Повесть о горячем сердце

Я проболела всю неделю. У меня была горячка, так сказал врач «скорой помощи». Пребывала в каком-то беспамятстве, но, когда приходила в себя, видела папу, который сидел у моей постели и плакал.

– Не оставляй меня, Тыковка! Пожалуйста, только не оставляй…

Потом ко мне пришла моя мама. Она была в красивом белом платье, с распущенными волосами, и в руке у неё были нарциссы. Я всем сердцем потянулась к мамочке, но она сказала мне: «Не время, Тыковка моя! Побудь ещё с папой и бабушкой. Им так нужна твоя поддержка!» Я протянула к ней руки и сказала: «Не уходи, мамочка! Ты нужна нам!» Мама улыбнулась мне той самой моей любимой улыбкой, прямо как на портрете, и сказала: «Я с тобой, душа моя! Всегда-всегда!..» А потом она как будто бы растаяла. И я поняла, что очень хочу пить. Я открыла глаза, увидела склонившуюся надо мной бабушку и произнесла еле слышно: «Пить…»

Глава пятая

Что такое хвалёный еврейский ум?

Раз в неделю мы с папой и бабушкой ходили в кино или в театр. В нашем небольшом городке были вполне приличные театр и кинотеатр «Дружба». Бабушка была ответственной за культуру в нашей семье. Её никто не назначал – она сама взяла на себя эту святую обязанность: «культурно развивать ребёнка», то есть меня. Мы ходили на все театральные премьеры, но они были не так часты в нашем небольшом городке. А вот фильмы в кинотеатр завозили раз в неделю, и бабушка брала билеты на дневной сеанс. Она приходила за час до открытия касс, чтобы получить билеты на первый ряд. Папа спорил с ней, утверждая, что билеты лучше брать на пятый ряд. Папа был инженером и грамотно доказывал бабушке, что «технически удобно, когда смотришь на экран не вверх, а прямо». Бабушка сдвигала на нос очки, смотрела поверх очков на папу и всегда говорила одно и то же:

– Борис Семёнович, если вы такой умный, покупайте билеты сами. И давайте при Марии Борисовне мы не будем решать эти вопросы.

Папа молча одевался, шёл в кино, садился в первый ряд и задирал голову. Когда мы выходили из кинотеатра, папа усиленно вертел шеей, тёр её, всем своим видом показывая, как она затекла. Бабушка же всегда делала вид, что не замечает папиных манипуляций с шеей.

Я очень любила фильмы про любовь, но иногда приходилось смотреть и про войну или милицию, которая ловила преступников. Все киноленты были целомудренные и бескровные. Но если кто-то стрелял или целовался, бабушка закрывала мне глаза своей тёплой ладонью.

Папа шептал:

– Варвара Степановна, нужно было брать билеты на детский сеанс.

На что бабушка возражала ему:

– Борис Семёнович, девочка должна видеть реальную жизнь. Кто ей снимет розовые очки, когда нас с вами не станет?

Сидевшие рядом люди начинали шикать, и спор прекращался.

Итак, обедали мы всегда в пять часов вечера, когда папа приходил с работы. Мой папа, Борис Семёнович Берман, работал инженером на машиностроительном заводе.

Что такое инженер, я не очень понимала, но знала: папа был уважаемым человеком, несмотря на молодые годы, и папины сослуживцы говорили, что он очень талантливый инженер и даже изобретатель. Папа что-то изобрёл, и это что-то увеличило производительность чего-то в два раза. Папе за это увеличили зарплату, и он получил какую-то важную бумагу, в которой чёрным по белому было написано, что мой папа, Борис Семёнович Берман, – великий изобретатель. Бабушка вытащила из комода старинную рамку и вставила в неё папину бумагу. Папа вбил в стену гвоздь, и диплом об изобретении занял почётное место на стене между портретом мамы и моей фотографией, где мне исполнился годик.

На это бабушка тут же возразила, сказав, что папе нужно быть скромнее и этому диплому совсем не обязательно висеть рядом с мамой. Потом таких дипломов становилось всё больше и больше, и каждый раз, когда папа вешал рамку с дипломом на стену, бабушка говорила:

– Ваш народ всегда отличался умом, – и тут же добавляла: – И умением приспосабливаться.

Мне казалось, что бабушка недолюбливала папу, но я долго не понимала, за что именно.

Как-то раз я спросила бабушку, за что она не любит папу, и бабушка ответила мне со свойственной ей выдержкой и достоинством:

– Когда вырастешь, ты всё поймёшь, душа моя. У твоей мамы были большое будущее и прекрасная партия, но она выбрала твоего отца.

Папа иногда играл в шахматы со своим сослуживцем и, пожалуй, единственным другом – дядей Колей. Дядя Коля приходил с бутылочкой «водовки» и говорил после застолья: «А не сыграть ли нам партейку, Семёныч?» Папа покорно доставал шахматную доску и расставлял фигуры. Папа почти всегда проигрывал дяде Коле. Бабушку это ужасно раздражало.

– Твой папа прекрасно играет в шахматы, и я не понимаю, почему он сдал партию.

И тогда я понимала, что это была плохая партия. А маме предлагали хорошую партию, но она почему-то решила проиграть и выбрала плохую партию с моим папой. Но я больше жизни любила папу и не понимала, почему он был плохой партией для мамы.

Однажды, после того как папа проиграл дяде Коле и когда дядя Коля ушёл домой, бабушка не выдержала и высказала папе всё, что она думала о папе, дяде Коле и их посиделках с бутылкой «водовки».

– Уважаемый мой зять, Борис Семёнович. Я должна вам заметить, что я долго терпела и этого вашего сослуживца-алкоголика Николая, и то, что вы при ребёнке позволяете себе выпить, и даже то, что этот ваш Николай съедает наши недельные запасы продуктов. Но то, что вы проигрываете этому бездарному, простите, слесарю в шахматы, я не понимаю. Где ваш хвалёный еврейский ум, за который вас полюбила моя бедная девочка? Где ваша гордость, наконец? Откуда такая бесхребетность, скажите мне?

На что папа смиренно отвечал:

– Уважаемая Варвара Степановна, при чём здесь мой еврейский ум? Да, я иногда специально проигрываю моему другу Николаю, потому что понимаю, как ему непросто живётся. Он воспитывался в детдоме, жена его бросила, уехала в неизвестном направлении и увезла единственного сына. У Николая золотые руки, но радости в жизни у него нет. И если я проиграю ему в шахматы, так что? Жалко мне, что ли? У меня есть Тыковка, любимая работа, вы, наконец. А у него нет ничего. И не смейте трогать моё еврейство. Я знаю…

– Молчать! – приказала бабушка и показала глазами на меня, тихо сидевшую на диване и смотревшую мультики.

Папа замолчал, но именно тогда я начала подозревать, что причина неприязни бабушки Вари к моему отцу кроется как раз-таки в этом самом еврействе.

Несколько дней я переваривала услышанное, а потом решила спросить у папы, что такое это еврейство и с чем его едят.

Папа всегда укладывал меня спать – это тоже было традицией нашей семьи. Когда мы легли, я уткнулась в папино плечо, вдыхая родной и такой любимый запах, и спросила:

– Папочка, а что такое хвалёный еврейский ум?

Папа отодвинулся, внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Понимаешь, Тыковка, евреи – это такая национальность. Вот есть русские, украинцы, грузины, а мы – евреи.

– И я?

– Ну да, наполовину. Твоя мама не была еврейкой, она была русской…

– Дворянкой?

– Её дедушка с бабушкой были дворянами. Это родители твоей бабушки Вари. После революции их сослали в Сибирь. Бабушка Варя там вышла замуж и родила твою маму. Мужа бабушки, твоего деда Василия, убили на войне. Бабушка растила маму одна. Я служил в армии в Сибири и там встретил твою маму. Мы полюбили друг друга, но то, что мы разных национальностей, не понравилось ни одной из твоих бабушек. Моя мама хотела, чтобы я женился на еврейке, но я очень любил твою маму.

– А бабушка сказала, что у мамы была прекрасная партия, но она выбрала тебя.

– Да уж, твоя бабушка Варя тебе наговорила. Она хотела, чтобы мама вышла замуж за сына её подруги. Он был старше мамы и имел какую-то докторскую степень, и положение в обществе, и зарплату.

– А разве женятся из-за зарплат?

– Ну, иногда – да. Но мама полюбила меня всем сердцем. И мы поженились, никому ничего не сказав.

– Без белого платья?

– Да, Тыковка. У нас не было денег на белое платье.

– Разве так можно? Ну, оно было хоть розовым?

– Оно было сиреневым. Мы купили его прямо накануне свадьбы. Какое было в магазине, такое и взяли.

– А где сейчас это платье?

– Мама его отдала своей подруге, тоже на свадьбу.

– А бабушка что?