Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее

Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее
Айдас Сабаляускас

Этой книгой автор открывает серию произведений «Римские императоры, какими они были и не были. Солдатские императоры». Книга для тех, кто не только обожает копаться в анналах и на скрижалях истории Древнего Рима, но и для тех, кто любит рассматривать историю дней вчерашних как аналогию дней сегодняшних (и наоборот).

Планировал написать о римском императоре Марке Юлии Филиппе в жанре небольшой новеллы, однако внезапно «новелла» разрослась до трёх связанных меж собой, но при этом самостоятельных романов. Тому, что в итоге получилось, на мой взгляд, очень соответствуют стихи жившего в первой половине VIII века японца Ямабэ Акахито (в разных переводах), придворного поэта императора страны восходящего солнца Сёму. Творец писал в том числе в стихотворной форме «танка» («короткая песня»).

А поскольку имеющегося на русском материала от Ямабэ Акахито на «всё-про всё» не хватило (не осилил он сию ношу, не потянул лямку!), то я присмотрел ещё одного его земляка, который и сам творил, и поэзию других собирал: Отомо Якамоти (тут переводчик единственный – А.Глускина).

Вдвоём ребята и осилили, и потянули.

Скажете, эклектика? Не думаю, ибо два сапога VIII века – пара.

…Соблюдая также правила хорошего тона, хотелось бы передать приветы и высказать признательность друзьям и непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину… Всех до последней точки перечислять не буду, отошлю к ранее опубликованным частям другой книги – о римском императоре Галерии, где все великие мира сего за персональные консультации отблагодарены.

Рим у его ног

«Пышной вишни цветы,

При расцвете которых

Я любил тебя, друг мой,

Прошедшей весной,

Верно, это тебя здесь приветствуют ныне!..»

Ямабэ Акахито

Солнце было совершенно красно, как чистая кровь. События падали, как камни, прыгали в глазах, то расширяясь, то скукоживаясь. Мужчина восточного вида зажмурился и потряс головой. Затем осторожно открыл глаза. Прыжки прекратились, а солнце стало огненно-жёлтым с белой короной.

Преторианцы, легионеры и просто зеваки, рассыпавшиеся по крепостным стенам города, смотрели, как из-за горизонта одна за другой сначала выныривали морды лошадей, а потом и восседающие в седлах фигуры то ли катафрактариев, то ли клибанариев. А затем снова всадники, всадники, всадники. И пешие, пешие, пешие. И повозки, повозки, повозки.

Окрестные пространства огласились лязгом, ржанием и прочим шумом передвигающегося войска.

*****

…В самом конце лета 244 года нашей эры Марк Юлий Филипп, ещё недавно носитель державного звания «префект претория», а ныне фактический владыка громадной раскинувшейся в Европе, Азии и Африке империи, въехал сначала в пределы Италийского полуострова, а затем и в Рим, столицу мира, приветствуемый экзальтированной толпой свободных, не совсем и совсем не таковых граждан:

– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus!

Индивидуальное в стародавние времена прозвище-когномен «Caesar», уже даже к моменту рождения Юлия Цезаря ставшее прозвищем целой патрицианской семьи, к настоящему времени (когда на арену истории вышел Филипп) превратилось в императорский титул. Почётное имя «Augustus» («Божественный»), дарованное когда-то сенатом Октавиану, к сегодняшнему дню тоже стало не просто эпитетом, а высшим титулом римских владык. Потому толпа нисколько и не смущалась в воплях и громкоголосой лести:

– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus!

Публике вообще было не привыкать ни к экзальтации, ни к приветствиям: с тех пор, как девять лет назад легионерами вместе с его матерью был без жалости отправлен на тот свет последний император из династии Северов Александр, против своей воли друг за дружкой или вообще одновременно ушла из жизни ещё пятёрка римских государей – и это если не считать мятежника-узурпатора Сабиниана и законного императора Гордиана III-предшественника Филиппа. Четверых из пятёрки вооружённая и разнузданная полевая солдатня (в одних случаях) или паркетные преторианцы (в иных) зарезали, словно баранов, а пятый, не пожелав себе участи жертвенного животного и почуяв приближение киллеров, самоубился – повесился на первом же попавшемся под руку шерстяном поясе от чужой туники.

Каждого ушедшего к праотцам властителя публика порицала и хулила. Всякого вновь приблизившегося к трону, а тем паче на него усевшегося и свесившего оттуда ноги, толпа славила во всю Ивановскую, ибо любой новоиспечённый император поначалу кормил, развлекал, а зачастую и поил задарма.

*****

В сердце имперской столицы Марк Юлий Филипп внедрялся со стороны Квиринала, самого высокого из семи римских холмов – через легендарные северные Коллинские ворота Сервиевой стены. Так сам пожелал, прослышав однажды об одном древнем и уникальном девичьем феномене.

Сидя верхом на коне, император с неподдельным интересом вертел вокруг себя головой, пытаясь самостоятельно распознать, в каком же конкретно месте находилось тут прежде то самое Campus Sceleratus (Злодейское поле, Кладбище для преступниц), где много веков подряд заживо замуровывали в землю монахинь-весталок, в глубоком девчоночьем детстве давших клятву целомудренно служить Богине Весте, но, повзрослев, нарушивших обет и осквернивших своё тело и междуножье бесстыжим соитием с мужчинами.

«Может, и мне весталку помоложе охмурить и взять в жёны, как это сделал задолго до меня император Гелиогабал? В один присест приближусь к Богам! К самому Олимпу! На его вершину воссяду!» – подумал Филипп, но вскоре забыл об этом: сразу, как только Коллинские ворота оказались за спиной. С глаз долой – из сердца вон! Впечатлений от сегодняшнего дня было так много, что мужчина не успел вспомнить даже о сабинянах, которые по легенде являлись первыми известными жителями этого холма и поклонялись Богу войны Квирину (в честь которого к холму и приклеился топоним «Квиринал»).

В Риме его новый хозяин оказался впервые. Впрочем, если и бывал тут прежде, в младенчестве или в мальцовстве, то давно об этом факте запамятовал – словно из извилин Филиппового мозга кто-то скальпелем важный кусочек его серого вещества аккуратно вырезал, а крохотную ранку залил расплавленным воском, ошкурил мелкой наждачкой, зачистил и отполировал…

*****

Императора сопровождала конная когорта телохранителей с хмурыми и, судя по всему, восточными лицами и кривыми дугой ногами, словно они с самого малолетства даже по ночам с коня не слезали, а так и спали в седле.

«Мавры! Арабы!» – подумала римская чернь.

Однако рядом с Филиппом гарцевали не только смуглолицые южане, но и большая придворная свита европейцев, преимущественно эллинов: всезнающая плеяда советников, советников-наушников и просто наушников, мечтающих выбиться в советники.

Император мечтает…

«Я у дома

Посеял, взрастил карааи, —

И увяли её лепестки…

Но не будет мне это уроком сейчас,

Я посею опять карааи!..»

Ямабэ Акахито

Ещё едва-едва приблизившись к столице империи, Филипп для себя уже решил, что въедет не просто в Рим, а в Вечный град. Мысленно постановил, что именно на этой маркетинговой фишке он выстроит своё великое царствование, которое навечно впишется и в анналы, и на скрижали истории – о нём сложат легенды, мифы, былины, баллады и песни и даже, изобразив складные сюжеты пластичными движениями тела, спляшут (но не на Филипповой могиле). Убедил себя, что, единожды ослеплённые великолепием этой придуманной лично им блескучейобёртки, римляне до конца его правления не посмеют упрекнуть Филиппа в том, что он – «как все»: что, как и его предшественники, взошёл на трон в результате очередного дворцово-военного переворота, умертвив предыдущего императора-принцепса. Римляне непременно проникнутся его искренностью, умеренностью, аккуратностью и правдой-маткой, поверят в то, что Филипп – особенный, единственный и неповторимый в своём роде, что никого не свергал и что в тёмной нощи, аки тать, не душегубствовал!

III век нашей эры давно уже был таким периодом развития государства, когда топоним Рим приобрёл своё второе значение и звучание: стал не только городом, пусть и великим, но и названием громадной державы.

«Империя моя велика, она опоясывает Средиземное море, ставшее внутренним озером Рима. Mare Internum! Наше ромейское море! Mare Nostrum! Эх, так и хочется внести новацию: a mari usque ad mare, od morza do morza – от моря до моря! Intermarium! Междуморье! Империя моя велика, а порядка в ней нет! Будет порядок! Я его наведу и кнутом, и пряником! У меня и воля, и хватка – железные! Стальные! А сталь – дамасская! Вся надежда всех патриотичных римлян отныне только на меня! Они давно ждали такого императора!» – густая муть из обрывков чужих, хотя и не чуждых ему, мыслей вдруг всплыла на поверхность головного мозга Филиппа, полностью застив его разум.

Впрочем, ненадолго.

– Риму грядёт тысяча лет! Мы отметим это историческое событие так, что весь мир восхитится, а народы содрогнутся! Как вспомнят, так и вздрогнут! У варваров затрясутся поджилки, и они рухнут пред Римом… на колени, пораскрывав от изумления свои гнилозубые рты. А мы им – по мордасям, по мордасям, по мордасям! По челюстям, по челюстям, по челюстям! Справа и слева… синее небо! Все зубы повыбиваем, чтоб не кусались! Пусть дёснами шамкают! Пройдёт почти две тысячи лет, прежде чем на краю северо-восточной земли кто-то осмелился встать с колен! Но, даже поднявшись, и через десять тысяч лет никто не забудет наш праздник и наши мощь и величие! Да здравствует Вечный град и великая нация – римляне! – словно рекламой предваряя грядущее событие и переключаясь на свою волну, прокричал Филипп в толпу загодя заученное, используя народную латынь.

Десятки и сотни глашатаев, прибывших вместе с императором с азиатского Востока, эхом разнесли эту весть по всему Риму: уже не в вульгарном её варианте, а на чистой, не замутнённой варваризмами державной мове.

Толпа любит величие и пафос, которые предваряют материальный стимул, посему и сейчас вовсю ликовала…

Это триумф, или Император – иноплеменник?

«Вот и бухта Акаси!

Отхлынул прилив на дороге,