Триптих

Триптих
Артум Салгынов

Триптих. Три связанных/несвязанных одна с другой истории.

История 1. О странствующем репортере "Бейертхольдского Географического Вестника" и его приключениях в диких и неуютных местах.

История 2. О севере, о внутреннем холоде и внутреннем голоде. О попытке к бегству – странная пара пытается сбежать из обыденного сегодня в светлое завтра, но попадает в кровавое никуда.

История 3. В поисках исцеления от смертельного недуга столичный поэт и фехтовальщик Никодим Петрович отправляется в далекое поселение на краю мира.

Артум Салгынов

Триптих

Предметы из человеческой плоти

Предмет №1. Сушеная голова Джарнги Нги Нги

Кредита, выданного Кугину Банком Академии на организацию экспедиции в Уул, однозначно не хватало. Не оставалось ничего другого, кроме как прибегнуть к способу, уже испробованному неоднократно. В прошлом, которое он так хотел забыть и не вспоминать никогда. В прошлом, ничем не отличавшемся от неуютного настоящего, из которого Кугину так хотелось сбежать и впредь в него не возвращаться.

Он несколько часов блуждал по фиитским кварталам Фараджи, прежде чем нашел то, что искал, в сыром тупике, спрятавшемся меж кособоких хижин с обросшими грибами стенами. Шест с насаженной на него петушиной головой, оживленной с помощью туземной магии. И двумя обезьяньими пальцами, болтающимися на грязном шнурке. Пальцы извивались, словно мохнатые черви. К шесту также был прибит кусок картона, оторванный от ящика из-под апельсинов. Поверх картинки с улыбающимися оранжевыми фруктами – рукописная надпись с адресом. Фиитские иероглифы, столь похожие на кровавые потеки. Красные чернила, скорее всего, были сцежены из того же несчастного петуха. Или не менее несчастной обезьяны.

Кугину повезло: подпольные бои по запрещенному колониальными властями фиитскому боксу должны были состояться сегодня. Во второй день месяца Обезьяны, в час Петуха. В доме Серого Пенина. И он вполне успевал принять в них участие.

Как добраться до дома Серого Пенина, ему подсказал сидевший на куче отбросов голый фиит. Грязный и грузный, он прижимал к своему похожему на бурдюк животу человеческие останки, замотанные в цветастое сари. Кугин пошел в указанном направлении, и когда понял, что заблудился, обратился за помощью к горбатой старухе, торговавшей инструментами для ритуальной дефлорации, но та лишь грязно выругалась в ответ. В конце концов туземный мальчонка, с аппетитом хрустевший сушенными кузнечиками, согласился провести его к нужному ему месту за кривую монетку в пол-пая.

До начала боев оставалась еще пара часов. Дом Серого Пенина оказался хижиной из крашеной фанеры, притулившейся к забору, ограждавшему пустырь, выделенный колониальными властями под городскую свалку. На циновке у входа в хижину сидел вислоусый цыган-полукровка с золотыми кольцами в ушах и серым, как у рзянцев, лицом. Играл на гитаре и пел что-то на незнакомом Кугину рзянском наречии, похожем на курлыкание болотных птиц. Дождавшись окончания песни, Кугин поприветствовал цыгана и спросил его на торговом рзянском, как ему переговорить с Пенином.

– Белый человек должен быть могущественным шаманом, если хочет поговорить с Пенином, – ответил цыган. – Грифы отведали его плоть дюжину лет тому назад. Дюжину лет тому назад грифы вознесли его дух к вратам Верхнего мира. И оставили у истоков Следующего Пути.

– Скажи тогда, добрый товарищ, если бы ты был белым человеком, недавно приехавшим в Фараджи, а до этого обучавшемся искусству кулачного боя у дядюшки Мо-чина и его сестры Мо-чиат в безымянном горном селении у двух водопадов, и хотел заработать на своих умениях, как бы ты поступил?

– Пошел бы к дому Пенина. Прежде чем помереть, Пенин породил и вырастил шесть сыновей. Пятеро трудолюбивых, но глупых, работают сейчас на городской свалке. Шестой сын, ленивый и умный, названный в честь отца Пенином, продолжает дело отца. Сидит у входа в хижину и играет весь день на своей гитаре, поет песни, которым его научила серокожая мать, перед тем как вернутся в джунгли. Пенину, сыну Пенина, не надо работать. Он устраивает кулачные бои, на которых одни глупые фииты ломают друг другу кости, а другие глупые фииты проигрывают друг другу деньги на ставках. А умный ленивый Пенин получает половину от каждого выигрыша. И будь я белым человеком, обучавшимся искусству боя у столь уважаемых мастеров, я бы договорился с Пенином. Обустроили бы дельце с обоюдной выгодой.

– Белому человеку нужны три лошади. Для путешествия через джунгли и по горным дорогам. Сколько боев должен выиграть белый человек, чтобы получить то, что ему нужно?

– Хех, белый человек должен выиграть шесть боев. И тогда он сможет пойти в конюшню к старому Сану, отцу одной из жен ленивого Пенина, и выбрать себе трех любых лошадей. И одного крепкого мула – в подарок.

Условия показались Кугину вполне резонными. Через четыре с половиной часа он, покрытый синяками, с разбитыми в кровь костяшками кулаков, лишившийся одного переднего зуба, устало брел домой в комнатенку в пансионате мадам Брылевой. В правом кармане куртки лежал его приз: покрытая татуировками, засушенная до размеров апельсина голова фиитского колдуна. Веки и рот головы были зашиты, уши залиты воском. Внутри головы что-то шуршало и жужжало. Может, жрущие ее изнутри насекомые. Может, заключенный в ней дух. Выигрыш победителю боев всегда выдавался в традиционной фиитской валюте, мо-сирах. К стыду своему, Кугин так и не научился определять номинальную ценность сушенных голов. Пришлось поверить цыгану Пенину на слово, что этой мо-сирах хватит для покупки нужных ему лошадей.

Невзирая на физические страдания, Кугин прибывал в весьма редком для него приподнятом настроении. Хотелось петь, хватать прохожих женщин за груди, поджигать бороды застывшим в медитативных позах суфийским старцам. Но вместо этого он зашел в случайно попавшуюся ему на пути лавку, торгующую веденскими товарами, где купил бутылку с мутной сливовицей и книжку стихов поэта Никодима Кутика, с которым Кугин водил знакомство в студенческие годы.

Придя домой, Кугин бросил жужжащую голову на полку под окном и нацедил полный стакан сливовицы. Не раздеваясь, улегся в кровать. Со стаканом в одной руке и книжкой в другой. Сделал добрый глоток. Пойло оказалось одновременно горьким, кислым и отдавало сивухой. Поморщился. Выругался. Отставил стакан.

Начал читать – но книга разозлила его даже сильнее, чем паршивое пойло. Из аннотации он узнал, что его беспутный товарищ Никодимушка недавно погиб. Глупо и бессмысленно. Был ранен на дуэли в Костюшкино, поселении на Западном Краю Мира. Но помер бедолага не от ранения – оно лишь усугубило ситуацию. Причиной смерти стала запущенная и уже неизлечимая паразитарная инвазия.

«Счастливчик. Отмучился», – подумал погрустневший Кугин, также страдавший от паразитов, но совсем другого рода. Его долги Банку Академии пиявками присосались к нему, вытягивали все жизненные соки вместе с процентами по кредитам, размер которых с годами не сокращался, а лишь увеличивался после каждой из проведенных им экспедиций. А гонорары, получаемые за репортажи в «Географическом Вестнике», не покрывали и половины затраченных средств, так как Кугин был не самым популярным автором.

«Счастливчик. Отмучился», – повторил он уже в слух. И добавил: «Скоро и я последую за тобой, братишка».

Полежал, помолчал. Допил, наплевав на поганый вкус, бутылку сливовицы. Изрядно захмелевший читал вслух самому себе стихи Никодимушки. Стихи были вертлявыми и скользкими, словно червяки. И от переизбытка в организме этих извивающихся рифм Кугину показалось, что под его кожей ползают, прогрызают лабиринт ходов паразиты.

«Почему же, почему же мое поколение столь паталогически несчастно?» – вопросил он себя с видом одновременно осоловевшим и трагическим. Вопросил громко и требовательно. Не получил ответа. Подумал, что надо бы повеситься. И уснул. Под аккомпанемент диссонансных мелодий, извлекаемых бывшим матросом с китобойного судна Иваном Трофимовым из насилуемого им тромбона. Иван Трофимов жил в соседней комнате, за тонкой стеной из прессованного картона. А раньше он обитал в комнате, принадлежащей ныне Кугину. Но проиграл ее. В карты. Потом Иван проиграл свои собственные костыли и протезы. Больше в карты Иван Трофимов не играл, а целыми днями безвылазно сидел в оставшейся в его собственности второй комнатушке. Безостановочно выдувал из тромбона воспоминания о кошмарных древних тварях, с которыми он столкнулся на том острове, после кораблекрушения. Выдувал сквозь тромбон из себя ужас, да никак до конца выдуть не мог. Прекращал играть, да и то ненадолго, лишь когда Кугин или кто иной из сердобольных обитателей пансиона мадам Брылевой приносили ему поесть.

Спалось Кугину плохо. Дощатая кровать была слишком жесткой для его избитого тела. И, как всегда, его мучили кошмары. Приснился отчим, зарубивший топором его мать в порыве ревности, смешанной с религиозным экстазом, а после запершийся в сарае для кур, который сам же спалил – с собою внутри. Потом Глеб Петрович Якушкин, преподаватель из Академии, повесившийся после того, как обозленные на него за несправедливые экзаменационные оценки Кугин вместе со своим однокашником Сашкой Евгеньевым придали огласке подробности амурных похождений этого старого ловеласа. А через пять лет после этого Евгеньева заживо съели рзянские людоеды из подземного лабиринта под горой Кхо. Кугина они не стали трогать, пораженные его длинным острым носом и светлыми волосами…

Все, кого Кугин знал, рано или поздно умирали. И чаще всего именно он был виновен в их смертях. Призраки тех, кого он имел несчастье пережить, являлись к нему по ночам. С упреком пялились на него, безмолвно вопрошая: «Почему ты, курвин сын, еще жив, в то время как мы настолько безоговорочно мертвы?»

Утром он пошел в конюшню старого Сана и обменял мо-сирах на трех обещанных лошадей и подарочного мула.

Предмет № 2. Бубен из кожи странствующего миссионера Авдотия

Федоровича Дилева

Все в этом путешествии, результатом которого мог бы стать репортаж, достойный Особого Глобтроттерского, шло не по плану. По началу обилие преград и мелких неприятностей скорее радовало Кугина: он отправил в редакцию «Географического Вестника» целых два репортажа с дорожными отчетами о приключениях, пережитых членами экспедиции на пути в Уул. Затем еще один, описывающий первые дни их пребывания в легендарном городе горных колдунов. Но после злополучной бюрократической ошибки, едва не стоившей Кугину и его товарищам жизни, и поспешного бегства из Уула, глобтроттеру было не до пространных репортажей. Во время наводнения экспедиция потеряла большую часть багажа. Сам же Кугин серьезно заболел. Оказавшись по шею в воде вышедшей из берегов смрадной реки Мбегге, он был искусан какими-то насекомыми. Через несколько дней у него начался жар, сопровождавшийся ознобом и рвотой. Проводники из местного племени убедили его ассистентов, стажеров Лазарева и Кутса, что Кугин проклят колдунами из Уула и его лучше оставить здесь, на берегу Мбегге, а самим бежать прочь, пока проклятье не перекинулось на них.

«Идиоты!» – орал разъяренный Кугин, – «Какое, черт вас дери, проклятье! Это сонная лихорадка, я сдохну здесь! Мне нужно к врачу!»

Его оставили одного. На влажном ковре из вонючего бурого ила, покрывавшего берега Мбегге. Дикие животные не трогали его: из лесной чаши несколько раз выходили неведомые звери, но, обнюхав Кугина, смердящего потом, испражнениями и болезнью, убегали прочь. Его тело горело огнем, одновременно с этим он мерз, страдал от жажды, но не мог удержать в себе ни одного глотка воды. У него начались галлюцинации. Его донимали призраки: являлись из джунглей, восставали из желтой зловонной речной воды. Мать укоризненно смотрела, как Кугин корчится от боли в кишащей мелкими кусачими тварями зловонной грязи. Его куратор, Жабковский, строго спрашивал, когда он получит очередной репортаж. Марья (или Дарья, он не помнил ее имени), дочь булочника из Бейерхольла, показывала ему висящий на розовой ленточке засушенный эмбрион, их с Кугиным ребенка, которого из нее извлекли во время аборта. И веревку, на которой собиралась повеситься сама.

Потом из лесной тьмы вынырнул рзянский голем. Слепленный из глины и палок. Поднял Кугина, тонущего в собственных выделениях и дрожащего от озноба, своими сучковатыми дланями. И отнес глобтроттера к хозяину-колдуну. Серокожий колдун лукаво сверкнул фасетчатыми глазами и спросил на ломаном триарийском, что белый человек хочет больше: продолжить жить и страдать, или умереть и страдания свои тем самым прекратить. Кугин, измученный болезнью и предшествовавшими тридцатью шестью годами жалкого существования, склонялся к последнему. Смерть казалась избавлением от всего. Умереть и больше никогда не скитаться по джунглям в поисках приключений и историй для новых репортажей. И, вообще, никогда больше не сочинять проклятые репортажи. Не выплачивать Банку Академии долги за обучение, экипировку, снаряжение для экспедиций. Все, что от него будет требоваться, – это молча гнить, кормить своей разлагающейся плотью трупных червей.

– Я хочу умереть, – невнятно пробормотал он, с трудом разъединив склеившиеся от засохшей слюны и блевотины губы.

– Белый человек шутит, – засмеялся серокожий колдун и зачем-то принялся бить себя своей тощей рукой по впалой груди. – Веселый. Мне нравится веселый. Мне вылечит белый человек. Белый человек обрюхатит дочерей Мне. Они родят сыновей. Веселых, как белый человек. Хороших воинов, будут сражаться с врагами Мне. И Мне не надо будет больше делать плохих воинов из земли и палок.

Тонкие, словно тени, рзянцы отнесли Кугина в хижину. Уложили на циновку. Раздели, обмазали с ног до головы вонючей мазью, коконом застывшей на его коже. Окуривали зловонным цветным дымом, а Мне сидел у изголовья, стучал в бубен из человеческой кожи и человеческих зубов и пел свои заклинания.

Кугин провел в хижине три бесконечности. Проваливался в свои кошмары. Слушал тревожные песни Мне. Спорил с призраками, навещавшими его.

Он потерял счет дням. Здесь, в Хижине Разноцветного Дыма, время утратило всякое значение.

Наконец, пробудившись от очередного кошмара, он понял, что болезнь отступила. Осмотревшись, увидел свою одежду, сваленную кучей у дальней от входа стены хижины. Дополз, с трудом перемещаясь на ослабленных конечностях. Достал из футляра, пристегнутого к ремню штанов, симпатическое зеркало и связался с куратором. Жабковский обедал. Массивные челюсти перемалывали пищу, губы блестели от жира.

– Кугин, рад, что ты жив, – сказал Жабковский ртом, полным недожеванной пищи. – Лазарев сообщил, что ты погиб. От проклятья колдунов из этого, как его, Аула.

– Из Уула, – поправил Кугин. – Лазарев и Кутс, дрисливые шлюшьи дети, бросили меня подыхать больного. Сонная лихорадка. От укуса какого-то насекомого.

– Зато хотя бы репортаж я получил вовремя. Лазарев отлично пишет. Я подал ходатайство о переводе его из стажеров в глобтроттеры. Его тексты легко и интересно читать, хороший слог.

– Этот репортаж должен был быть моим, – разъярился Кугин. – Я составлял маршрут. Планировал. Организовывал экспедицию. В конце концов, я получал кредит на все это, и мне предстоит выплачивать этот кредит Банку Академии.

– Нам надо было сдавать номер, – Жабковский дожевал. Проглотил. И откусил следующий кусок.

– Ух, как же я всех вас ненавижу, – пробормотал Кугин и деактивировал зеркало.

Мне обрадовался его выздоровлению. Кугина накормили: дали немного толченых овощей. После того, как он поел, голем отвел его к ручью с чистой водой. Кугин смыл со своего истончившегося тела коросту из вонючей мази и собственных испражнений. Вернулся в хижину и уснул. Когда проснулся, то увидел, что рзянцы успели украсить хижину гирляндами из костей и свежих цветов. Дочери Мне по очереди приходили к нему. Сам колдун присутствовал при зачатии внуков. Наблюдал, чтоб Кугин все сделал правильно и подбадривал его песнями и бесхитростным музицированием на бубне. Бубне из человеческой кожи и человеческих зубов.

Наконец, Мне торжественно объявил глобтроттеру, что все, больше дочерей у него нет. Веселый белый человек отработал свое лечение и может быть свободен. На прощание колдун предложил выпить пальмового вина, и Кугин застрял в деревне Мне еще на несколько дней. По привычке он сохранял в памяти зеркала отражения всего, что видел. Отражение Мне, голема из глины и палок, дочерей гостеприимного колдуна. Пригодятся в качестве иллюстраций для грядущих репортажей.