Давайте помолимся! (сборник)

Нигмат Халитов, среднего роста, коренастый татарин, получает передачи регулярно. И дом его неподалёку от тюрьмы, на улице Чернышевского, по соседству с химическим корпусом нашего университета. Это – первое. Во-вторых, самое главное – Нигмат-ага не политический преступник. Он главный бухгалтер фабрики «Динамо», что на улице Ташаяк. Фабричное начальство, их помощники, помощники помощников, занижая сорта выпускаемой спортивной одежды и сырья, наворовали огромные деньги, но в один из дней эта злокачественная опухоль прорвалась! Теперь и директор фабрики Бибишева, и главный инженер Клейнерман, и последнее звено преступной цепочки, реализовывавший через маленький киоск выведенную из учёта продукцию тихий, покорный, близорукий Исаак Горлицкий оказались здесь. (Чуть позже мы ещё встретимся с Горлицким!) Похоже, что миллионы, прошедшие через руки Халитова, повлияли и на уровень его благосостояния: жена всячески ублажает, тюремная прислуга беспрестанно заботится о здоровье и настроении, из казённого фонда ему перепадает и белый калач, а гречневая каша, щедро сдобренная маслом, дымящиеся оладьи по нескольку раз на дню доставляются в нашу камеру из его дома. Частенько в масляном озерце лежит, бесстыже дразня наши голодные глаза толстыми ляжками, курица! А чай бухгалтер пьёт с шоколадными конфетами в золотистой обёртке, мы такое счастье даже и во снах не надкусывали!

Мне тоже приходят гостинцы. Их мне приносит мой одногруппник и сосед по комнате в университетском общежитии Нил Юзеев

. Расписываясь в графе «Передачу получил», я был изумлён его ответом на вопрос: «Кем вы приходитесь арестованному?» – Нил написал: «Друг». Ах ты боже мой! Надо было ответить: «Знакомый», не знает Нил тюремных тайн. Неведомо ему, что тех, кто пишет «Друг», самих вскоре ждёт тёмная дорожка! Ответил так ответил Нил, святая простота, чистая душа, один из самых искренних парней. Приносимые им две-три буханки чёрного хлеба о-очень кстати. В то время я пристрастился к курению. Достану, бывало, папиросу «Норд», от одной затяжки дым из ушей валит, слёзы полчаса текут. Но такая радость от этой отравы! Когда злобный полковник Катерли, который 22 марта 1950 года, прихватив своих безмозглых понятых, пришёл меня арестовывать, он и Нила заставил поставить подпись в ордере на обыск: больше Нил никаким образом к моему делу не причастен. Спасибо ему, пока я в ясном уме и светлой памяти, поблагодарю его за всё добро, что он для меня сделал! Не верьте тому, кто вздумает из каких-либо соображений очернять Нила! В тяжёлое, полное противоречий и непонимания время, когда вершились наши неокрепшие судьбы, когда мы ещё не понимали всей глубины и всех причин возникающих противостояний, Нил сумел сохранить достоинство, прямоту и искренность суждений. А ведь это очень и очень непросто – говорить, а тем более написать правду, когда две трети населения в той или иной степени связаны с Чёрным озером. Хотел бы я посмотреть на тех задир и забияк, которые пытаются сегодня бить себя в тщедушную грудь: «Мы такие!.. Мы смогли это!», как бы они повели себя в ту смутную, шаткую пору. Не дай Бог, конечно!

Кабир Мухаметшин – деревенский парень, плечистый, несмотря на высокий рост и сухощавость, с лопатообразными руками, достающими почти до колен. узколобый, с плотно сжатым ртом. Я не помню, чтобы он улыбнулся или рассмеялся. Легионер

. Судьбы татарских легионеров складывались одинаково: их за шкирку оттаскивали от межи и, вручив на троих одну винтовку и десять патронов, отправляли на войну, выдав коммунистическое напутствие: «Винтовку возьмёте у убитого товарища». Никто не знает, сколько сгублено татарских душ, сколько солдат-татар, втоптанных в глину, омытых кровью, похоронено от Белого до Чёрного моря. Белы косточки татарские разбросаны по глухим березнякам, по непересыхающим болотам-трясинам. А драгоценные души до сих пор витают где-то между небом и землёй, измождённые и неприкаянные, они так и не услышали заупокойной дуа[1 - Дуа – молитва.] и слов прощания. «А те из вас, кто останется в живых, позавидуют мёртвым», – сказано в одной книге. О жестокой судьбе выживших военнопленных мы долго хранили полное молчание, боялись. Сейчас многое открылось, стало известно о примерном количестве заключённых, об их судьбах. С российской стороны пять миллионов семьсот тысяч человек оказалось в немецком плену. Это больше, чем численность Советской Армии в июне 1941 года, на момент начала войны! Три миллиона триста тысяч умерло или казнено в плену (Известия. – 1991, 4 апреля). Эти ужасающие цифры по крупицам вывели немецкие военные историки. Мы в этом направлении пока ничего не исследовали, вся информация – под замком. Всё ждём чего-то, кого-то боимся. Каждый пленный – живая душа. У неповторимой судьбы каждого узника есть начало и конец.

Кабир – один из этой многомиллионной армии. Выживший. И вся его вина лишь в том, что он выжил. Деревенский паренёк, татарин, до войны не выезжавший дальше околицы родной деревни, в промежутках между работой окончивший с грехом пополам четыре класса, попадает в плен. Голодный и изнурённый, избитый и подавленный, он лежал и ждал смерти, но кто-то пришёл в их концлагерь, в этот ад на земле, и, собрав военнопленных-татар, на родном языке по-человечески поговорил с ними. Подберезьевский парень с такими же, сломленными тяжёлой лагерной жизнью, солдатами записывается в легион, попадает в Берлин, где работает на конюшне. Кроме этого он ничего, можно сказать, и не знает. Погоняют – идёт, приказывают – останавливается. «Бывало, тяпну немного немецкой водки – шнапса, заткну немецкую пилотку за ремень и иду по Берлину, горланя на всю улицу «Галиябану», – рассказывал Кабир, то ли грустя по тем временам, то ли горько сожалея. А сейчас следователь впился ему в глотку, шнапсом попрекает. Всё, что ему нужно узнать: как и почему Кабир выжил в плену, шпионом какого государства является, с каким заданием заслан в Татарстан?

Пузатый, через слово вспоминающий свою язву желудка Нигмат-ага тюремную баланду почти не ест, иногда только, преодолевая брезгливость и отвращение, проглотит пару ложек. Выскребать дно кастрюли, когда каши вдоволь, а курица жирная, достаётся Кабиру, телосложение у парня богатырское, аппетит завидный. Мне казалось, что после немецких концлагерей и долгого сидения в камере Чёрного озера Кабир превратился в какого-то полудурка, с которым и поговорить-то не о чем. Но однажды он меня удивил… В деревне у него остались родители и жена. Были ли дети, не помню. И деревня-то совсем недалеко, поезда до Казани ходят непрерывно. Но, к сожалению, никто к Кабиру Мухаметшину не приезжает. Меню Чёрного озера простое и скудное: с утра на кончике чайной ложки сахарный песок, кипяток с брошенными для отвода глаз считанными чаинками и пятьсот граммов хлеба. В обед баланда, отвратительно пахнущая лоханкой, на ужин кусочек рыбы размером с детский мизинец. Чего больше в этой рыбе – мяса или соли, сразу и не определишь. В один из дней наш Кабир, приоткрыв свою душу, долго плакал, утирая тыльной стороной ладони безудержные слёзы. И плач-то у него своеобразный: не то проклинает кого Кабир, не то воет, от этого рёва всем стало не по себе! Это испытал и надзиратель, ходивший туда-сюда по коридору, заподозрив неладное, он повернул «волчок», обвёл пристальным взглядом камеру и долго ещё так стоял за нашей дверью. Выяснилось, что, потеряв последнюю надежду, Кабир затосковал по первой жене. Оттого и плакал. В лютый мороз она пошла за водой к колодцу, подходы к которому превратились в ледяную горку. Наполнив вёдра, зашагала, поскользнулась, упала и сильно ударилась об лёд затылком. Там же испустила дух, бедняжка. Теперь у Кабира самое последнее желание, самое заветное: «Все меня забыли, бросили, никому я не нужен… Если Всевышний позволит, если когда-нибудь я выйду отсюда, вернусь домой, прибегу к могиле жены, рухну рядом и умру!»

Признаюсь, тяжело было наблюдать, как страдает и убивается этот угрюмый, недалёкий, в общем-то, человек – легионер Кабир Мухаметшин, как рушатся его надежды, как им овладевает отчаяние. Получив двадцать пять лет лагерей и клеймо шпиона неизвестно какой страны, Кабир распрощался с Чёрным озером и бесследно исчез…

Простите меня за многословность, конечно, многовато я рассказал о двадцать четвёртой камере, где просидел с марта по апрель. Ведь Нигмат-ага и Кабир – два разных мира, два разных опыта, первыми встретили меня в тюрьме, постарались преподать мне первые уроки на новом месте. От Кабира я получил первую информацию о татарском легионе.

Заключённому не дают застаиваться на одном месте, он постоянно в движении, переселяется из одной камеры в другую. Кабира отселили, остались мы вдвоём с Нигмат-ага. Оказывается, он отец двух взрослых дочерей. Одна из них учится в химико-технологическом институте. Теперь, когда мы остались вдвоём, мне хочется ещё сильнее сблизиться с Нигмат-ага, я жду, что этот человек, всю жизнь проработавший в системе МВД, вселит в меня толику надежды, не даст впасть в уныние. Но что может сказать этот несчастный заключённый? Все его слова крутятся вокруг одного: «Вот выйдешь ты в один из дней на свободу, сразу же отдам за тебя свою старшую дочь, самую красивую девушку в мире!» Он рассказывает, а я, наивный дурачок, душа нараспашку, не способный даже на два шага предвидеть ситуацию, развесив уши, верю каждому его слову!.. Нигмат-ага ведёт себя по-свойски, при каждом удобном случае расспрашивает меня о причине моего здесь пребывания, о моих друзьях-приятелях, о наших с ними разговорах и суждениях. После сытного обеда, с масляной кашей и куриным бёдрышком, его каждый день уводят на допрос к следователям.

Однажды возвратился я на рассвете с трудного, муторного допроса, длившегося всю ночь. Пока меня не было, между накрепко приделанными к стене кроватями поставили два табурета и настелили топчан. На голых досках съёжилось неприглядное тело в латанном-перелатанном бешмете. Двери камеры с жутким скрипом открываются, с грохотом закрываются, но тот мужик лежит, не шелохнётся, даже головы не поднимет. Человека в старом бешмете вселили к нам спешно, даже место не успели приготовить. Но он тоже хорош – как можно дрыхнуть в первую же ночь в тюрьме?! Рассвело. Промучившись всю ночь без сна, мы встретили новый день, начавшийся с крика «Подъём!» и лязга дверного «волчка». Молча пили утренний чай. Нигмата Халитова сразу же увели наверх. Как специалиста, державшего в кулаке скрытую от глаз экономику своего предприятия, его часто вызывают на допросы, устраивают очные ставки с главным инженером Клейнерманом и другими причастными к делу. Допросы эти проходят вроде бы безо всяких неприятностей и подвохов, во всяком случае я не помню, чтобы Халитов, попадая «из огня в полымя», кому-то на что-то жаловался. «Молчание – золото, но это не про нас! Покайся, расскажи обо всём, что знаешь, облегчи душу!» – такими словами Нигмат-ага частенько подзуживал и меня, простофилю…

Сразу после того как Халитова увели из камеры, ко мне приблизился оборванец-татарин и полушёпотом сказал: «Ты, парень, остерегайся этого сытого индюка! Его специально к тебе подсадили, чтобы всю подноготную выведать. О-очень подозрительный тип!» «Откуда знаешь?» – спросил я, растяпа, заикаясь от неожиданности. «Мы – политические, идейные. А он человек ЧК… У меня за спиной десять лет тюрем. Оставшихся в живых из тех, кого арестовывали в тридцатых годах, в сорок восьмом снова начали собирать. Эх, сбежать мне надо было, затеряться среди киргизов да казахов, ни одна собака не нашла бы… да здоровье подорвано. В Магадане да Колыме осталось здоровье. Душу всю вынули из меня, под рёбра залезли и сердце в клочья истерзали». Не успел я разузнать, кто он, откуда родом этот татарин, заработавший чахотку за десять лет каторжных работ на лесоповале и в сырых шахтах, сосланный туда по обвинению в подстрекательстве населения против коллективизации. Рассказывая о себе, он зашёлся долгим сильным кашлем, а когда приступ унялся, сидел, крепко стиснув грудь руками. Потом он долго умолял охранника дать ему ковшик кипятка – не дали.

2

Память моя, память, что ты делаешь со мной?!

    Виктор Астафьев

Я не внял советам татарина в потрёпанном бешмете, хотя он, добрая душа, набравшийся жизненной мудрости в перипетиях нелёгкой судьбы, пытался уберечь меня, упрямого барана, от ошибок. Только сегодня, с высоты прожитых лет, понимаю, что он хотел своей мудростью помочь моим бестолковым мозгам. Я уже тогда догадался, что Нигмат-ага неспроста сватает красавицу-дочь за пропащего студента, однако мой язык был неуёмен, вместо того чтобы не болтать лишнего, я резал Халитову правду-матку о несправедливости советской власти, порой преувеличивая свою антипатию к Сталину, мне так хотелось поделиться пережитым в юности, мыслями, накопившимися в душе. Эх, молодо-зелено, никуда не денешься, были просчёты, совершались и ошибки. Я этого никогда и не скрывал. Однако у меня хватает сил и мужества, чтобы найти оправдания своей молодости: хоть я порой и неоправданно близко доверялся окружающим людям, но к оценке глубинных процессов, происходящих в обществе, подходил взвешенно, понимал их правильно, трезвый разум предпочитал эмоциям!

Итак, снова начали сажать заключённых, получивших первые сроки в тридцатые-сороковые годы. Мужик в потрёпанном бешмете знал об этом, ещё живя на воле. Значит, они – бывшие политзаключённые, не прятались всё время по норам, делились друг с другом новостями, обсуждали очередную несправедливую инициативу властей. Путешествуя из камеры в камеру, я начал понимать тюремную жизнь, научился распознавать людей и распределять по группам. Самая многочисленная группа арестантов Чёрного озера – легионеры. Ага, – ворохнулась мысль в начинавшем проясняться сознании, – легионеры сидят за совершённые в годы войны преступления. Но почему-то их начали сажать не сразу после окончания войны, а в конце сороковых – начале пятидесятых годов. Даже вернувшихся в сорок третьем году привлекли только в пятидесятом! Почему так произошло? Почему легионеров начали сажать только в сорок восьмом? Что изменилось в политике государства в сорок восьмом году?

Из заключённых, взятых под стражу вторично, наиболее сильное влияние на меня оказал инженер Кулешов. За давностью лет его имя-отчество позабылось. Чему здесь удивляться, ведь прошло более сорока лет! Кулешов вошёл к нам в камеру с невозмутимым видом, с маленьким мешочком в руках, словно отпускник, отправившийся в гости к бабушке. Терпеливо дождался, пока за ним громыхнёт дверь, и только после этого, отвесив поклон, поздоровался. Я принял его за человека, давно мотающего срок, пережившего первую волну арестов, однако его, как оказалось, арестовали совсем недавно. Хотя он действительно имел срок за плечами! В этом человеке, уже пережившем один раз тюремный ад, меня восхитили спокойствие, достоинство, раскованность, зрелость и самоуважение. Заключённого под стражу Кулешова в годы войны вернули работать по специальности на крупный военный завод. «На заводе у меня был персональный конвоир, вооружённый солдат». У русских, бывает, встречается благородный тип мужчин богатырской внешности, принадлежащих к древнему знатному роду! У них величественная стать, гордая осанка, высокий лоб, чуть выступающий, словно отлитый из металла, крепкий подбородок, ровные, твёрдые как камень зубы. Движения их неторопливы, полны внутреннего достоинства. А Кулешов вдобавок к профессии инженера-химика ещё и большой знаток и любитель литературы и искусства, деликатный, образованный и воспитанный человек! «На Колыме и в Магадане очень много заключённых погибло от непосильных условий. Я с первого дня ареста боролся за выживание. Если попадёшь к ворам и бандитам, не имей с ними ничего общего… Говоришь, ничего не умеешь делать? И профессии у тебя нет. Это плохо, конечно. Но отчаиваться не следует! Гордо объяви, что у тебя есть профессия – каменщик! Ты же студент! Подключи свою смекалку». Когда я спросил: «Какой способ вы нашли, чтобы выжить?», Кулешов рассмеялся. «Гюго с Бальзаком

спасли меня, – ответил он. – Я смолоду занимался в самодеятельном театре. Сначала работал суфлёром. Сорок три пьесы наизусть знаю! У воров есть странная особенность, они любят, когда им книги вслух читают или пересказывают по памяти. Вот я и взялся им каждый вечер романы «читать»! На самом интересном месте останавливаюсь, как Шахерезада

, на следующий вечер опять продолжаю. Кого-то по этапу уводят, на их место других селят. А я знай себе мелю языком. Если истории кончаются, свои придумываю!» Кулешов, рассказав без утайки, с какими трудностями предстоит мне столкнуться впереди, стал обучать меня профессии каменщика с помощью хлебных остатков. Не спеша, с толком и расстановкой он показывал, как соединять кирпичи в кладке, как класть раствор, как поднимать углы.

Я спросил у этого мудрого и великодушного человека: «Почему опять начали арестовывать тех, кто прежде уже отбыл один срок?» Впервые на моих глазах инженер смешался, чему я был немало удивлён. Сегодняшним умом понимаю, нельзя было так в лоб спрашивать, но моё любопытство тогда было безграничным. «Почему за одно и то же преступление пытаются дважды наказать?» – несколько сгладил я, любопытный, но потихоньку начинающий усваивать тюремные уроки простофиля, прямой вопрос… Ничего не ответил мне инженер, но однажды, предчувствуя скорое расставание, крепко пожал мне руку и сказал: «Тут есть какая-то причина, студент! Должен быть во всём этом какой-то глубинный смысл!» При мне Кулешова ни разу не вызывали на верхний этаж. Хотя и он, и я надеялись, что там, наверху, для нас что-нибудь да прояснилось бы.

Ладно, отбросив эмоции, предположим: у советской власти был некий резон держать Кулешова в тюрьме… Он посвящён в военные тайны, здоров, относительно молод, короче говоря, ещё поживёт. Но зачем подвергать такой участи казанца Анатолия Рязанова – сморщенного, больного, жалкого заморыша, десять лет носом рывшего мёрзлый архангельский грунт?.. Один на тысячу зэков, выживший на жуткой каторге вдовец. Отец двух дочерей. Поставь его как взрослого мужчину на весы, замучаешься гири подбирать! Он весь в пригоршню поместится. Взгляд потухший. Разденется в бане – можно строение скелета изучать… Заикается, с жидкой козлиной бородкой, по возвращении из ссылки он долго обивал пороги родного комбината «Спартак»

, прежде чем его взяли на работу. Смиренного из смиренных, страдальца из страдальцев, саму святость!.. А теперь вот опять этого русского с размаху бросили в водоворот Чёрного озера! У него даже сил не осталось оплакивать безвременно ушедшую на тот свет жену, по которой сильно тоскует. Многое не успел он сказать ей, когда жива была… Гляжу-смотрю я на него, а в голове сплошное недоумение, в то время я ещё очень многого не понимал!.. Рязанова тоже не таскают на допросы к следователям, значит, приговор ему был вынесен ещё до ареста… Что ещё хочу сказать, Анатолий и в этот раз сумел вернуться из ада. Упиваясь долгожданной свободой, я бродил по улицам и переулкам Казани и несколько раз встретил Рязанова. Дважды побывавший в дьявольских силках старик ещё сильнее сдал, ходил, опираясь на палочку, а потом надолго исчез. Встретившись с ним снова, я не узнал Рязанова… Один глаз удалён, второй вперился в меня. Похоже, что узнал меня Анатолий. Дыхание хриплое, неровное. Сдерживая кашель, он спросил: «Как тебя зовут-то, подскажи, запамятовал я?» Небритый, мотня штанов сползла чуть ли не до колен, шея болезненно искривлена… О Тенгри, – прошептал я про себя, – зачем же ты так жестоко наказываешь детей своих, зачем калечишь их в тюрьмах и на каторгах?.. Больше я Рязанова не встречал…

Хочу помянуть добрым словом ещё одного казанца, вернувшегося из «хаджа». Фамилия у него была Авдеев. Пятидесятилетний мужчина казался мне тогда очень старым. Может, Авдееву и пятидесяти не исполнилось, в тюремной камере очень трудно точно угадать возраст человека. Работавший вдали от бурных событий, в медицинской лаборатории в Харбине, Авдеев вернулся раздобрев, отрастив брюхо. Натерпевшийся в тюрьме немало издевательств из-за своей комплекции репатриант[2 - Репатриант – человек, уехавший за границу и снова вернувшийся на родину.] на момент нашего знакомства представлял жалкое зрелище. От его пуза не осталось и следа, брюки, с которых по тюремным порядкам были срезаны пуговицы, не держались на поясе, постоянно сползали. Левая рука Авдеева, словно приклеенная к поясу, поддерживала штаны. Меня этот человек поразил своей искренней верой и несгибаемой набожностью. Ничего не расстраивало Авдеева, ни тюрьма с её теснотой, ни скудное питание. Этот немало повидавший на своём веку человек переживал лишь из-за того, что не может как следует молиться! Вдобавок с него сорвали нательный серебряный крестик. Авдеев, выбрав на тюремной стене место почище, выцарапывает крест, незаметный взгляду иблиса-надзирателя. А его нагрудный крест всякому виден! Каждое утро он «обновляет» заточенной спичкой процарапанный на коже символ. «Чистое место в тюрьме искать, только в грех себя ввергать. По всем углам или кровь, или слёзы набрызганы!» – пытаются вразумлять Авдеева сокамерники, но их слова он оставляет без внимания. А те, сверху, тоже знают про выцарапанный на груди крест, время от времени вызывают Авдеева, чтобы поиздеваться. Соберутся с десяток жеребчиков и, тыча в «татуировку», наперебой ржут. Авдеев молча сносил хохот и насмешки, но его веру в милосердие и справедливость Сына Божиего ничто не могло сломить. Авдеев тоже благополучно вернулся в Казань, мы частенько встречались с ним во время прогулок, подолгу разговаривали. Со временем и он куда-то пропал. Как же он сумел выдержать все издевательства и посягательства на святое, бедняжка!

Среди заключённых Чёрного озера обнаружилась ещё одна группа. Счастливо избежавших кровавых когтей революции эмигрантов-россиян, осевших, пустивших корни на чужой земле, обзаведшихся потомством, – именно в сорок восьмом стали арестовывать и сажать в тюрьмы. Я продолжаю уже с высоты прожитых лет задаваться вопросом: что за зловещий год это был, сорок восьмой? Почему мы до сих пор не можем узнать и дать оценку кошмарным тайнам этого года?!

Легионеры, легионеры, татарские легионеры… Я поначалу думал, что в тюрьму попадают только те военнопленные, которые поддались на немецкие уговоры, стали легионерами. Но позже, соседствуя со многими бывшими солдатами, слушая рассказы об их непростых судьбах, я начал понимать, что среди арестованных много обычных красноармейцев, волею судьбы оказавшихся в немецком плену. Сейчас таких «преступников» можно встретить во всех камерах. Они томятся в застенках Чёрного озера без суда и следствия по два года и более. Ну да, побывали в плену, но родину не предавали, это не раз доказано на различных фильтрационных пунктах, когда их личные дела многократно просеивали через грубое и тонкое сито проверки. Если хотя бы одна неделя из жизни в плену оказывалась «непрозрачной», то их тут же отделяли до окончания войны от остальных и передавали в комендатуру! Главная их вина – остались в живых! Сейчас, собрав вместе военнопленных и легионеров, маринуют их в надежде, что рано или поздно обнаружатся какие-нибудь подозрительные факты. Я встретил в камере одного татарина: седовласый, высоколобый, интеллигентного вида. Если не ошибаюсь, он был откуда-то из-под Мензелинска. Дважды неудачно бежал из фашистских лагерей. На третий раз смог уйти от погони и добраться до французских партизан! Сражался против фашистов. После открытия второго фронта англичане забрали его с собой. Имея тысячу возможностей остаться в Англии, преданный своей родине татарин, тоскующий по ней, возвращается в Татарстан… Героическая личность, но всё равно не избежал ареста! Никакой вины на нём нет, казалось бы, но на Чёрном озере считают иначе: «Среди пленных не может быть невиновных, нужно только найти эту вину!» Именно такая директива спущена им сверху… Год сидит человек, два, под конец третьего года он ломается: «Подпишу любую бумагу!» После этого на него вешают всевозможные ложные обвинения. Получив положенный «совершённым» преступлениям «четвертак», он покидает Чёрное озеро. Другого выхода у него нет!..

На Чёрном озере есть камеры и на шесть человек. На третьем этаже. Одновременно со мной там находилось трое легионеров. Один из них, худой, высокий кряшен по фамилии Константинов, заставил меня заново погрузиться в раздумья…

3

Что творится в этом мире, шырк да шырк – скрежещут зубы!

    Татарское изречение

Что видел в жизни, что знает о жизни этот легионер! Его держат в такой тюрьме, из которой даже муха не сможет вылететь. Запретили общение с людьми извне! Кроме сокамерников, он ни с кем больше не может поговорить, бедолага!.. Неужели это такой жестокий, отчаянный человек, которого нужно держать под постоянным присмотром за семью замками?.. Малограмотный, похоже, что и в школе-то не учился, он же подпишет всё, что предъявит ему следователь. Огромные, как деревянные лопаты, ладони с толстыми негнущимися пальцами не приспособлены держать карандаш, не то что писать, а фамилия длинная… Кряшен никак не может уместить в строке свою подпись «Константинов», буквы-то у него получаются крупные, чуть ли не с лошадиную голову. А подписать нужно каждую страницу протокола. И следователь щедр на слова, из кожи вон лезет, чтобы навесить на легионера тысячу обвинений, он мечтает сделать из него крупного преступника, а себя выдать за следователя, равного которому нет на свете! Вялотекущий вначале допрос заканчивается бурным скандалом. От вида Константинова с карандашом в руке следователь приходит в ярость, теряет над собой контроль!.. Он торопит заключённого, вынуждая того нервничать, и даже бьёт его по физиономии!.. Но фамилия всё равно не помещается на листе… Вернувшись в камеру, бедняжка солдат перед сном пытается пальцем по воздуху выводить свою фамилию. Она и на потолке камеры умещается, и на двери, но на бумаге протокола – ни в какую…

Легионеры, легионеры, татарские легионеры… До сих пор нет единого взвешенного взгляда о татарах, чьи судьбы Вторая мировая война собрала воедино. Все известные нам суждения на поверку оказались вздором, ничего, кроме усмешек, не вызывающим. Мы привыкли освещать некоторые события татарской истории, даже мирового значения, с позиций, выгодных большевикам. Несправедливо поголовно обвинять в предательстве и измене татарских солдат, воевавших против фашистов в Италии, штурмовавших Атлантический вал

, во Франции, соединившись с маки

, мстивших немцам. Вопиюще несправедливо! Большинство из виденных мной легионеров – сельские мужики, малограмотные крестьяне, до войны не выходившие дальше околицы родного аула, затюканные и запуганные властью люди. При первой возможности срывались они с тёплых заграничных мест и, не задумываясь о последствиях, бежали домой, спотыкаясь и падая. Свято веря в человечность советской власти. Были, наверное, в лагерях и те, кто пытался очернить советскую власть, раскрыть глаза на преступления против собственного народа в тридцатых годах, особенно, в тридцать седьмом. А кто-то своим умом дошёл до истины. Короче говоря, те легионеры, которые имели представление о звериной сущности советской власти, домой не вернулись, ясно понимая, что их ждёт на родной земле. Яркий пример тому – тюремные камеры Чёрного озера, набитые бывшими военнопленными и легионерами! В какой только грязи не изваляли некоторые наши писатели Шафи Алмаса, оставившего глубокий след в истории войны! Зато прошедший через все круги ада в немецком плену, но не изменивший своим принципам, воинской клятве, чести Анас Галиев коротко, но ёмко сказал: «Знали бы вы, скольких пленённых татарских парней спас Шафи Алмас!» Нет, мы не в силах взглянуть на легионерское движение в таком ракурсе, смелости не хватает, мы до сих пор не в состоянии избавиться от тяжёлых подков, прибитых большевиками, и высвободить шею от коммунистического хомута…

Его закинули к нам в камеру летом, в самый разгар жатвы. По неписанным законам Чёрного озера – ночью. А у меня как раз была жаркая бессонная пора – ночные кошки-мышки со следователем! Татарина из Заказанья, который был родом из-под Арска, арестовали прямо в поле, когда он занимался перевозкой снопов. Все последующие дни он мучительно очищал свою худую одежду, рубаху с протёртыми до дыр локтями, штаны с залатанными коленками, от острых колючек. Светлая, формой похожая на дыню голова его резко контрастировала с живыми тёмно-карими глазами. Когда они начинали оживлённо озираться вокруг, то делали хозяина похожим на плохо прирученного к рукам полудикого зверька. Из-за лысины и живых глаз я принял его за образованного, умного человека. А на деле оказалось, он не то что писать, читать не умел. Во время наших недолгих тюремных разговоров я не помню, чтобы он был чем-то опечален или взволнован. Как говорится, день прошёл – и ладно. В голос, может, и не смеялся этот татарин, но в уголках губ озорные складки появлялись! Перед самым арестом он в гружёную снопами телегу посадил попутный груз – соседскую вдовушку. А женщина та – высший сорт, спелая малина, ни больше ни меньше!.. По дороге из плохо застёгнутой «норки» штанов вывалилось мужское достоинство. «Ну, ну, не прячь такую красоту!» – сказала вдовушка и, взяв сокровище в руки, тут же нашла ему более укромное место. «Из-за этого меня арестовали, что ли?» – недоумевал татарин. А когда узнал, что его взяли из-за участия в легионерском движении, он, вспомнив прошлые фильтрации, сказал: «Тьфу, опять мне старые грехи шьют! Ладно, пару недель продержат и выгонят пинками!» Россию, пол-Европы проползший на брюхе, но при этом абсолютно ничего не кумекающий ни в истории, ни в географии невежда-татарин в этот раз крупно ошибся! Как я уже говорил, он по-русски и двух слов связать не мог. Сколько мы ни старались научить его правильно говорить «конвоир», он обращался к охраннику «комбайн». Узнавший на войне пару-тройку терминов, он вместо «следователь» говорил «истребитель», и ничего с ним нельзя было поделать, язык его «рихтовке» не поддавался. Всей одежды на нём – рубаха и тонкие штаны, ни трусов, ни майки у бедолаги отродясь не было. Подошла очередь нашей камере идти в баню. На Чёрном озере за чистотой следили зорко, поэтому все дружно, без возражений собрались и отправились на помывку. Всем выдали по кусочку мыла размером со спичечный коробок. После бани поджарое, почти дочерна прокопчённое солнцем и ветрами тело «грозы» вдовушек заказанской стороны облачилось в рубаху и штаны из грубой бязи. На тюремных продскладах закончилась картошка, перебои с поставками овощей, вместо них в суп кладут крупу, и на обед перепадает весьма густая и сытная баланда. Тем арестантам, кто на допросах ведёт себя послушно, подписывает всё, что прикажут, достаётся «премия». С некоторых пор и нашему лысому тоже стали выдавать двойную пайку. За обе щеки уплетает крестьянский сын полную чашку баланды! Ни разу в жизни не наедавшееся досыта, хлебнувшее лиха и на фронте, и в плену, денно-нощно надрывавшееся на колхозных работах дитя природы за короткий срок в камере отъелось на тюремной баланде, округлилось и, поглаживая через белую рубаху прорезавшийся животик, однажды заявило: «Я готов и десять лет тут сидеть, лишь бы не прогнали!» Вот уж воистину, если нет ума у человека, свой взаймы не дашь.

Может, напрасно Кабир Мухаметшин возмущался, мол, «гостинцы ему не приносят»? Разве не показал нам лысый татарин уровень жизни крестьян в середине пятидесятых годов, которые, между прочим, регулярно собирали урожай, а не бездельничали?! Какие ещё аргументы нужно добавить к желанию крестьянина добровольно остаться в тюрьме, чтобы не помереть с голоду?!

Позже нам стало известно: дело этого бесхитростного дитя природы, преданного сына Земли – татарского крестьянина рассматривали в трибунале, и советские офицеры, золотые погоны которых украшены крупными большевистскими звёздами, неусыпно стоящие на страже советской законности, вынесли приговор: «Английский, французский, бельгийский шпион, своей деятельностью подрывавший устои советской власти, приговаривается к лишению свободы сроком на 25 лет с отбыванием в колонии строгого режима, с последующей ссылкой и лишением гражданских прав сроком на 5 лет». Неудивительно, что такой спрос на работу в органах правосудия. Следователю – денежное вознаграждение, увеличение пайка, его авторитет неуклонно растёт…

История Чёрного озера тех лет укрыта непроницаемым чёрным занавесом. «Колымские рассказы» уважаемого Ибрагима Салахова

частично позволяют нам заглянуть за этот полог. Какие только наказания не применяли в тридцатые годы!

Мне двадцать два года! Возраст, когда уже способен глубоко вникнуть и оценить любую новость, любое событие! Каждый человек – ценная загадка!.. Но почему-то интереснее изучать людей, распределив их на группы. Почему так произошло? В чём вина представителей той или иной группы? Легионеры, повторно арестованные, репатрианты, студенческая молодёжь. А есть одиночки, которых нельзя причислить ни к одной из групп! Санько. Украинец. В солдатской форме. Влажные губы, густые широкие брови. Разговаривает несколько манерно, любит играть словами. Этот парень безо всякого злого умысла зашёл в красный уголок воинской части и, увидев на обложке одного из журналов фотографию Ким Ир Сена

, крикнул: «А корейский вождь-то на обезьяну похож!» Трибунал проявил снисходительность: вместо обычного «четвертака» «осчастливил» Санько «червонцем»…

В 36-й камере, где обычно томились шесть или семь человек, я прохлаждался довольно-таки долго. Однажды в дверь камеры втолкнули плотного, округлого, похожего на пчелиный рой, сбившийся зимой в клубок, с огромными, пудовыми кулаками, с чугунной шеей и густо заросшей физиономией человека. Другие, оказавшись по эту сторону двери, робеют и теряются. Потому что для арестанта дверь – самый страшный и непредсказуемый элемент интерьера: кто знает, что ждёт за ней?! А этот… можно подумать, на парад вышел. Грудь колесом, голова гордо вскинута, кулаки сжаты. Странным был этот Шамраев!.. Пайку хлеба разламывал пополам и уничтожал за два укуса. И хотя еды давали – кот наплакал, но Шамраев и такую порцию поглощал с фырканьем, разбрызгивая слюну, кряхтя, чихая и по-обезьяньи почёсываясь. Прикурив папиросу, «убивал» её за две затяжки. Шамраев был не из наших краёв, живущие рядом с татарами русские более или менее привыкали к местным порядкам, а этому нет никакого дела до остальных – здесь он хозяин! Как начнёт рассказывать скабрезные анекдоты или случаи из личных амурных похождений, да во всех подробностях, хоть ложись и умирай со стыда! Он ни разу не рассказывал о том, кто он, откуда, за что попал сюда. А когда не рассказывают, ещё больше хочется узнать. Чувствуя повышенный интерес к себе, заключённый ещё сильнее замыкается – это неписаный закон тюрьмы. Когда Шамраев появился в нашей камере, я был уже достаточно опытным арестантом! Мы так ничего и не узнали бы о нём, если бы в один из дней к нам не подселили ещё одного арестованного. А незадолго до этого Шамраев придумал одну затею. «Сейчас обязательно кого-нибудь приведут. Как только загрохочет дверной засов, мы все прикинемся дурачками. Новичок войдёт – мы молчим, пялимся в потолок и будто ничего не замечаем!» Застучали засовы, загрохотала открываемая дверь, в камеру ввели тихого, бледного, жалкого с виду еврея. Мы – пошедшие на поводу у Шамраева тупоголовые бараны – высунув языки, равнодушно смотрим в потолок. А Шамраев, забыв про им же придуманный уговор, молнией метнулся к еврею. «Аха! Жид! Это хорошо! Была бы моя воля, я бы всех жидов по тюрьмам рассовал!» Вошедший, шумно хлопая белёсыми ресницами, замер, удивлённо взирая то на воинственно настроенного Шамраева, то на нас, с ослиным упрямством корчащих из себя полудурков. Кто-то, быстро опомнившись, поздоровался с иудеем и начал беседу… Хоть мы и исправили свою ошибку, быстро приняв Исаака Горлицкого в коллектив, но Шамраев всё равно долго бурчал вполголоса в своём углу, как преждевременно разбуженный от спячки медведь. Теперь мы понимали, кто он: этими несколькими грубыми словами он выдал в себе или полицая, или жандарма. Наверняка этот злыдень, сбежав от наказания в Татарстан, отлёживался где-нибудь на тёплой печи.

Исаак Горлицкий тоже живым и невредимым вернулся в Казань. Продолжил заниматься своим делом: продавал в киоске всякую необходимую в быту мелочёвку, газеты и журналы. Не скажу, что мы с ним часто виделись, но время от времени пересекались. Исаак был справедливым и послушным, всегда стремящимся сделать добро человеком. При каждой встрече он вспоминал Шамраева, никак не мог забыть унижения, которые нанёс ему этот ублюдок в первый же день.

Никогда не забываются люди, обогатившие тебя какой-нибудь чертой. И ведь не говоришь себе: «А возьму-ка я за образец для подражания вот это его качество!» Наоборот, всё происходит незаметно, твой ум, твой дух сами по себе вбирают лучшие качества окружающих. Каждое новое знакомство, каждая беседа сродни находке драгоценного клада.

Когда о мужчине говорят «красивый человек!», на какие качества делают акцент?.. Больше сорока лет прошло, а его образ как сегодня перед глазами! Если помыслы твои чисты, разум не замутнён, дух не сломлен, то и в тюрьме Чёрного озера можно сохранить красоту! Тоска давит человека, крошит и перемалывает, человек теряет волю и продолжает мельчать, потихоньку превращаясь в пресмыкающегося, земляного червя. Видимо, в этом и состоит главная функция тюрьмы! Чуть позже я приведу некоторые примеры, свидетельствующие о верности данной мысли. Уже на Чёрном озере встречались люди, потерявшие надежду, махнувшие рукой на весь мир и на своё будущее. Среди потрёпанных, месяцами не вдыхавших свежего воздуха и не видевших солнечного света людей, больше похожих на подземных гадов, чем на разумных существ, он выделялся гордой статью, чистотой и опрятностью одежды. А ведь он, как мне известно, не вчера попал в тюрьму, сидит уже три-четыре месяца! Я не смогу объяснить, как ему удавалось сохранять себя, створки его души всегда были наглухо закрыты, но в каждой клеточке его тела чувствовались уверенность в себе, неуязвимость, сила. Он никогда не спешил, все движения его были размеренны и заранее просчитаны. Держал ли он в руках кружку с кипятком, черпал ли ложкой баланду, вытирал ли тщательно рот после еды белоснежным платком – всё это было изящно и естественно. Как умудрялся он сохранять чистоту платка? Не знаю. Не могу сказать. Шамраев тоже был загадочный, но его тайна была обёрнута в грубость и животную дикость, бессердечие и изуверство. Молчаливая загадочность этого человека также была зловеща и нагоняла страх, но вместе с тем была в ней и какая-то притягательность. Взгляд его был зловещ или манера стоять посреди камеры неприступной скалой, но если с палачом Шамраевым я согласился бы остаться в камере с глазу на глаз, то с этим человеком – испугался бы. Хорошо, что нас шестеро было! Этот человек ни с кем не разговаривал, наши беседы не поддерживал. Если, перехватив его взгляд, попробуешь завязать разговор, он краешком глаз холодно улыбнётся и постучит пальцем по уху, мол, «не слышу». Наблюдая за ним, я по некоторым признакам понял, что он прекрасно слышит, но не хочет с кем-либо из нас разговаривать. Фамилия этого странного человека была Аюкин. Фамилию-то не спрячешь, и изменить её проблемно, потому как конвой, войдя в камеру, первым делом ткнёт кулаком в грудь и спросит: «Фамилия?» И так он поступит с каждым арестантом. И лишь потом уведёт того, за кем пришёл. Аюкин так Аюкин. Не татарин, факт. Загадочного, подозрительного, но при этом красивого мужчину недолго держали в 36-й камере. Вскоре мы прослышали о том, что Аюкин в оккупированном немцами Пятигорске был начальником жандармерии. Вот так вот, в тюрьме, если очень захотят, любую тайну раскроют! Жандарм… Кровь стынет в жилах. Не одни только шамраевы зло на земле множат, но и такие вот щёголи-аюкины, молчаливые исподтишочники, любят кровушки людской попить. Внешность зачастую обманчива… Пока ты любуешься красотой, крышечка-то котла р-раз и захлопнулась… и ты в мгновенье ока стал желанным лакомством для изуверов!

Тюрьма – это гнездо «живых» вестей, сюда они слетаются, отсюда же и вылетают в мир. Заключённых непрерывно перегоняют из одной камеры в другую. После обысков, которые устраиваются раз в пять-шесть дней, мала вероятность оказаться в камере, где ты сидел ранее. Надзиратели так наловчились, что от их зоркого глаза не ускользнёт ни одна чёрточка, будь она даже размером с комариное бёдрышко, нацарапанная на стене, ни одно крошечное, размером не больше чечевичного зёрнышка, пятно на полу. Они буквально облизывают камеру сверху донизу. В прочитанных мной книгах сказано, что тюремные стены – это настоящий архив, в котором хранятся стихи, завещания, наставления и прочее. На Чёрном озере подобное абсолютно невозможно. Личный обыск проходит с невиданным унижением, тщательно ворошат волосы, приказывают то сесть на корточки, то встать на колени. Оголив твой зад, раздвигают ягодицы и что-то ищут в этих тёмных глубинах. Муса Джалиль

испытал все тяготы немецкого плена, был узником суровых тюрем Моабит и Шпандау. Если бы Муса сидел на Чёрном озере, мы его последних стихов ни за что бы не нашли. Немецкие тюремщики по сравнению с нашими кажутся детьми, учениками, не правда ли? Надзиратели точно знают, что в камерах нет никакого криминала, они его и не находят. Главная цель шмонов – унизить заключённых, сломить дух. Если услышите, что кто-то хвастается, мол, перестукивался через стену камеры Чёрного озера морзянкой, не верьте! Это ложь! Чёрное озеро – огромная трёхэтажная тюрьма. Она словно плывущий в кромешной тьме чёрный корабль, там любой шорох за версту слышен, попробуй-ка постучи! И не заметишь, как окажешься в сыром, холодном карцере, кишащем мокрицами!..

Ради чего, из каких коварных соображений беспрестанно переселяют арестантов из одной камеры в другую? С высоты прожитых лет я так представляю себе этот процесс: в конце недели собираются три-четыре следователя и раскидывают в несколько кучек бумажки с именами арестантов подобно тому, как раздают колоду карт. Затем совещаются: кого с кем им наиболее выгодно посадить? Тюремщики давно освоили феномен «психологическая совместимость». Раньше я слышал о том, что следователи частенько спускаются в тюремный коридор и, прильнув к волчку, наблюдают за поведением, вслушиваются в разговоры предоставленных самим себе арестантов, изучают их повадки и делают заключёния о том или ином человеке – так оно и было, оказывается. Арестант – это, в общем-то, запертый в клетку зверь. Заключение каждый переживает по-своему. Некоторые замыкаются, а кто-то даже в отсутствие темы всё равно болтает, лишь бы убить время. Кто-то пытается вспомнить забытые, на воле казавшиеся ненужными молитвы, чтобы у давно умерших родителей, у друзей и родственников вымолить прощение. В заключении у всех смягчается характер, многие начинают осуждать себя за свершённые злодеяния… Правда, совсем обмякших тоже не любят, стараются держать таких на удалении. В камере вынуждены тесно сосуществовать люди с различными характерами и привычками. Следователи стараются посадить вместе людей, абсолютно не подходящих друг другу. Чтобы арестанту не только на допросах было беспокойно, но и в камере! Тогда арестант быстрее сломается, начнёт подчиняться. Совместимость космонавтов изучают сотни учёных в специальных институтах. Если несовместимы – беда! Пытка!

В арсенале тюремщиков Чёрного озера огромное количество способов усмирения строптивых арестантов! Попробуй потягайся с ними!.. Запретят передачи-гостинцы. Подселят в камеру «отборный» человеческий сброд: мелочных, наглых, буйных, обжор, дураков и придурков всех мастей, людей без стыда и совести. Один воняет так, что нутро выворачивает от этого смрада. Другой храпит на всю тюрьму, задыхается, вскакивает посреди ночи и, выпучив ошалелые глаза, начинает теребить тебя, кусать. У третьего хронический сквозняк в пятой точке… «надует» так, что хоть вешайся, вонь на зубы липнет. Четвёртый папиросину «поедает» быстрее, чем макаронину.

Кстати, о куреве… В 36-й камере мы, как правило, сидим впятером-вшестером. Большей частью – легионеры, деревенские кренделя. Никому из них передачи не носят. Курево – дефицит! В один из дней от запасов табака остаются жалкие крохи. Колумбов нет