на шевелящуюся в тарелке тварь, а потом, совершенно без всякой интерлюдии, обе его щетинистые складки распахиваются и наружу вылетают розовые челюсти с рядами острых зубов. Выскочив на добрые полметра, они хватают все, что было на тарелке, и тут же втягиваются обратно в голову Носа. Вокруг никто и глазом не поводит. Замком 303-й излучает мудрость и умиротворение.

Я прохожу направо, к бару. Прислужница увязывается было за мной, но потом, почувствовав безразличие, растворяется в зале. Двуликий бармен услужливо поднимает барную стойку, а потом открывает дверь, сразу за которой начинается неосвещенный спуск вниз. Я пытаюсь сглотнуть, но получается не сразу.

***

Обширный зал, не освещенный абсолютно ничем. В дальней его части – большущий колодец с невысокими бортами. Я чувствую, что из арок, зияющих в противоположной стене, за мной пристально наблюдают. Зал выглядит очень старым. Стены его отделаны неотесанным камнем, а потолок украшают причудливые сплетения металлических полос. Пахнет здесь совсем не так, как в клубе, и тем более не как в коллекторных тоннелях: чернилами, корешками старых книг и… ладаном? Я успеваю заглянуть в боковое ответвление, и вижу там большую операционную с громадиной автодока в дальнем углу.

Что-то шуршит в углу, а затем в центральной арке возникает фигурка, одетая в белое. Фигурка делает неуверенный шаг вперед, потом еще один, осторожно огибает колодец и приближается ко мне. Ее больничная роба почти светится в темноте. Передо мной стоит девочка лет десяти. Непростая девочка. У нее нет ни волос, ни бровей. На ее снежно-белом, белее больничной робы лице выделяются огромные глаза. Как и у меня, у девочки не видно зрачков – только радужка, сливающаяся с белком нездорового цвета. Радужка у нее абсолютно монохромная, цвета белого золота. Еще интереснее в девочке то, что человеческий глаз увидеть не способен: ее нервная система, похожая на корневую сеть, явно заменена полностью – она полыхает и переливается, словно Полярное сияние; сигналы мчатся по ней с невозможной для млекопитающего скоростью.

Девочка прижимает руки к груди и смотрит на меня. На ее лице я читаю страх.