Апофазы

Апофазы
Артемий Ладознь

Апофатика, апофазы. Первая имеет автоморфные границы, риски. На пределе опасности сии, вообще самостоятельные, сливаются. Здесь же обретаются дополнительные подтверждения /а/лете-исчислению, изящные ему приложения в теории простых чисел. Наконец, во всей естественности, по-новому вплетается адамичность как связь оснований афразийских и евразийских. Канвой же мотивирующей, входными-кейсами всему служит, как прежде, любовная линия – микросизигия, разворачивающаяся в макрокосм смыслов всесвязующих.

Апофазы

Артемий Ладознь

© Артемий Ладознь, 2021

ISBN 978-5-0053-7854-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Апофазы

Памяти убиенных детей и учителей казанской гимназии:

невинной отваге посвящается

Ибо не от востока, и не от запада, и не от пустыни возвышение…

Пс. 74:7

***

– Знаешь, есть у меня теория насчет двадцатки: кажется, она сулит не то катастрофу, не то кризис-перелом. Вот помнишь Евромятеж? Решающий момент грянул 20го января; кажется, само небо нам тогда помогало, так славно этих покоптило… А потом глядь—2020, пандемия, аж две двадцатки!..

– Кстати, у нашего общего знакомца имеется похожая гипотеза: будто кризис в международных отношениях, мироустройстве назревает каждые 20—40 лет. Но здесь налицо неточности-натяжки. Наиболее драматичные события Бунта (повтора-усугубления Флешмоба-2004) произошли не 20го, а накануне, 19го января; так и запомнилось: огненно-кровавая хула на Богоявление. Да и зараза родом из 19го. Тогда же ранее и выскочка явился из продолговато-неровного городка стране своей (напугал реинкарнацию кочевников, либероппо-зиц!) на пагубу. Тогда же, там же и любовь моя нашла свой конец в руках подобного шустряка-шруда… Случайно ли – полные даты этого феномена и предшествовавшего, Чернобыльской катастрофы, четко укладываются уже в мою девятичную conjecture…

(Из удаленного диалога давноразделенных, инерцией прощения держащихся)

Освящаемое, удостаиваемое, охуждаемое

Требовалось за тридевять (земель ли, лет или еще каких единиц), чтобы достичь чего-то значительного, – заплатив столькажды примерно, дважды по тринадцать-четырнадцать (умолчим пока о мере). Чего же – достичь? Это предстояло еще выяснить, пройдя путь со всеми его апофазами, разменами. Как и то, чем расплатиться: несомненно, главным.

Среди прочего – основанием, твердым и несколько поверхностным. Пожалуй, основанием самых основ этой самой девятичности, как и ее скорбной изнанки (с базисом не то единожды тринадцать, не то дважды по семь).

Как же, и когда, потерял ее? А как – нашел прежде? Может быть, изначально встреча была ошибкой? Может статься, прельстилась его моложавой миловидностью (которая также едва ли выстоит на столь длительном горизонте поисков и разлук), а прежде – всеми этими, давно въевшимися в сознание и бессознательное масс с подачи популяризаторов от магизма-для-профанов: Вселенная, дескать, внемлет тебе; только того и ждет, как бы удовлетворить твои похоти, а не одни лишь сокровенные стремления. И в каждом-де сидят, как и должно тому быть, обе природы – инь и ян – и это, мол, хорошо, и дефицит одного тянется к избытку другого – обоих – как писывал не то Вайнингер, не то Виттгенштейн (это почему-то никак не коренилось в его сознании, улетучиваясь подобно пару или перекати-поле), а прежде – то ли Платон, то ли прогремевший с именем, толкуемым чуть ли не в смысле «Небесного» (а то – «зияющего»).

И она, должно быть, пропиталась этим и прочими поветриями ветрености: ведь и в его сменщике искала того же – ну, очевидно того же! – с точностью до мелочей, так что сложносоставное событие слишком редко, чтоб быть случайным повтором подобного или случайностью в себе. Ну, а он, повторив эту любовную драму в едва ли меньшей совокупности деталей, пусть также исподволь и совершенно не ища того, чего наперед знать и не мог, – он-то чем движим был?

Знал, или в раздражении отстаивал про себя, лишь одно, причем паче сильных активов и вопреки своекорыстным целям: а эти, мол, «полуизвращенцы духом», не пытались ли разглядеть в каждом (банальненько? уж не взыщите!) нечто более простое и полное – не оба пола, но общую, человеческую природу? Ту самую незамутненную, что есть или должна еще теплиться (где за мужеским эго и женской ревностью может крыться и достоинство, если только речь не о выхолощено-хищнических эксцессах)? А за той – и кроющуюся высшую, божественную, этакую гору и твердыню, твердь и недосягаемо-необозримую даль. И как знать, не соответствует ли общечеловеческое в человеках простому-единому (ousia, substantia) в Боге, лежа в основании полноты как Троичности?

Чуял, что своими рассуждениями рискует скорее отвратить ту, даже ту, что была уже на пределе терпения и надежды. Поздно, пожалуй, осознал, что и наиболее подробными околичными изъяснениями разума, отчетами духа не исчерпывал попутно производимой сложности, но скорее сбивал и сбивался с толку, внушая иллюзию иного рода, двойственную к тому, чего опасался: иллюзию взаимоотторжения. Ведь и сам вдруг, словно током прошит, поймал себя на том, что полукокетливо, полумалодушно пытался выведать, не ложен ли ее выбор в пользу него. Но пусть и имея в виду, что сам боялся оказаться не тем, кто нужен ей (словно помогая решить в смысле не решиться, причем обоим), невольно запутал, создавая видимость, будто не уверен, она ли та, что нужна ему. Этот клуб запутанных опасностей и пустородящих мнимостей ему отчего-то разорвать было страшнее (ну, как же: «неспортивно»! ), нежели просто и прямо ощутить правду сердцем, сообщив то же и так же сердцу ее. Поведав вполне, без экивоков и самоистязательной состязательности, сутяжничества благородных и отягощения бессмысленными разменами…

Дважды по тринадцать. Но ведь и двадевять – меж всеми нюансами-осложнениями, казалось бы, непохожих историй, что воплотили, вместили простую любовь… Создается впечатление, что и он, и она, быв подвержены единому info-фону и etho-тону, пали жертвами чар поттерьянства, шарма тотального оцифрования: легкомысленно допустить убийство в легковесном исповедании отмены, уповая на обратимость размена? Убить, и прежде всего – злословием: душу, страну, любовь, память, – а затем недоумевать, может ли истинное быть столь хрупким, невоскрешаемым, термодинамически невозвратным? Мол, не срослось само – «не твое». Где-то даже пародируя евангельскую тему, к ропоту прилагая хулу.

Охужденная, встать!

13-ичность амицида, или Общая теория брака

Почему угадал он, когда выглянул в окно, чтоб увидеть, что это она – легкая, воздушная, отягощенная разве рукотворно-несбыточным да, пожалуй, еще планами на деторождение? В честном, немыслимом браке. Знал, что своими новонажитыми чарами обязана не ему. Оба знали, что имеющим родиться прекрасным деткам невдомек будет, что не аистом, не капустой принесены, но украдены их родителями, – подобно и прошлому с будущностью, – похищены у самих себя. Она в последний раз (с безмолвной мольбой, как писано бывало в трехгрошовых пьесках) покосится на его дверь, по выходе – на окно в их доселе общей малоэтажке, сбегая вниз из невестиного дома, откуда накануне съехали уж, по направлению к карете такси об руку с тем, длительные и приятно-необязывающие отношения с которым предстоит узаконить. Оборвав мстительное томление, довершив акт амицида. В предвкушении чего в последний раз прошьет и его вольтова дуга, к коей свернулось их чувство, обессмысленное невинной игрой, почти детским поддразниванием… Пошло?

Времени настолько не оставалось, что всякое мгновение растягивалось, подобно представлению о распределении-проецировании наноскопического электрона на бесконечность. Казалось (и здесь алтынная беллетристика вновь не солгала) – она сбегала по лестнице целую вечность. По той самой лестнице, где, по молитве Рафаилу даровать им встречу (ибо хоть проживали в одном строении, никогда не знали графиков-маршрутов друг друга), он улучил-таки миг, когда та в очередной раз куда-то спешила, и всучил ей дешевенькую, новехонькую карту памяти с одной-единственной записью: неуклюжим, завуалированным под метафизическую муть, признанием. Тем, что знала давно и в ответ на что должна была бы бросить все и пренебречь всем (опять же, памятуя заветы литературного лжеобетования)!..

Вот и она теперь, последнее мгновение, чаяла одного: что «вселенная» откликнется на ее жгучее желание «отмены-обнуления-безоковности». Пусть он выйдет и все расстроит! Не может не прочувствовать ее вновь, не сломать этого приятного, беспутного, пусть и удобоосвящаемого. Ведь изыскал же возможности все о ней узнать – пусть и поздно, слишком поздно…

***

Ни он, ни она не выбирали проживание в одном доме, хоть безотчетно тянулись друг ко другу, даже прежде ведения о существовании неосуществимого, почему, съехавшись, в дальнейшем: то, бывало, оказывались в одной точке города, то задерживались перед дверьми другого, не будучи в силах сдвинуться с места. Ничем иным не объяснить всех этих стечений, встреч без сговора и даже вопреки центробежной склонности порвать, взять себя «на слабо». Усилием воли разбить тайну, развеять мечту, навеять себе иное чувство и внушить более контролируемую, «правописную» любовь. К неким возможно более молодым и привлекательным, «сетепожатным» и общественно-престижным. С которыми будет хорошо, даже когда без оных не бывало худо и не будет.

Но одно из наиболее таинственных возвращений, чудес в виде повторяющихся и самореплицируемых паттернов, преследовало их от начала, как ни абсурдно делать замер на малых выборках – интервалах времени. Как нелепо клеймить чем-то меньшим, вроде «страстишки-интрижки», то, что выдержало время и удары судьбы, а угаснуть не смогло. Страсть-увлечение, иллюзия-наваждение, чары-помрачение – протяженностью в четырнадцать без малого лет? Nolo contendere, «без пререканий», как говорят по совету адвоката преступники, готовые охотнее на сделку с правосудием, нежели на то, чтоб платить полную цену или хоть назвать вещи своими именами: любовь, убиение любви, злостно-циничное покушение на хищение мечты… Кстати, рецидив налицо (так что tort переходит в crime почти по ветхому диамату, с его количеством – в новое качество): подобное случалось с ним прежде, и всякий раз – зловеще сходно, с подобными характеристиками что возлюбленных-упускаемых (чего там: отдаваемых на поругание!), что соперников (малоспортивно мнящих себя альфа-удачниками).

Мыслимо ли оправдание любвеубийства (благонамеренного)? Житиечеи вспомнят какой-нибудь печальный пример разжжения нечистой милостью, попаляемой внезапу спасительной рознью – этим клином, колом, в грудь дьявольской пародии на благое желание вбиваемым. Но здесь-то речь о немощи «по естеству» – в отличие от убиения таковой, пусть и в пользу благостно-упрощающего бесстрастия либо брака спокойного, в котором нет-нет да и сквозит расчет-расторг. Впрочем, где не сквозит: в симпатии ли к красивым, ярким, талантливым, более перспективным даже с точки зрения чадородия – пусть вне прямого, грубого имущественного либо родоплеменного (когда этноцентричная гордыня еще омрачает и сравнительно чистые сердца, не объятые легковоспламеняющей, пленительно-пьянящей блиц-страстишкой)?

Так вот, сего странного и мрачного паттерна – коррелята некоей иной тайны, пусть и вполне рукотворно усугубляемой, – ни она, ни он не заказывали. Число 13—в остальном довольно обыденное, из разряда так называемых простых, и даже во многом удобное (скажем, для деления года почти нацело с получением 13и месяцев по 28 дней, откуда и лунный спектр, и добавление всяких там «змееносцев» в зодиак) – буквально преследовало их. Их любовь. Недаром служа отнюдь-не-божьей дюжиной, а в общем и не преизбытка-перебора маркером, а скорее маячком наглоятия, спешного и безуспешного успения, болезненного бичевания чувства-как-судьбы вплоть до провоцирования ответного преступления: мести, самоубийства, погружения в диверсионную депрессию без права на реверсию. Неотменяемость мены.

Судите сами. Он не заказывал позднего переезда семьи в дом, чей номер кратен тринадцати – как апофеоз его предыдущей любовной драмы, когда его попытаются вызвать из столицы и нагрузить рутиной (а как выгорит – интрижкой), дабы встряской вывести из задумчивой меланхолии. (Уж в целебных дубинах да адски благих намерениях недостатку нет почти ни в одном этосе или же религиозной канве!) Причем – из родительского дома его детства и ранней юности, чья разность меж номерами, соответственно, здания и квартиры, кратна тем же тринадцати. (Энтузиасты диофантовости, добавив к обоим – уже схожим с 13ю – номерам по единице, получат не только кратность обоих 13и же, но и – друг дружке, заодно восстановив оба.) В новом доме, что по череде разменов-комбинаторных-разъездов окажется по соседству с прежним (ровно напротив, чем оправдан прирост координат на единицу, учитывая, что с последнего этажа переехал на первый!), ждать его будет она, чье присутствие он долго еще будет отмечать разве что косвенно, периферическим зрением сердца (несмотря на ее выдающиеся данные – «параметры»), по нарастающей, пока не выйдет на пик обнаружения сродни кислороду: по мере ухода, в безмери риска утраты, как sine qua non. (Адрес его новый обобщенно троекратен былому, а их квартиры девятикратны.)

Мало? В этот последний год, к очередной годовщине его рождения, их чувству исполнилось бы 13 лет и 13 месяцев (настаиваем на подобном удобопредставлении), что в переводе на месяцы составило бы 169=13*13, или тринадцать в квадрате! Сверх того: тот, кем она разменяет его (не в силах более пылать неугасимым огнем неосуществляемого чувства), моложе ее 13ю месяцами. Полагаете, будто сим-то и исчерпывается «сквернодюжинное» преследование? нет ничего миопичнее; правда, «здесь на полях маловато места…»

Не судите строго ни его (глупца-гордеца, чистоплюя-прельщенца, напыщенно-малодушного нарцисса, навыкшего в упоении уныло-мнительной самобезальтернативностью в силу даруемого чувства), ни ее (пожалуй, возжелавшей радостей-здесь-и-сейчас). Оба готовы были сгореть в этом огне быстрее, – даже приближая катастрофу опасными маневрами вроде довольствования безрассудным росторгом. Пять лет назад, в тридцатую годовщину Чернобыльской беды (неизреченно-предсказуемым образом подчинившаяся девятичному бедоисчислению как исполнению некоей предначертанной связности), грянула и личная их катастрофа (куда как более рукотворно-усмотрительная, так что небу остается, самое меньшее, опция nolo condendere). Когда предприняла эту, массой времени нагнетенную, попытку – не то к бегству из мест лишения свободы (собственной души, объятой пламенем неутолимым, где царство небесное внутри оборачивается адом как нереализуемое, а свет скорее жжет, нежели греет), не то к провокативно-невинному зазыванию его, призыву вернуться к себе – к ним. Знала: он не простит того, что нечего и прощать, ибо сам виной всему, могущему стать ничем. Как знала и то, что оба не забудут неслучившегося. Даже когда теперь, ровно пять лет спустя, решилась принять ожидаемое, давнооткладываемое предложение от заменщика – гвоздь ли в гроб, кол ли осиновый, все равно разрешение.

Впрочем, укоснимся разменщически хулить то, что может оказаться образом светлого, отрицательски низводя истину-и-любовь-как-таковые…

Тогда, пятилетку назад, их любви не исполнилось и девяти, – что лишь подтверждает (не станем обосновывать инуде высказанного) безвременный, даже насильственный характер угасания-слома, имеющего довершиться ныне, да все как-то подвисающего в лимбе раздумий, парализованной воли. Или воли жить – воли любви, как квинтэссенции бытия, продолжиться, пребыв собою, вполне просто (как предлагается там же, где обосновывается исчисление девясилой-девятикратью)? В свете чего и небожественная дюжина свидетельствует о том же – о рукотворной наглости, противоестественной преждевременности совлечения главного (главного, в отличие от прочих «главных» вроде денег и секса, – покуда таковое имеется, а не исчезает).

Избрала прочие «главные», что лишь обострили голод, но не утолили его? Жаль – росторг нерасторжим, размен неотменяемо односторонен при всей обманчивой легкости изначальной. Увы – они более не являются судьбой друг друга, и времени в запасе скорее со знаком минус, а то – и нечто комплексное (ибо взрыв катастрофический грянул на засветовой, всесхлопывающей скорости). Здесь дальнейшее вмешательство, если и возможно, едва ли уместно. Пусть посему история красиво умрет. Ему ли выйти и все переменить? Ничего более не должен – ни ей, ни себе, ни им – ибо не в силах, мимо смысла. Суженый, он останется в ее душе навсегда, сблизившись в последнем, фотографическом запечатлении (неказисто: в момент выноса мусора или еще как). А она переймет от него прежде ей не свойственное обыкновение держать очи долу.

Пусть сломает она. Сломает карту памяти. Так легче, удобнее, даже приятнее. Под гору да в яму да в ад вообще легко скатываться – как и скорее, чем вниз по лестнице!..

****

Как-то раз явилась ему, ни больше ни меньше, общаятеория брака. Зиждется, дескать, институт сей на трех (чаяли?) китах: любви, доверии, уважении. Нелишне бы и про верность с жертвенностью упомянуть; ну, да сии упаковываются в уже названные начала. Ясно, что когда исчерпывается уважение, пора разбредаться. Что родичам (генотипу фенотип враг), что любимым-друзьям – друг от дружки, что гениям-пророкам – с домочадцами, народом, эпохой сосуществования прощаться. Сыну Божью – с миром сим. «Не бывает пророк без чести, разве что в доме своем и отечестве своем»…и не совершил там многих чудес по неверию их…

Поначалу виделось ему, что, если применительно к расширению корневой темы все представало почти эзотеричным, то в основной части собственно брака пока что попахивало тривиалью. Как бы не так! Тотчас стало вырисовываться, что любовь – скорее достаточное условие, тогда как связка двух остальных, доверия и уважения, – видимо необходимое (этакая двоица-конъюнкция). Так, брак держится на/при наличии любви, притом, что вовсе не обязательно рушится при ее недостатке, истечении, переходе в иное качество (например, от пылкой романтики – к более полной, простой жертвенности без ощущения себя «жертвой» или даже без осознания другого нетто-целью). Наоборот, брак не удержать при деградации хотя бы одного из необходимых входных-пререквизитов, доверия либо уважения, хоть их наличием также ничто не гарантируется. Меж изменением любви и наличием доверия, либо уважения, либо обоих сих пролегает некая серая зона, где « [не] возможно многое», и куда вполне укладывается все толстовское многообразие «семей, несчастных по-своему». В качестве же модуса отрицания сгодится невзаимность, асимметрия, в том числе вызревания чувства во времени.

Он почти сразу отметил, что формализация нехитрая сия вполне описывает как браки формальные, так и «гражданские» союзы. Мало того, под описание подпадают не только фактические, но и потенциальные единства – из тех, что вершатся небесами, пусть и без необходимого подтверждения людской властью, гордынею утучненной! (Предыдущее – нередко наоборот, соотносясь с последним словно оба типа ошибок, альфа- и бета-изъяны. А мета-модальности: брак-как-взаимность/симметрия/одновременность/верность, пиетет-к-персоне-versus-отношениям? Нет ли закольцовки, рекуррентной парадоксальности, самонагнетенной абсурдности?..)

Он вдруг осознал, почему она останется с тем другим, тогда как с ним ничего не «срослось» бы. С оным субститутом у них, может, и не вызрело любви, однако это не повредило связке там, где доверию-уважению (ввиду самоподдерживаемых, контролируемых отношений, как и общности интересов) ничто не угрожало. В случае же с ним не в том даже дело, что любовь вызревала позже, чем у нее; скорее речь о том – и ровно этак изначально припоминал, – что терзался меж несерьезным восприятием этих отношений поначалу (дефицит уважения к той, что представала фрей ветреной, притом даже, что поиск ею велся не от него, но вокруг него) и чрезмерно серьезным – задним числом (когда раннее неуважение переродилось в позднейшее недоверие). А она – уважила ли его путь, нарочитым ли небрежением-демаршем не радея о всем, к любви не привязанном?..

Субституция (другого), субституирование (ее). Обобщением лондоновского наблюдения, склонность, не споря с самкой, добиваться от нее расположения – как и от мира: небесхитростностью, маскируемой под «позитив», обязующими подарками-яко-поступками, ненавязчивым маркетингом-пополам-с-искусством, «искренним» признанием трудностей-не-без-отшива-конкуренции. Пока комплементарность разводит руками: ежели подходит это, я-де сгодиться не могу!..

В последний раз, словно перед исходом – преселением из опостылевшей действительности (или, напротив, мест, где бывало слишком хорошо) прокрутилось в сердце то, что довелось пережить и прожить разве что внутри. Потенциальный брак, союз свыше, все то расточаемое, зарываемое без плода и хоронимое заживо – жертвенность, балансирующая на гране скорее хулы, нежели аскезы или смирения. Пожалуй, его ничем более не удивить, так что и искать решительно нечего: самое время принять что угодно, что свалится или ниспосылаемо будет оттуда же. Возможно, ему и не суждено было закрепить внутренне пережитое каким-либо продолжением вовне: это сломало бы его, не отпустило бы живым или искалечило бы для других отношений, пути-и-поиска вообще, как таковых. Как знать! Не это ли случай, иллюстрирующий еще одну тайну хранения (прообраз схем-принципов сохранения, обреченно-рукотворных): не дается креста сверх сил? Возложение же на себя или других непосильного – не вящая ли прелесть? Отказ же от дара (в т.ч. любви, пусть несовершенной-по-естеству) или креста (коим может оказаться и дар, да хоть той же любви несбывшейся) – не род ли хулы?

Вот и маневрируй, все больше деферентами от последней – да в серую зону несчастья, полусчастья, пестроты недосчастья и сценарной компромиссности, этих адков-о-благих-намерениях. Каковых же? Все больше – проучить-призвать, заставить ревновать-страдать, почувствовать «хоть малую толику твоей ненужности»…Разумеется, почти наверняка – с риском подорваться на минном поле, отползти без конечностей, вернуться с войны уродом. Хрупкое, взросшее на ровном месте, подобно былинке – предоставите ли, подвергните стихии немилостивой, в первую голову – собственной гордыне?

Предоставят. Страдать, ломая карту памяти, – лишь бы и те, мучась, не забывали. Наполнять собой не ту вселенную, опустошая своим уходом – ту. Не уважая, не доверяя, – лишь бы любили, пусть без шансов на воссоединение. Она горит – ergo он в ней жив; он опустошен, обесцелен – ненапрасны ее обессмысливающие прыжки в пропасть.