Исповедь глупца

Я никогда не задавался вопросом, что она хочет забыть, потому что, в сущности, я не знал ее прошлого. Боялась ли она помочь разрешению загадки или дать ключ к пониманию ее характера? Стремилась ли она к сценическому искусству, чтобы спрятать себя за его масками или прославиться в ролях, более значительных, чем она сама?

Исчерпав все доводы, я посоветовал ей начать с переводов, чтобы усовершенствовать свой стиль и завести знакомство с издателями.

– А хорошо оплачиваются переводы? – спросила она.

– Довольно хорошо, но надо основательно знать свое дело, – отвечал я ей.

– Не думайте, что я такая жадная, – возразила она, – но работа, не дающая никакого действительного результата, совсем не привлекает меня.

Она была одержима манией современных женщин самой зарабатывать свой хлеб. Барон скептически улыбался, он предпочитал, по-видимому, чтобы жена его больше занималась домом, чем зарабатывала пару пфеннигов на приходящее в упадок хозяйство.

С этого дня она начала осаждать меня просьбами достать ей переводы и отыскать издателя. Чтобы выпутаться из этого дела, я принес ей две короткие статейки для отдела смеси одного иллюстрированного журнала, который ничего не платил за это.

Прошла целая неделя, а работа, которую свободно можно было сделать в два часа, все еще была не кончена. А когда барон осмелился подразнить ее, называя бездельницей, которая любит поспать до полудня, она так вспылила, что, несомненно, это было ее больное место. После этого я перестал заводить об этом разговор, вовсе не желая бросать яблоко раздора между супругами.

Так обстояли дела, когда разразилась гроза.

Сидя за столом у себя в мансарде и перечитывая письма баронессы, я почувствовал, как сжалось мое сердце. Это была отчаявшаяся душа, согнутая сила, непроявленный талант, совершенно, как я. Отсюда и зародилась наша симпатия. Я страдал из-за нее, как из-за больного органа, введенного в мою страдающую душу, съежившуюся и неспособную испытывать даже ужаснейших ощущений боли.

И что же она сделала, за что лишилась моего сочувствия? Охваченная справедливой ревностью, она пожаловалась на свое супружеское несчастье. А я оттолкнул и жестко упрекнул ее вместо того, чтобы образумить ее, что было бы совсем не трудно, судя по словам ее мужа, так как она давала ему полную свободу.

Меня охватила бесконечная жалость к этой женщине, в духовном и телесном образе которой было скрыто столько тайн и противоречий. Мне казалось в эту минуту, что я совершил несправедливость, наводя ее на ложный путь. Мое отчаяние становилось все сильнее, и я сел писать ей; я просил у нее извинения и умолял забыть происшедшее между нами, я хотел изгладить дурное впечатление, ссылаясь на недоразумение. Но я не находил подходящих слов, перо неподвижно лежало у меня в руке, и, охваченный усталостью, я бросился на постель.

Проснувшись на следующее утро, я увидел теплый пасмурный августовский день. Разбитый и печальный отправился я в библиотеку; не было еще восьми часов, но у меня был ключ, и я мог войти и провести там в одиночестве три часа до открытия. Я бродил по проходам между двумя рядами книг, охваченный чувством восхитительного одиночества в интимном общении с величайшими умами древности.

По временам я вынимал один из томов и старался сосредоточиться на чем-нибудь, чтобы забыть тяжелое впечатление вчерашней сцены. Но ничто не могло изгладить запятнанного образа низвергнутой мадонны. Поднимая глаза от страниц книги, которые я пробегал, не понимая ни слова, мне казалось, что я вижу ее, как в какой-то галлюцинации, нисходящей по ступеням лестницы, которая бесконечной перспективой убегала в конце низкой галереи. Я видел, как она идет вниз, придерживая складки голубого платья, так что видны ее маленькие ножки, видел, как она вызывала меня на измену своим острым взглядом, заманивала своим лживым, сладострастным взором, который я в первый раз открыл у нее вчера. И этот призрак будил во мне чувственные желания, которые я подавлял в себе три месяца, – таким целомудренным сделала меня окружавшая ее атмосфера чистоты; доказательство, что вожделения, как говорят, начинают индивидуализироваться, когда сосредоточиваются на одном единственном существе. Несомненно, я стремился к ней, представлял ее себе нагой, переносил на ее белое тело все линии ее одежды, известные мне наизусть. И как только мои мысли нашли себе цель, я начал рассматривать художественное издание итальянских музеев, содержавшее в себе снимки всех известных скульптур. Я хотел произвести научное исследование, чтобы открыть формулу этой женщины; я думал найти вид и род, от которого она происходит. Выбор был огромный. Венера, полногрудая, с широкими бедрами, нормальная женщина, уверенная в победе своей красоты, ожидающая мужа! Это не она. Юнона, плодовитая мать с ребенком, благословенная детьми женщина, раскинулась на супружеском ложе, заставляя ценить все очарование ее чудного тела. И это не то! Может быть, Минерва, синий чулок, старая девственница, скрывающая под мужскими латами свою плоскую грудь? Ни в каком случае!

А Диана! Бледная супруга ночного светила, боящаяся дневного света и свирепая в своем вынужденном целомудрии; скорее мальчик, чем девушка, благодаря неправильности сложения, не могущая простить Актеону, что он застал ее во время купанья. Тип Дианы, может быть, и подошел бы, но не ее род! Будущее решит это! И это нежное тело, эти прелестные члены, эти изящные формы, эта гордая улыбка, эта скрытая под покровом грудь жаждали крови и тайных наслаждений? О, какая ужасная мысль!

В своих поисках я перелистал все художественные издания, собранные и хранимые в богатой королевской коллекции, рассматривает различные снимки целомудренной богини. Я делал сравнения, искал подтверждения своих взглядов, как ученый бросался с одного конца длинной залы на другой, потому что каждое сочинение делало ссылки на то или другое, и в этом прошло время до наступления рабочего часа, когда приход моих товарищей вернул меня к моим обязанностям.

* * *

Вечером я решил пойти в клуб к друзьям. Когда я вошел в лабораторию, меня встретили адским шумом, от которого у меня сразу повеселело на сердце. Посреди комнаты стоял в виде алтаря стол, украшенный черепом и огромным кубком с синильной кислотой перед ним.

Кругом стояли стаканы пунша, наполняемые из реторты; товарищи были уже несколько навеселе. После того, как мне подали дистилляционную колбу, содержащую около пол-литра, и я залпом опустошил до дна, все члены общества крикнули в один голос пароль клуба «Проклятье!», на что я отвечал, затянув известную «Песнь бездельника».

После этого введения поднимается всеобщий шум, ужасные крики, и, приветствуемый громкими восклицаниями, я произношу свою глупую речь. В высокопарных стихах с анатомическими выражениями восхваляется женщина, как олицетворение неспособности мужчин веселиться между собой.

Я опьянял себя гнусными речами, профанацией мадонны, болезненным результатом неудовлетворенных желаний. Вся моя ненависть против моего ложного божества прорвалась наружу, и я ощутил некоторое чувство горького утешения. Собутыльники мои, бедные малые, знающие любовь только по публичным домам, в восхищении слушают, как я мешаю с грязью женщину из общества, недоступную им.

Опьянение все возрастает. Мне приятно слышать мужские голоса после долгого нежного мяуканья фальшивой честности и лицемерной невинности. Словно снимаешь маску, отбрасываешь мнимую святость, прикрывающую ничтожество. Я вижу перед собой свое божество, как оно предается всем излишествам супружеской любви, только чтобы рассеять скуку мучительного существования. На нее, отсутствующую, изливаю я все низости, нападки, оскорбления, в слепой ярости, что я не обладаю ею, потому что я боюсь измены, несмотря ни на что.

Лаборатория является в эту минуту моему воспламененному взору, как чудовищная оргия всех страстей. Реактивные стаканчики на полках сверкают всеми цветами радуги: пурпурный свинцовой охры, оранжевый хромистого калия, желтый сернистой сурьмы, зеленый углекислой меди, синий медного купороса. Воздух отравлен табачным дымом и запахом аракового пунша, приготовленного с лимоном; он будит неясное воспоминание о счастливых землях; на расстроенном пианино терзают в неведомых тонах траурный марш Бетховена, так, что ритма поймать нельзя; бледные силуэты пьющих неясно, подобно теням, мелькают в сизых облаках дыма; золотая перевязь лейтенанта, черная борода доктора, череп с пустыми глазными впадинами, шум и крик, невероятная какофония – все вместе вызывает разные образы; все мешается в моем разгоряченном мозгу – и вдруг раздается призыв одним единодушным криком: «К женщинам!»

И все хором начинают петь: «Вино и любовь – вот истинная цель жизни!»

Мы хватаем пальто и шапки, и все общество отправляется на улицу.

Полчаса спустя вся банда сидит уже у женщин; заказывают ужин, зажигают огонь, и сатурналии начинаются живыми картинами…

* * *

Проснувшись поздно утром в своей комнате, я с удивлением почувствовал, что почти вполне владею собой. Нездоровые ощущения исчезли, и культ мадонны рассеялся, как дым, в наслаждениях этой ночи. Я смотрел теперь на мою любовь, как на слабость духа и тела – в то время оба казались мне имеющими одно значение.

Взяв холодную ванну и плотно позавтракав, я отправился на работу, довольный, что все кончилось так хорошо. Работа шла необыкновенно легко, и часы быстро летели.

Было уже половина первого, когда служитель доложил мне о приходе барона.

«Так, значит, еще не все кончено», – подумал я, готовясь к могущей произойти сцене.

Барон вошел сияющий и веселый; он сердечно пожал мне руку и пригласил принять участие в прогулке на пароходе в курорт Федертелье, где давался любительский спектакль.

Я отговаривался, ссылаясь на неотложные дела.

– Но моя жена очень просила вас ехать с нами, – возразил он, – и к тому же Бэби тоже поедет…

Бэби это была кузина. Он уговаривал меня так настойчиво и трогательно, так дружески смотрел на меня своими добрыми глазами, что я почувствовал, как решение мое начинает колебаться. Но вместо того, чтобы согласиться прямо, я спросил:

– А как себя чувствует баронесса?

– Вчера она была нездорова, ей было очень плохо, но сегодня ей лучше. Скажите мне, дорогой друг, – продолжал он, – что собственно произошло третьего дня между вами? Жена мне рассказала, что в ваш разговор вкралось недоразумение, и вы без всякой причины рассердились на нее.

– Даю вам слово, – отвечал я несколько неуверенно, – я сам не понимаю этой истории. Может быть, я выпил лишнее, и у меня вырвалась какая-нибудь глупость.

– Оставим это, – возразил он, – и станем добрыми друзьями по-прежнему. Ведь вы знаете женщин, они такие восприимчивые… Так вы согласны, правда? Мы встретимся около четырех часов!

Я согласился.

Необычайная загадка: недоразумение! И все-таки она страдала! Страдала из страха, от досады, или еще от какой другой причины?

События приняли интересный оборот, когда на сцену выступила маленькая незнакомка; и не без сердечного трепета я отправился к четырем часам на назначенную пристань.

Подойдя к друзьям, я сразу заметил, что баронесса приветствует меня с нежностью сестры.

– Ведь вы не сердитесь на меня за мою резкость, – начала она, – я так легко раздражаюсь…

– Не будем говорить об этом, – прервал я ее и отыскал ей местечко на защищенной стороне мостков.

– Господин **, фрекен *** – представил барон, и я увидал молодую девушку лет восемнадцати, похожую на субретку; именно такой я и представлял ее себе. Она была небольшого роста, с незначительным личиком, одета просто, но с легким оттенком искусственного изящества.

А баронесса! Бледная, с впавшими щеками, такая худенькая! Браслеты звенели на ее руках, платье с закрытым воротом; можно было видеть голубые жилки возле ушей, которые как-то особенно выступали, благодаря небрежной прическе. Она была дурно одета в негармоничные, кричащие цвета. В эту минуту она положительно была некрасива. Она внушала мне глубокую жалость, и я искренно сожалел о моей вчерашней несправедливости. Как мог я принять ее за кокетку! Она скорее была мученицей!

Святая, терпящая незаслуженное несчастье!

Пароход отошел; чудный августовский вечер на Меларском озере располагал к тихой мечтательности.

Случайно или намеренно барон с кузиной заняли места рядом настолько далеко от нас, что мы не могли слышать их разговора. Наклонившись к молодой девушке, барон болтал, смеялся и шутил с веселым, помолодевшим лицом жениха.