Каникула (Дело о тайном обществе)

– Ой-ой, не скромничай. Я уже поняла, что ты регулярно оказываешь помощь вашим силовикам. Но откуда у тебя, скажи на милость, эти способности? Раньше я ничего такого за тобой не замечала.

Глебу ничего не оставалось, как рассказать о давнишнем происшествии, травме головы и ее чудесных последствиях.

Вероника отреагировала фразой, прозвучавшей по-русски довольно коряво:

– Это больше чем гениально!

Непривычное сочетание слов резануло слух. Господи, да она стала говорить на родном языке как иностранка!

– Значит, ты теперь запросто видишь всех и вся насквозь? – спросила Вероника с легким смешком.

– Ну, во-первых, не всех и не вся, а только те предметы и тех людей, с которыми вступаю в непосредственный контакт. Во-вторых, этот контакт должен быть достаточно продолжительным, чтобы я успел сосредоточиться. В-третьих, это получается отнюдь не запросто – видения даются мне с трудом, и чем дальше, тем больше. Кроме того, «третий глаз» открывается не всегда. Временами как ни тужься, а кроме мигрени ничего не добьешься. Так что я стараюсь пользоваться этими способностями лишь в исключительных случаях.

– Например, когда это нужно следствию?

– Например.

– Как интересно. А чем еще ты теперь занимаешься? Ты ведь всегда хотел стать следующим Шлиманом. Наверное, не вылезаешь из археологических экспедиций, как и мечтал?

– Вовсе нет. Представь, читаю лекции на кафедре истории Древнего мира.

Вероника рассмеялась:

– Невероятно. Ты преподаватель? Ну и как? Уже успел отбить красивую студентку у какого-нибудь несчастного юноши? – шутливо поинтересовалась она.

Шутка вновь навела Глеба на грустные воспоминания, и на дальнейшие расспросы он отвечал сухо и односложно.

Пройдясь еще немного, они расстались на «Пушкинской». Вероника сделала несколько шагов по направлению к метро, потом резко обернулась:

– Знаешь, мне не дает покоя еще одна мысль. Ну почему Рамон, услышав твой голос, так и не попытался ничего сказать?

* * *

Начался час пик и плотно прижал пассажиров метро друг к другу. «Тьфу! Прямо как балтийская килька», – ругалась про себя отвыкшая от московской давки Вероника, продолжая рассеянно провожать взглядом мелькавшие за окном вагона огни. И в самом деле, почему Рамон набрал номер Стольцева, а дозвонившись, не стал говорить? Что он хотел? Может, Глеб чего-то недоговаривает? И почему Рамон не связался с ней? Да, они уже более полугода как разъехались, но по-прежнему оставались мужем и женой. Что еще скрывал от нее Рамон, кроме своих шашней с юными стажерками?

Так и незажившая рана на сердце заныла с новой силой. Вероника тряхнула головой, словно отгоняя неприятные воспоминания.

Если муж знал о какой-то грозящей ему опасности, почему держал ее в неведении? Хотел оградить? От чего? От кого? И что он такого натворил в Испании? Да еще так, что она об этом ни сном ни духом. Впрочем, секреты от жены – это как раз в духе Рамоши.

Она чуть не до крови закусила губу и уткнулась лбом в холодное стекло. Расслабиться все рано не удалось. Теперь перед глазами Вероники снова встала та жуткая сцена в собственной квартире, когда Глеб, наподобие кликуши, погрузился в транс, а потом стал рассказывать о пригрезившихся ему видениях. Рассказывал, надо сказать, складно, будто и впрямь стал очевидцем нападения на Рамона – она слушала и чувствовала, как мурашки ползут по коже. И хотя поначалу ее так и подмывало предложить доморощенному экстрасенсу, а заодно и следователю прекратить весь этот цирк и оставить ее в покое, она все-таки сдержалась. Причиной тому послужила одна деталь, вскользь упомянутая Глебом, а именно то, что Рамон, волнуясь, засовывал ручку себе в рот. Эту дурацкую манеру он приобрел совсем недавно – пару лет назад, бросив курить, стал рефлекторно тянуть в рот все, что хоть чем-то напоминало сигарету. И об этой привычке кроме нее никто не знал.

Выходит, Глеб не блефовал? Он каким-то сверхъестественным образом увидел то, что произошло несколько дней назад? М-да, Глеб Стольцев. Ну кто бы мог подумать, что их пути снова пересекутся, да еще столь неожиданным образом.

Она вспомнила, как почти двадцать лет назад обратила внимание на нового однокурсника. Тот чем-то неуловимо походил на ее добермана – та же нечеловеческая грация, бьющая через край энергия и врожденное чувство собственного достоинства. В общем, типичный чемпион породы.

Не испытывавшая недостатка в мужском внимании Вероника на время позабыла о Глебе, но затем он стал все чаще напоминать о себе – все норовил то сесть поближе, то как бы невзначай помочь с заданием. Стольцев с виду не особо напрягался в учебе, но при этом сдавал все на «пять». Только однажды получил на экзамене четверку – это стало сенсацией на курсе.

Легкость, с которой Глеб покорял академические вершины, конечно, была обманчивой. Помнится, Веронику совершенно поразило, когда она увидела, что Стольцев на лекциях использует им самим придуманную систему ускоренной записи. А еще у Глеба был врожденный талант к языкам. К выпускному курсу он уже мог заткнуть за пояс иных преподавателей греческого и латыни и был способен поддержать разговор на четырех живых языках.

Однако оказалось, что учеба учебой, а жизнь жизнью. Это в вузе думают, что тот, кто лучше учится, тот и добьется потом наибольших успехов. В жизни все не так и, как правило, наверх пробиваются те, кто в универе ходил в середнячках. То ли они сэкономили силы, правильнее распределив их по длинной жизненной дистанции, то ли дорога к успеху вымощена вовсе не знаниями, а чем-то совсем другим. Вот так и со Стольцевым. По признанию некоторых преподавателей, он был лучшим студентом за все годы их работы, тем не менее нынче его одногодки уже давно успели сесть в начальственные кресла, а сам Глеб не стал ни завкафом, ни даже доктором наук, хотя вот уж кому раз плюнуть.

Впрочем, какое ей теперь дело до бывшего однокурсника и бывшего возлюбленного? – одернула сама себя Вероника и снова уставилась на мелькающие за стеклом семафоры.

* * *

Поздно вечером, когда глаза Глеба уже стали слипаться, его память снова некстати прокрутила вчерашнее видение. Ну что такого ценного было в той коллекции статуэток, что Гонсалес глаз с нее не сводил, будучи на волосок от смерти? И что он пытался написать на столе? Неужто Рамон и впрямь так обасурманился, что даже в последний миг думал не по-русски? А ведь Вероника говорила, что Гонсалес никогда не был чистым билингвом. Хотя отец с самого раннего детства обучил его испанскому, своим родным языком Рамон считал русский. Не зря же во многих странах родной язык называют «языком матери». А мать Рамона была чисто русской женщиной, и, значит, русский был ему роднее некуда. Так почему свое предсмертное послание он выцарапал по-испански? И кому оно, елки-палки, предназначалось?

Надо сказать, что, при всей неприязни к Рамону Хуановичу, Глеб признавал, что тот был прекрасным историком и блестящим знатоком древних языков. Постой, постой… А что, если это вовсе не испанский?

Глеб снова зажег ночник и раскрыл блокнот, который всегда держал на тумбочке. Он крупными буквами вывел alucinac. Поразмышляв несколько мгновений, Глеб развернул лист обратной стороной и поднес к лампе, чтобы разглядеть на просвет.

Кретин! Как же он раньше не сообразил?

Глава 6

Каникула

Жена и дочь еще нежились в своих постелях, когда Лучко заварил себе чаю и отправился в ванную.

Хотя бы раз в неделю он обязательно брился опасной бритвой. Процедура требовала времени и сосредоточенности – как медитация у йогов. Так же как и медитация, бритье старым золингеновским клинком в роговой оправе – капитан предпочитал называть ручку оправой, а не ручкой – тоже приводило к просветлению в мозгах.

Самым сложным местом был глубокий шрам на щеке – воспоминание о второй чеченской. Капитан потуже натянул кожу и провел безупречно оточенным лезвием по щетине. Раздалось приятное шуршание. Лучко очень нравился этот звук, и он слегка усилил нажим – словно подкрутил ручку громкости у проигрывателя.

Насладившись ощущениями, капитан смыл с лица остатки пены и любовно смазал клинок маслом, как казак шашку после боя.

Разломав пару свежих бубликов и тщательно обмакнув кусочки в мед, капитан отхлебнул приторно сладкого чая и с неудовольствием отметил, что сегодня даже золингеновская бритва не навела ожидаемой ясности в голове. По крайней мере в том, что касается дела Гонсалеса. Зачем тот приехал в Москву? Кто знал о его приезде? Что за тайну пытались вырвать у Гонсалеса его убийцы?

Чаепитие прервала вибрация мобильного. Лучко взглянул на экран. Стольцев? В семь тридцать утра? Разве он не в отпуске?

– Я, кажется, разобрался, – с ходу затараторил Глеб.

– В чем?

– Это не корова. Это бык!

Помолчав несколько секунд, капитан осторожно осведомился:

– Как ты себя чувствуешь? Часом не приболел?

Не замечая сарказма, Глеб продолжил с той же скоростью:

– Похоже, Гонсалес пытался написать какую-то фразу бустрофедоном, но его прервали.

– Каким таким еще «быстропи…доном»? – с усмешкой переспросил капитан.

– Бустрофедон – это способ письма, при котором первая строка пишется справа налево, вторая – слева направо, третья – снова справа налево и так далее.

– А при чем здесь бык?