Дом душ

– Ты совершенно ошибаешься. Каждое слово – правда, и если позволишь продолжить, поймешь, как все произошло.

– Ну хорошо, продолжай.

– Так, на чем я остановилась? Ах да, тетя увидела, как мальчишка ухмыляется из-за живой изгороди. Да, что ж, на пару минут она ужасно перепугалась – слишком уж странное было его лицо, – но потом набралась смелости и сказала себе: «В конце концов, уж лучше рыжий мальчишка, чем детина с ружьем», – и решила про себя пристально следить за дядей Робертом, так как понимала по его виду, что он все знает; казалось, он над чем-то усиленно размышлял, не зная, как поступить, и то и дело открывал и закрывал рот, как рыба. Так она ничего не выдала, не обмолвилась ни словом, а когда он сказал что-то о красивом рассвете, бровью не повела. «Ты что, меня не слышишь, Мэриан?» – возопил он с сердитым видом, да так громко, будто кричал кому-то в соседнем поле. Тогда тетя извинилась и сказала, что оглохла от холода и плохо слышит. Она заметила на лице дяди немалое удовольствие, а то и облегчение, и поняла: он решил, будто она не слышала свист. Вдруг дядя притворился, что заметил высоко на изгороди красивую веточку жимолости, и сказал, что обязательно сорвет ее тете, пусть она только пойдет вперед, а то он нервничает, когда за ним наблюдают. Она согласилась, но сама только зашла за куст, найдя укрытие в живой изгороди, и обнаружила, что хорошо его оттуда видит, хотя и ужасно расцарапала лицо из-за розового куста. И где-то через минуту из-за изгороди показался мальчишка, и она видела, как они с дядей заговорили, и поняла, что это тот самый мальчишка, потому что сумерки еще не могли скрыть его огненно-рыжую шевелюру. И дядя выбросил руку вперед, словно чтобы схватить его, но тот только прыснул в кусты и был таков. Тетя тогда не сказала ни слова, но тем вечером, когда они вернулись домой, заявила дяде, что все видела, и потребовала объясниться. Поначалу он растерялся, что-то мямлил да лепетал, сказал, что соглядатайство – не черта хорошей супруги, но наконец заставил ее поклясться сохранить все в тайне и рассказал, что он очень высокопоставленный вольный каменщик, а мальчишка – посланник ордена, носивший ему депеши наивысшей важности. Но тетя не поверила ни слову, поскольку ее собственный дядя был масоном и никогда себя так не вел. Тогда она и начала опасаться, что на самом деле это анархисты или кто-то из их братии, и с каждым звонком в дверь думала, что дядю раскрыли и за ним явилась полиция.

– Какой вздор! Будто человек с недвижимостью станет анархистом.

– Ну, она видела, что у него есть какой-то страшный секрет, но не знала что и думать. И тут она начала получать по почте всякое.

– По почте! Это что еще значит?

– Всякую всячину: осколки битых бутылок, завернутые бережно, будто украшения; посылки, которые все разворачивались и разворачивались пуще китайских шкатулок, а как дойдешь до середины, там только написано большими буквами «кот»; старые вставные зубы, сухая красная краска и, наконец, тараканы.

– Тараканы по почте! Вздор и чепуха; твоя тетя – полоумная.

– Эдвард, она показывала мне посылку; это была пачка из-под сигарет, а внутри – три дохлых таракана. И когда она нашла точно такую же пачку, еще наполовину полную сигаретами, в кармане дядиного пальто, у нее снова голова пошла кругом.

Дарнелл простонал и беспокойно поерзал, чувствуя, что история о семейных неурядицах тети Мэриан приобретает сходство со злым кошмаром.

– Что-нибудь еще? – спросил он.

– Дорогой, я не пересказала и половины того, что мне сегодня поведала тетя. Одним вечером ей почудилось, что она видела в кустах привидение. Она переживала из-за цыплят, которым пора было вылупиться, и вышла после захода с яйцами и крошками на случай, если они уже вылупились. И тут увидела прямо перед собой силуэт, скользящий у рододендронов. Он походил на низкого стройного человека, одетого, как одевались сотни лет назад; меч на боку и перо в шляпе. Она уж думала, что там на месте и умрет, и, хоть через минуту он пропал и она пыталась убедить себя, что это только разыгравшееся воображение, упала в обморок, как только вернулась. Дядя тем вечером был дома, и когда она ему все рассказала, выбежал на улицу и не возвращался добрых полчаса, а когда вернулся, заявил, что ничего не нашел; но в следующую же минуту тетя услышала у самого окна тот самый тихий свист, и дядя выбежал вновь.

– Моя дорогая Мэри, давай перейдем к сути. К чему все это ведет?

– А ты не догадался? Как же, конечно же все время это была та девица.

– Девица? Ты вроде бы говорила о мальчишке с рыжими волосами?

– А ты не понял? Она актриса, вот и переоделась. Она не оставляла дядю в покое. Мало ей было, что он проводил с ней чуть ли не каждый вечер на неделе, так он ей понадобился еще и по воскресеньям. Тетя нашла письмо, где был описан этот ужас, так все и вышло на свет. Она звала себя Энид Вивиан, хотя сомневаюсь, что на это имя у нее прав больше, чем на любое другое. И вопрос теперь в том, как быть?

– Давай все обсудим позже. Я еще выкурю трубку, а потом ляжем в постель.

Они уже почти уснули, когда Мэри вдруг сказала:

– Не странно ли, Эдвард? Вчера вечером ты рассказывал мне о таких чудесах, а сегодня я рассказываю о гнусном старикашке и его проделках.

– Не знаю, – сонно ответил Дарнелл. – На стенах той большой церкви на холме я видел самых разных щерящихся чудищ, вырезанных в камне.

Дурное поведение мистера Роберта Никсона принесло за собой такие странности, каких и вообразить было нельзя, и не потому, что Дарнеллы продолжали мечтать о фантастическом в духе тех первых путешествий, о которых поведал Эдвард; больше того, когда однажды воскресным днем Мэриан явилась в Шепердс-Буш, он удивился, как ему хватило духу смеяться над горем несчастной женщины.

Он еще никогда не видел тетю своей жены и был необычно удивлен, когда Элис провела ее в сад, где они сидели теплым и туманным воскресеньем в сентябре. В его мыслях она, не считая последних дней, ассоциировалась с великолепием и успехом: его жена всегда упоминала Никсонов с почтением; он не раз слышал эпос о тяготах мистера Никсона и его медленном, но триумфальном возвышении. Мэри рассказывала его историю со слов родителей, начиная с бегства в Лондон из какого-то мелкого, скучного и беспросветного городишки на самых плоских равнинах Мидлендса[33 - Мидлендс – центральная территория Англии, к северу от Лондона.], давным-давно, когда у молодого человека из деревни были шансы сорвать куш. Отец Роберта Никсона был бакалейщиком на Хай-стрит, и уже после своего успеха торговец углем и строитель любил рассказывать об унылой провинциальной жизни, и хотя приукрашивал собственные победы, давал слушателям понять и то, что вышел из рода, умевшего добиваться своего. Все это было очень давно, пояснял он: во времена, когда редкому человеку, дерзнувшему отправиться в Лондон или Йорк, приходилось вставать среди ночи, правдами и неправдами пробираться через десять миль болотистых петляющих дорог до Грейт-Норт-роуд, а там ловить дилижанс «Молния» – зримое и осязаемое воплощение потрясающей скорости для всей сельской местности, – «и в самом деле», добавлял Никсон, «он всегда приходил вовремя, чего сейчас не скажешь о Данэмской железнодорожной линии!» В том древнем Данэме Никсоны и вели успешную торговлю не меньше ста лет – в здании с выпирающими эркерами, выходящими на рынок. У них не было конкуренции, и горожане, зажиточные фермеры, духовенство и загородные помещики считали дом Никсонов таким же незыблемым столпом местного общества, как городская ратуша (действительно стоявшая на римских колоннах) и приходская церковь. Но пришли перемены: железная дорога подползала ближе и ближе, фермеры и помещики становились менее зажиточными; дубление кожи – местная отрасль – пострадало от больших предприятий в крупном городе в двадцати милях от них, а прибыль Никсонов все падала и падала. Этим и объясняется паломничество Роберта, и далее он разглагольствовал о своих бедных началах, да как копил, мало-помалу, со своего жалкого оклада клерка в Сити, да как он и другой клерк, «кому досталась сотня фунтов», увидели пустующую нишу в угольной торговле – и заполнили ее. На этом жизненном этапе, еще далеком от процветания, Роберта и встретила мисс Мэриан Рейнольдс, будучи в Ганнерсбери в гостях у друзей. Далее следовали победа за победой; верфь Никсона стала ориентиром для всех барж; его власть простерлась за границы страны, его запыленные флотилии отправились наружу, в моря, и внутрь – в самые дальние закоулки каналов. К его товарам прибавлялись известь, цемент и кирпичи, и наконец он напал на золотую жилу – обширную скупку земли на севере Лондона. Сам Никсон объяснял свой успех врожденной проницательностью и наличием капитала; ходили и смутные слухи в том духе, что в процессе этих сделок «расправились» с тем или иным человеком. Как бы то ни было, Никсоны разбогатели сверх меры, и Мэри часто рассказывала мужу об их положении, о слугах в ливреях, о красотах их гостиной, о широком газоне в тени величественного древнего кедра. Так Дарнелл и привык представлять хозяйку того поместья персонажем немалой помпы. Он рисовал ее себе высокой, благородного вида и поведения, склонной, быть может, в некоторой степени к тучности – в той лишь степени, что только подобает пожилой даме такого положения, живущей на широкую ногу. Он даже воображал румяные щеки, вполне гармонирующие с проседью в волосах, и, услышав звонок в дверь, сидя под шелковицей в тот воскресный день, наклонился вперед, чтобы увидеть статную фигуру, облаченную, разумеется, в самые дорогие, самые черные шелка, опоясанную тяжелыми золотыми цепями.

И с изумлением вздрогнул при виде престранной женщины, вошедшей следом за служанкой в сад. Миссис Никсон оказалась крошечной и худосочной старушкой, которая сутулилась, пока шатко трусила за Элис; ее взгляд упирался в землю, и она его не подняла, даже когда Дарнеллы поднялись ей навстречу. Только глянула с тревогой направо, пожав руку Эдварду, и налево, когда ее поцеловала Мэри, а когда гостью расположили в садовом кресле с подушкой, отвернулась к задворкам домов на соседней улице. Одета она и в самом деле была во все черное, но даже Дарнелл видел, что платье ее старое и поношенное, меховая опушка плаща и свернувшееся на шее меховое боа – в состоянии неряшливом и плачевном, со всей той меланхоличной аурой, что приобретает мех в комиссионном магазине. А перчатки – черные и лайковые, сморщенные от ношения, выцветшие до голубоватого оттенка на кончиках пальцев, носивших признаки скрупулезной починки. Налипшие на лоб волосы – унылые и бесцветные, хотя их явно мазали чем-то маслянистым с расчетом на лоск; а на них сидел старомодный чепец, украшенный черными лентами, паралитически трепетавшими друг о друга на ветру.

И в лице миссис Никсон ничто не соответствовало воображаемому портрету у Дарнелла в голове. Осунувшееся, сморщенное, узкое; нос острый, а глаза с покрасневшими веками – странного водянисто-серого оттенка и к тому же они прятались от света так же, как от чужих вглядов. Когда она села рядом с Мэри в зеленое садовое кресло, Дарнелл на своем плетеном, вынесенном из гостиной, не мог не почувствовать, что эта темная и уклончивая фигура, что-то бормочущая в ответ на вежливые вопросы жены, почти невозможно далека от его представлений о богатой и могущественной тетушке, которая разбрасывается сотнями фунтов ради простого подарка на день рождения. Поначалу гостья почти не говорила; да, она довольно устала, потому что всю дорогу было душно, а она побоялась одеваться легко – ведь в это время года никто не знает, что будет вечером; после захода солнца свойственно появляться холодному туману, а ей не хотелось слечь с бронхитом.

– Уж думала, никогда не доберусь, – продолжила она, повышая голос до странной сварливой пронзительности. – Я и не представляла, как это далеко; уже много лет не бывала в этой округе.

Она утерла глаза, наверняка вспоминая свое прошлое в Тернем-Грине, когда только вышла за Никсона; и когда карманный платок сослужил свою службу, она вернула его в черную сумочку, которую скорее стискивала, чем несла. Дарнелл, наблюдая за ней, отметил, что сумочка так набита, что чуть не трещит по швам, и праздно задумался о ее содержимом: возможно, переписка, подумал он, дальнейшие доказательства вероломных и порочных дел дядюшки Роберта. Ему стало неловко при виде того, как она то и дело украдкой косилась в сторону от жены и от него, и наконец встал и прошел в другой конец сада, где закурил трубку и прогуливался по гравийной тропинке, все еще дивясь пропасти между настоящей и воображаемой женщиной.

Наконец он услышал шипящий шепот и увидел, как миссис Никсон склонила голову к его жене. Мэри встала и подошла к нему.

– Ты не против посидеть в гостиной, Эдвард? – тихо спросила она. – Тетя говорит, что не может обсуждать такой деликатный вопрос в твоем присутствии. Смею заметить, это вполне естественно.

– Хорошо, но мне не хочется сидеть в гостиной. Кажется, мне пойдет на пользу прогулка. Не бойся, если запоздаю, – сказал он, – а если не вернусь раньше отъезда твоей тети, попрощайся с ней от меня.

Он вышел на главную дорогу, где туда-сюда гудели трамваи. Он еще не стряхнул замешательство и озадаченность и попытался объяснить свое заметное облегчение, наставшее после удаления от миссис Никсон. Он убеждал себя, что ее страдания из-за возмутительного поведения дядюшки достойны всяческих жалости и уважения, но в то же время, к стыду своему, испытывал физическое отторжение, когда она сидела там, в саду, в своем неопрятном черном платье, промокая раскрасневшиеся глаза сырым платочком. В детстве Эдвард бывал в зоопарке и до сих пор помнил, как с ужасом отшатнулся при виде того, как рептилии медленно ползали друг по другу в склизком пруду. Но теперь его рассердило сходство этих ощущений, и он быстро зашагал по ровной однообразной дороге, глядя на неказистое зрелище пригородного Лондона в воскресенье.

Чем-то налет старины, еще не пропавший в Актоне, успокоил его мысли и отвлек от неприятных раздумий, и наконец, миновав бастион за бастионом кирпичных строений и больше не слыша истошные крики и смех людей, радующихся выходным, Дарнелл очутился на маленьком огражденном поле и уселся в покое под деревом, откуда открывался вид на прелестную долину. Солнце скрылось за холмами, облака превратились в подобие цветущих розариев; и он все еще сидел в сгущающихся сумерках, пока не задул прохладный ветерок, и только тогда со вздохом поднялся и вернулся к кирпичным бастионам и мерцающим улицам, к шумным прохожим в процессии их ничтожного празднества. Но он бормотал про себя какие-то слова, напоминавшие волшебную песню, и потому домой вошел в приподнятом настроении.

Миссис Никсон уехала за полтора часа до его возвращения, сообщила Мэри. Дарнелл вздохнул с облегчением, и они с женой вышли в сад, где сели бок о бок.

Какое-то время они хранили молчание, но наконец Мэри заговорила – не без нервного трепета в голосе.

– Должна сообщить тебе, Эдвард, – начала она, – что тетя сделала предложение, которое ты должен услышать. Думаю, о нем стоит серьезно задуматься.

– Предложение? Но что же с ее происшествием? Все так и продолжается?

– О да! Она рассказала мне все. Дядя и не думает раскаиваться. Судя по всему, он снял где-то для той женщины квартиру в городе и обставил, не жалея расходов. Он только смеется над упреками тети и говорит, что хочет развлечься напоследок. Ты видел, как она раздавлена?

– Да, очень печально. Но что же, он не дает ей денег? Разве она не скверно одета для женщины ее положения?

– У тети несть числа красивым вещам, но я так понимаю, она любит их копить; ее ужасает мысль испортить хоть одно платье. Это не из-за бедности, я тебя уверяю, поскольку дядя два года назад положил на ее имя очень крупную сумму, когда еще был всем, чего можно желать от мужа. И это приводит меня к тому, что я хочу сказать. Тетя хотела бы поселиться у нас. Платить будет весьма щедро. Что скажешь?

– Хотела бы поселиться у нас? – воскликнул Дарнелл, выронив трубку на траву. Его ошеломила мысль о тете Мэриан в качестве жилицы, и он отсутствующе уставился перед собой, гадая, какое чудовище ночь породит дальше.

– Я так и знала, что тебе это не понравится, – продолжила жена. – Но, дорогой мой, я правда думаю, что не стоит отказывать без очень серьезных размышлений. Боюсь, несчастная тетя просто не пришлась тебе по душе.

Дарнелл только ошеломленно покачал головой.

– Я так и поняла; она слишком расстроена, бедняжка, и ты застал ее не в лучшем виде. Она правда очень хорошая. Но послушай меня, дорогой. По-твоему, мы вправе отказать ее предложению? Я уже говорила, что у нее водятся деньги, и я уверена, что ее ужасно оскорбит отказ. И куда мне деться, случись что с тобой? Ты же знаешь, как мало мы скопили.

Дарнелл со стоном ответил:

– По-моему, это только все испортит. Мы так счастливы сами по себе, дорогая Мэри. Разумеется, я всей душой сочувствую твоей тете. Я думаю, она достойна жалости. Но что до того, чтобы видеть ее здесь постоянно…

– Знаю, дорогой. Не думай, будто я жду этого с нетерпением; ты знаешь, мне не нужен никто, кроме тебя. И все же стоит задуматься о будущем, и к тому же мы сможем позволить себе намного больше. Я смогу радовать тебя всем, что ты заслуживаешь после тяжелой работы в Сити. Наш доход удвоится.

– Хочешь сказать, она станет платить сто пятьдесят фунтов в год?

– Определенно. И сама оплатит меблировку в запасной комнате и все, что сама пожелает. Она особо уточнила, что если ее время от времени будут навещать друзья, то она с радостью возьмет на себя расходы за огонь в гостиной и вложится в счета за газ, прибавив девушке несколько шиллингов за любые лишние хлопоты. Мы определенно будем вдвое богаче, чем сейчас. Сам видишь, Эдвард, дорогой мой, второй раз такое предложение нам не встретить. К тому же, как я уже сказала, стоит задуматься о будущем. Ты знаешь, что очень полюбился тете?

Он передернулся и ничего не ответил, а жена продолжала его убеждать.

– И, понимаешь ли, не то чтобы мы будем часто ее видеть. Она будет завтракать в постели и, как сказала, по вечерам после ужина часто будет уходить сразу к себе. Мне кажется, это очень мило и заботливо. Она вполне понимает, что мы не будем рады все время видеть в доме третьего. Не думаешь ли, Эдвард, что, учитывая все, нам стоит согласиться ее принять?

– Ох, пожалуй, стоит, – простонал он. – Как ты и говоришь, с финансовой точки зрения это очень хорошее предложение, и, боюсь, отказываться было бы совсем неблагоразумно. Но, признаюсь, мне все это не нравится.