Давайте помолимся! (сборник)

Что в душе переменилось?

    Виктор Гюго

Человеку – молод ли он, или стар – интересен только свой внутренний мир. Где-то в глубине души он создаёт свою копию и по прошествии некоего срока наполняет её теми красками, какими считает нужным. Каждый из нас думает о себе только хорошее, обманывается навешенными им же самим ярлыками. Бывают, конечно, мелкие недовольства и сожаления, но в целом зоологическая единица «человек» очень любит себя, мысленно холит и гладит по холке…

А остальные?.. Среда, в которой ты обитаешь, люди, которые вынуждены пересекаться с тобой, что они думают о тебе?.. Мы этим не обеспокоены, так, мимоходом залетевшие вопросы и сомнения очень быстро блекнут и сходят на нет под лучами, исходящими из «меня, великолепного», из меня, «единственного и неповторимого»…

Наконец-то, мой рассказ опубликован! Это было в 1948 году. Рассказ назывался «Ян, учагым, ян!» («Гори, мой костёр, гори!»). Радовался я, наверное, сейчас уже и не помню. Однажды мне говорят: «К нам один третьекурсник заходил, тебя ищет!» Заходил, и не один раз. Утром следующего дня в одной из аудиторий ко мне подходит худощавый, улыбчивый студент и обнимает. Горячо, не давая мне возможности что-либо сказать, он нахваливает мой рассказ. Вроде бы не таким уж и хорошим было это произведение!.. Я поверил на слово, но так и не понял, почему этот товарищ столь сильно хвалил меня… Мы стали часто встречаться, в вечерних сумерках бродим по берегу Казанки, по кривым улочкам столицы, то вверх, то вниз, пока стопы не опухнут от долгой ходьбы. Я в поэзии, в общем-то, профан, а он… Наизусть знает самые крутые стихи, Некрасов, Гейне прочно засели в нём, по-русски говорит бегло и без акцента. И сам тоже пишет стихи. Мазит Рафиков родом из Башкортостана, оказывается. Учился в пединституте в Уфе и по каким-то причинам переехал в Казань. Поэт разве обманется, и я в ту пору ещё многим и во многое верил, не стал уточнять причины переезда, и он эту тему не поднимал. Хотя в своих стихах он оголтело восхвалял Ленина, Сталина и советскую власть, но Мазит привнёс в мою жизнь мир поэзии…

В материалах следствия много нового узнаёшь о себе. Но я всё равно благодарен соплеменникам, сокурсникам, сожителям. Плохого про меня ничего не сказали, ложью не измарали. Все как один утверждали: «Аяз читал нам свои антисоветские рассказы». Справедливая оценка! Значит, я уже в то время умел смотреть правде в глаза! Я читаю свои рассказы и на заседаниях литературного кружка. Мне дают советы. Преодолевая мучительный страх, произносят правильные мысли. Кто-то после заседаний литературного кружка отдаляется от меня, кто-то «закрывает язык на замок». Вскоре в университетской газете «Ленинец» от 8 апреля (№ 12/314, 1949 год) выходит статья под заголовком «На неправильных позициях». Вот она.

«Татарский литературно-творческий кружок в университете объединяет наших начинающих писателей и поэтов. Упорная работа над собой – вот что определяет творческие успехи кружковцев. Идейная направленность, художественные достоинства отличают произведения нашего молодого поэта М. Хусаинова, кружковцев Р. Гайнанова, Р. Тимергалина, Н. Фаттахова и др. Этого, к сожалению, нельзя сказать об отдельных кружковцах-прозаиках, в творчестве которых имеются элементы формализма и эстетства. Это прежде всего относится к студенту II курса историко-филологического факультета А. Гилязову. Этот начинающий писатель написал рассказ «Мать», в котором нарисовал образ женщины, убитой горем по погибшим сыновьям. Напрасно читатель будет искать в этом рассказе описание героического труда советских людей в годы Отечественной войны. Здесь этого нет, как нет и образов цельных, мужественных тружеников нашего села, тыла, отдававших всё для победы над врагом. Автор описывает переживания матери – пассивные страдания.

Язык А. Гилязова не отличается простотой и естественностью. Он рассчитан на внешний эффект, и поэтому изобилует формалистическими выкрутасами. Это не случайность! Формалистические эффекты, анализирование душевных страданий нужны автору, чтобы как-нибудь прикрыть идейную ограниченность своего рассказа».

Кто из вас сможет сказать, что эта статья – не угроза, не донос?.. Автор надевает на лицо чёрную маску, прячет имя, и, из желания ещё раз огорчить меня, подписывается «В.Сарманов»!

Это известные всем 1948–1949 годы! В стране идёт очередная промывка мозгов. «Передовые представители» творческих коллективов вышли на последний и решительный бой против космополитизма и буржуазного мировоззрения!.. Даже за один этот рассказ меня можно было закрыть на Чёрном озере!..

«Мы зачастую говорим, абсолютно не задумываясь о последствиях. Даже в письмах, которые легко могут быть доступны чужим глазам, не ломаем голову над тем, как наше слово отзовётся», – писал мне много лет тому назад один друг. К настороженности мы приучены, к самосохранению! Будешь взвешенно говорить – а если твои весы сбиты? Что же теперь, каждый шаг сверять по Гринвичским эталонным весам?.. Я люблю смелых, чьи шаги не помещаются на чаше весов… Дорогой читатель, хочу, на пользу себе или, может, во вред, привести твоему вниманию ещё одно «письмо-документ». Оно отправлено главному режиссёру Альметьевского театра Гали Каримовичу Хусаинову одним из уфимских драматургов. В нём есть такие строки: «Я думал от вас поздравления получить в День Красной Армии… А вы уму непостижимую сплетню прислали. Надо бы в морду дать этому уфимскому сплетнику. А дело было так. Премьеру спектакля «Потерянный день» я посмотрел на второй день. Был там и А. Гилязов. Ни пьеса, ни спектакль не понравились ни писателям, ни искусствоведам. Зритель до самого конца спектакля не проявлял эмоций: никто ни разу не рассмеялся, и уж тем более не аплодировал, а по окончании действа, не утруждая себя рукоплесканиями, покинул зал. Единственной, кто пригласил автора на сцену, была зав. лит. Аралбаева. В отзывах зрителей звучало: «Очень грязный спектакль, очень плохие люди показаны, тошно жить среди таких мерзавцев». В Обкоме случился скандал! Оказывается, секретарь по идеологии смотрел спектакль днём. После этого приняли решение: сократить с двух отделений до одного и показывать только до конца сезона. Народу ходит мало. Вы обвиняете меня, мол, я распускаю сплетни по городу, навязываю своё мнение. А я нигде ничего не говорил (на официальном уровне). Хотя право на это имею! Во-первых, я член комиссии РСФСР, во-вторых, я 40 лет посвятил работе в сфере драматургии, и, клянусь, ни во что подобное не вмешивался. Был бы на моём месте какой-нибудь злопамятный человек, он бы точно совершил акт возмездия. Потому что в своё время (2–3 года тому назад) Аяз Гилязов, выступая с официальной трибуны, по-хулигански отозвался о моей пьесе. А эта пьеса имела большой успех, была переведена на русский язык. Гилязов талантливый писатель, вдумчивый, но он (то ли из-за своей биографии, то ли характер у него такой) в каждом произведении старается побольнее ущипнуть, поглубже уколоть советскую власть и всю нашу систему, а принципиально критиковать не умеет. И в этом его произведении персонажи один другого мрачней и ущербней, даже замёрзшей девочке до самого конца пьесы так никто и не дал глотка тёплой воды. Это же кошмар… А пастух? А отправившиеся за соломой? (Пропаганда поездок за соломой в Казахстан – это же форменное издевательство над нами.) А гонец, отправившийся в Москву с жалобой? А тот старик? Дороги, видите ли, не ради людей прокладывают, а ради добычи нефти! Власти с радостью прокладывали бы, но возможностей нет, денег не хватает… Якобы во время транспортировки вышек сколько-то там гектаров зерновых растоптали. А если эту вышку в разобранном виде перевозить и заново монтировать, то это обойдётся государству в десятки тысяч рублей дополнительных расходов. Транспортировка без разборки – прогрессивный метод, а несколько гектаров растоптанной пшеницы – капля в море…»

Обвинительный акт уважаемого коллеги из Уфы комментировать и разжёвывать не буду, большую его часть я привёл здесь без искажений. В этом письме наглядно обнажена вся трагедия моих современников. Пользуясь случаем, скажу: я безмерно благодарен этому человеку! Он абсолютно верно понял и мой характер, и моё мировоззрение, и цель моего творчества. Речь идёт о поставленном в Уфе и не снискавшем славы спектакле по моей пьесе «Потерянный день». Когда этот же спектакль был сыгран в Казани на сцене Большого театра имени Качалова, меня, директора театра, министра культуры и парторга театра вызвали в обком и, выставив спектаклю такую же убийственную оценку, какую дал ему вышеупомянутый товарищ, три часа разносили нас в пух и прах, приправляя разгромные речи многоэтажными матюгами! Хорошо, что в русском языке много матерных слов, в карман залезать не надо! Итог был столь же плачевен: «Пусть доиграют шесть анонсированных спектаклей и всё на этом!» Позже, когда пьесе посчастливилось быть поставленной на сцене татарского театра, один из великих актёров современности Шаукат Биктемиров выразил мне своё удивление: «Как ты сумел ещё в те времена написать столь справедливую и правильную вещь?» Помнишь, Шаукат?

Сороковые годы… Кому-то, сотням тысяч, миллионам человек вы принесли смерть, заставили навсегда закрыть глаза, а кому-то сохранили жизнь, но «подарили» слепоту! Сороковые годы… В стране с новой силой возобновились аресты и увеличился поток отправляемых в ссылки. И неспроста этот процесс пришёлся на конец сороковых, видимо, именно к этому времени народное недовольство усилилось настолько, что ропот стал долетать даже до ушей коммунистов.

А кто-то в эти годы катался как сыр в масле, ел от пуза, обогатился настолько, что хватит и детям, и внукам, и правнукам. Много лет спустя, когда в садовом товариществе в Займище мы построили дачу, разговорился я как-то со своим соседом, тихим и покорным, во всяком случае, внешне коммунистом. Оказывается, этот тихоня был заместителем министра в своё время… С чего-то мы ударились в воспоминания… «Нынешняя рыба, разве это рыба?! Вот в конце сороковых, начале пятидесятых половили мы этой рыбы! В районе Лаишева метровых белуг буквально черпали из воды! Лещей не ели, выкидывали обратно в Волгу эту сорную рыбу. Нынче с ума сходят по стерляжьей ухе, дураки! Чтобы навару больше было, ершей да окунишек подкладывают… Да хоть что подкладывай, по сравнению с белужьей, нынешняя уха – тюремная баланда! Что касается мяса, мы употребляли только диких куропаток. За одну охоту по двенадцать – пятнадцать перепёлок я отстреливал. Эх, друг-товарищ, на два пальца толщины жиру было в белужьей ухе. Накатишь, бывало, стакан марочного коньяка «КВ» да парой мисок ухи ка-а-ак загладишь! После такого застолья, не поверишь, неделю можно не кушать! Да, были времена, когда я держал жизнь за воротник и подгонял пинками…»

После его «аппетитных» откровений я открыл для себя совершенно неизвестный прежде мир. Подумал про себя, про многих и многих живущих рядом людей, страдающих от вечного недоедания, вспомнил про хлеб, отпускаемый по карточкам, про всю нашу жизнь-жестянку с кровавыми слезами вперемежку. Кто-то ведь жил, никого не стесняясь, на тех же берегах Волги и Камы, кушая белужью уху и жареную куропатку на второе. Блаженствовал так, как нам и присниться не могло! А я… Пытаюсь высмеивать прокуроров и райкомовских работников, которые, кроме холодной гусиной ножки после бани, ничего в жизни не видели, разношу их в пух и прах в своих произведениях. Вон какие люди были, оказывается, в Татарстане! Вот кто рассасывал мозговую косточку республики и грабил родину! Про таких высокопоставленных зверюг-начальников романов ещё не написано. Сподобится ли кто-нибудь из нас на такой подвиг, когда страх немного отпустит, не знаю.

За железными дверями Чёрного озера, где хранятся папки тюремных дел, много моих интересных мыслей рассыпано по протоколам.

«Сегодняшние колхозники в пять раз хуже крепостных крестьян живут, они лишены прав!» – сказал я на одном из допросов. Кто может возразить мне, мол, я ошибаюсь? Сегодня мы на миллионах фактов убеждаемся в правильности моих слов.

«Аяз занимается подстрекательством, утверждая, что нужно избавляться от колхозного рабства и переходить на американскую фермерскую систему», – написал кто-то из моих приятелей и завизировал написанное благословенной подписью. Ну, потеряла ли сегодня актуальность высказанная мной когда-то мысль?

Памятливые были у меня товарищи, да?! «Аяз считает, что в списке личностей, внёсших решающий вклад в победу в Отечественной войне, преувеличена роль Сталина. Тяжёлую телегу войны, по его утверждению, тащили такие маршалы, как Жуков

, Конев

и им подобные. Именно они вели нас от одной победы к другой!.. Аяз несправедливо оклеветал нашего великого вождя!» – утверждал один из них.

Подумайте, дорогие мои! Сумел бы сказать такое человек, обжирающийся белужьей ухой и жареными рябчиками?

«В Советском Союзе нет возможностей для творчества. Стоило только журналам «Звезда» и «Ленинград»

взять курс на публикацию произведений, раскрывающих истинное положение дел в стране, как Центральный комитет особым постановлением тут же и «прихлопнул» их. В стране нет свободы творчества. До читателя доводят только произведения, насквозь пропитанные хвалебной лестью», – утверждал я когда-то. Сегодня говорю открыто: я дерзнул высказать смелые и правильные мысли! МГБ тоже не спало, подсылало ко мне агента за агентом, расставляло ловушку за ловушкой. Вот что донёс один из агентов, позже превратившийся в благочестивого друга: «Для того чтобы споить Аяза и выведать у него секреты, я взял у сотрудника МГБ Михеева сто рублей, водкой напоил, порученную Михеевым историю рассказал. Пьяный Аяз выслушал историю и сделал такой вывод: «Пока в руках есть силы, нужно, используя каждый удобный случай, бороться с советской властью».

На Чёрном озере я просидел до конца 1950 года, потом меня перевели в пересыльную тюрьму, что была под Кремлём. Перед самой отправкой на этап нас повели в баню, где мы с Гурием Тавлиным помылись. Гурий подарил мне два «сувенира» на память: гладкую прочную иглу, сделанную из рыбьей косточки, и блестящую крепкую, прочнее железной, пуговицу из высушенного хлебного мякиша. Дорогие подарки моего друга Гурия долгое время путешествовали вместе со мной.

В пересыльной тюрьме нас объединили в большую группу и, погрузив в чёрный грузовик без окон, повезли на вокзал. Гурия в этой группе не оказалось. Меня отправили в далёкое путешествие, а Гурий сидел в местных тюрьмах.

После возвращения из лагеря, поступив на учёбу и начав работать, я женился, и, конечно же, на самом почётном месте свадебного стола восседал Гурий Тавлин.

Вторая часть

О, перо! Какая тайна на душе – открой,
Расскажи про всё, что было до сих пор с тобой.
Проливая на бумагу слёзы из очей,
О печалях нам поведай на душе твоей[7 - Пер. В. Думаевой-Валиевой.].

    Дэрдменд

1

И где лучше узнать людей, чем здесь?

И самого себя?

    Александр Солженицын

О тяготах этапирования написан не один том, отображены тысячи трагических случаев. А моё первое путешествие в вагоне-тюрьме было весьма содержательным и интересным, и с попутчиками повезло. В нашей дорожной камере народу было немного. С московским врачом евреем Яковом Борисовичем Цудечкисом мы и в лагере старались держаться друг друга. Второй сокамерник также был московским профессором по фамилии Хинчин. Третий, тоже еврей, всю жизнь проработавший в министерстве Внешней торговли, до самой старости не показывавший носа из-за границы, не вкусивший всей «прелести» советской власти, перенесённое из сказки в наши суровые реалии дитя природы, старик по фамилии Ольгерт. Они ехали из Москвы, а меня к ним подсадили в Казани. Когда поезд тронулся и немного отъехал, с верхней полки спустился ещё один зэк. Босой, в штанах с несуразно короткими брючинами, худощавый, двухметровый русский парень Митя Афанасьев. К этому скуластому рязанскому жердяю с открытым лицом и добрыми глазами я в считанные минуты проникся уважением. Если москвичи со своим небольшим тюремным опытом представлялись наивными, безобидными существами, а я, по сравнению с ними, вообще – телёнок, то Митя – власовец, до того как оказаться в тюремном вагоне, сумел выжить в аду, помотался по Европе, натерпелся ужасов плена, в общем, хлебнул лиха за десятерых.

Про евреев не скажешь, что они детсадовская ребятня – прошедшие через известные на весь мир тюрьмы: Бутырку, Красную Пресню, Лефортово

, общавшиеся с сотнями заключённых, перенявшие их умозаключёния и горький опыт умные люди открыто и, что самое главное, предметно изобличали и суть советской власти, и бесчеловечность большевиков, и предательскую политику. Меня восхищали их глубокие познания, смелость, непоколебимая уверенность. На некоторое время я даже одурел и растерялся. Всё, что я успел познать в жизни, они давным-давно прожевали и оставили в отхожем месте! Для моего голодного до общения ума каждую минуту происходили какие-то открытия, а евреи, словно истомившиеся отсутствием учеников наставники, принялись всесторонне воспитывать меня, отёсывать чурбан по имени Аяз. Но и я не сидел набрав в рот воды, они тоже были рады встрече со мной, что ни говори, за моими плечами – Казанский университет! А в нём абы кто не учится… Моих попутчиков особенно интересовала томящаяся в камерах Чёрного озера молодёжь, студенты. С каждым новым моим рассказом их лица светлели и открывались. Когда удалось доказать, что я тоже кое-чего стою, настроение моё улучшилось. Нас породнила общая ненависть к советскому строю, мы дышали одним воздухом. Много повидавший, всякое слышавший в жизни Митя тоже из тех, кто не может равнодушно взирать на творящийся беспредел, особенно после того, как он вернулся в обнищавшую до предела родную деревню и своими глазами увидел все «достижения» советской власти. Яков Борисович самый молодой, не считая меня, в компании. После окончания института этот грустный человек успел всего пару лет поработать. Мыслям нашим было тесно в столыпинском вагоне

, но сами-то мы поместились, едем! Утром и вечером – забег в туалет, с двух концов вагона заключённых подгоняют два злых солдата, если чуть завозишься, сразу получишь тяжёлым замком по плечу. Солдаты здесь злющие, никому спуску не дают… Кормёжка «европейско-континентальная»: перед отправкой каждому выдали по несколько селёдок – голимая соль, в рот взять невозможно, два раза в день, утром и вечером – по кружке воды. На жажду, спёртый воздух, голод я внимания не обращал, путешествие от Казани до Свердловска было для меня невероятно интересным, я бы даже сказал, счастливым.