Архив

В том числе, помимо смутных бугаев в вычурных пиджаках, преследовал его ветер, обдавая кондиционированным жаром и запахом мокрых волос на входе в метро, древесными опилками и разводами грязи на мраморном полу вестибюля, свистя обдувал на эскалаторе, дышал затхло прибывающим на платформу составом, а вот внутри вагона – замирал и затихал, оставив в полудреме: облокотившись о дверь с надписью «не прислоняться», обонять ароматы сырости резиновых ботинок, дешевых кожаных плащей, зонтового полиэстра, и влажных спутанных волос снова. Почти как у той девушки на рассвете, за одним различием: ее волосы приятно пахли росой и чем-то цветочным, а эти сальные шевелюры вокруг, налепленные неумелым скульптором на непропорциональные головы – горьким дымным смрадом и едкой кислотой.

И все же, на очередной станции толпа придавила к нему какую-то незнакомку, и он губами почти упирался ей в лоб. Она, как могла, отворачивалась, прятала взгляд, задерживала дыхание и выдыхала медленно, незаметно, лишь бы Антон не почуял. А он чуял ягодный аромат духов и тепло ее невольно прижавшегося тела, проникающее сквозь несколько слоев их одежды. Даже как сердечко ускоренно бьется. И волосы пахли. Не смрадно, а совсем как там, на лугу…

На следующей станции она выскакивает вместе с толпой, и встрепенулся ветер, потревоженный прядями ее волос. Он выталкивает Антона вслед в раскрытые двери, но тот, дурак, крепко сжимает протертый металл поручня и держится за него. Диктор, сбиваясь, объявляет хрипло через динамики: «Осторожно, следующая станция…»

Мимолетный взгляд назад, вглубь вагона, на него, и Антона обдает жаром, холодом, по телу в который раз за день проходят разряды тока в миллионы вольт, искрясь на кончиках пальцев, зрение мутится, искажается, фокусируется, отчетливо очерчивая ее глаза: один холодно-синий, а второй – вульгарно зеленый.

«Хром… Хром…»

Он метнулся к дверям, но тщетно: они захлопнулись, и одному их не разжать, и тыкать удостоверением некому: это просто две железки с прорезиненными овальными окошками. Они тебя не боятся, им на тебя просто насрать. Хоть стреляй в упор или обдолбись кулаками – только костяшки собьешь в кровь.

И ветер обреченно матернулся вихрем.

А девушка тем временем уже смешалась с потоком, выносящим ее к эскалаторам на улицу, и шансов ее нагнать – никаких. И даже за фигуру не зацепиться потом по камерам: обтягивающие леггинсы на чуть полноватых бедрах, высокие, берце-подобные ботинки на мощной резиновой подошве, рюкзак и черный бесформенный плащ, и капюшон тканевый…

«Да и что?.. Девушка, вы так классно ко мне прижались, и пахнете приятно, давайте познакомимся? Или: не знаете ли вы такую же вот, прокаженную, с разноцветными глазами, что сегодня неуспешно вышла полетать с 14-го этажа? Может, у вас группа каких-нибудь в социальных сетях, особенных? Не солнечных, надеюсь, нет?»

Он прислонился, поморщившись, лбом к прохладному и грязному металлу двери и закрыл глаза, пытаясь унять боль и вызвать в памяти хоть какие-то детали, кроме того, как медленно вздымалась ее грудь на вдохе и терлась об него на выдохе.

На следующей станции его выносит из поезда на автопилоте, и все ощущения проходят в обратном порядке на фоне переживаний о прекрасной незнакомке: застоявшийся аромат шумных перегонов, грязные опилки, маслянистый воздух эскалатора, приглушенный матовыми плафонами светодиодный свет, воздушные потоки станции и прохлада улицы.

Ветер, играючи отправившийся с ним в небольшое путешествие, снова вырвался на свободу и умчался рассказывать друзьям и коллегам о своем приключении: что люди-чудаки запирают себя под землей и мечутся там в узких туннелях, где неба не видать, потолок давит, взор упирается в мраморные колонны, и за мечтой своей не последовать ну совсем никак: двери закрываются в самый неподходящий момент и отсекают ее от тебя навсегда.

«Мечтой ли?..»

Кто-то толкнул в плечо. Антон хотел было проводить хмурым взглядом, но незнакомец умело затерялся в толпе («Вот бы и мне так же…»). На всякий случай он пошарил по карманам: кроме листов с Лизиными записками и ее кулона – ничего нет, но так и должно быть. Никакой жучок никто не подложил, то есть.

Он шел по знакомым тротуарам, оглядывая бетонные заборы с граффити-надписями, ржавеющие брошенные автомобили со спущенными или снятыми колесами на парковках вдоль домов, низенькую покинутую станцию скорой помощи за проржавевшей сеткой-рабицей, некогда покрытой черной глянцевой красной, уже облупившейся. И низенькую школу с уродливо узкими окнами. Опять эти бойницы, прямо как в Управлении. Захочешь из окна выйти – ты-то, дрищ, выйдешь, а вот какой-нибудь пузатый любитель беляшей и шаурмы из привокзальных палаток – сгинет в пожаре. Странная полсотни лет назад была архитектура. И люди худые были. Другие просто не выживали.

Ветви деревьев гнулись под тяжестью мокрых листьев, а те, в свою очередь, иногда кидались вниз пускать волны в зеркальных плоских лужах с отражениями желтых, мерцающих уличных фонарей.

Из тяжелых облаков, заполонивших все небо, крапал мерзкий дождик. Ветер, вернувшись к своему спутнику, тихонько подвывал, внимал мольбам уставших веток и срывал с них ту самую почти что прошлогоднюю листву, что потом плавала в лужах, запуская круги по воде.

Круги. Циклы. Всплыло в подсознании: «И повторится все как встарь»; и оно и повторялось: продрогший черствый мегаполис, эта осень, как тысячи других до и после нее, моросящий дождь который уже день, Антон, снова идущий на последнем издыхании с работы… И листья падают.

Зачем только вырастали, не для этого ли? Чтобы, отзеленев, сморщиться, пожелтеть и упасть, освободить место для следующих. Хорошо, что люди не такие: они б цеплялись до последнего.

Они и цепляются. Они – иголки у сосновых, что никогда не опадают. Хотя нет, тоже опадают. Но незаметно как-то. Гуляешь в один день по лесу – зелено, свежо, как в автомобиле после мойки и кондиционера для кожзама. А идешь на следующий: тоже и зелено, и свежо, только под ногами – плотный покров из игл, уже желтеющих. Расстреляли всех. А на соснах – уже новые, зеленые. Так и вся жизнь, если вдруг начинаешь о ней думать – «уже». Или еще? Или не расстреляли? Антон-то должен знать, он же так часто гуляет в хвойном лесу. Каждый день буквально. И расстреливает.

Погрязнув в своих путаных мыслях, Антон сам не заметил, как с мерзким писком отпер домофонную дверь, оставил вздыхающий ветер снаружи, вошел в обшарпанный, воняющий плесенью, но знакомый и почти что родной подъезд, вызвал старый дребезжащий лифт, заперся в кабине, теряя сознание, поднялся на свой этаж, с трудом вставил ключ в скважину, отпер дверь, прислушиваясь к шуршанию за ней.

Кошка вышла встречать. Скучала, наверное. Или просто целый день спала на подоконнике, убаюканная дождем. А теперь вот – встречает, ластится, хочет чего-то от тупого человека: то ли чтобы погладили, то ли просто пожрать.

Антон потрепал ее по маленькой головке, умещающейся в кулак, она в ответ лизнула пальцы шершавым языком. Он в темноте разулся, стянул с плеч промокшее пальто и повесил его одиноко высыхать на крючок. Кошка мявкнула.

– Ну чего тебе? – Ответа не последует, и Антон это пока понимал.

Он прошел на кухню, рукой следуя по стене, нащупал выключатель. Резко вспыхнула люстра, ослепляя глаза и пустоту в кормушке на полу. И кляксы мыслей разбежались прочь от света по темным углам.

– Жрать хочешь, да?

На той полке, где должны бы стоять глянцевые пакетики с кормом, жирной довольной мордой фото-кото-модели на этикетке, было пусто. Как в душе.

– Ты это, извини… Завтра куплю. – Кошка снова укоризненно мяукнула. – Ну где я тебе сейчас пожрать найду?

«Может, в холодильнике есть что съедобное…»

Открыл дверцу и заглянул внутрь: расковырянная банка тушенки из офицерского сухпайка (у Антона был спрятан целый запас недели на три, но трогать его было запрещено: «неприкосновенный» же) да плесневелый хлеб в пакете.

«Нахер ты еще нужен?» – презрительно спросил его с пустых полок Владислав Петрович.

– Кошку кормить, блядь! – И хлопнул дверью холодильника, будто он в чем-то был виноват. Холодильник в ответ задребезжал и решил еще поморозить пустой морозильный отсек.

Живот заурчал и кольнул. Антон, бурча под нос: «Да вы все сговорились, что ли…», взял стакан с сушилки и налил воды из-под крана, жадно выпил. Посмаковал металлический вкус и что-то сладковатое, растворенное.

«Интересно, что они в воду добавляют? Ведь добавляют что-то, это точно…»

Налил второй, но выпил уже не залпом, а тянул мелкими глотками, скитаясь по крошечной кухне, пока не подошел к окну: мерцают бляшки желтых уличных фонарей, выхватывая пятна черных спешащих фигур, соседка трясет какое-то тряпье с балкона на ночь глядя. Чтобы утром трясти другое, видимо. А за спиной – кошка мяукала, и не терлась об ноги, а сидела в проходе и, будь она человеком, тяжело вздыхала бы или говорила: «Ну Антон, ну как так-то?..»

Или чемодан свой уже собирала бы, позвонив родителям и попросив ее забрать без лишних вопросов, пока ты, дебил, будешь пялиться в унылый московский пейзаж.

Веки слипались от усталости, и моргать становилось все тяжелее и тяжелее. Реальность кренилась куда-то в сторону, а соседка все теребила свои тряпки. А в голове расстилался бескрайний зеленый луг, с высокой сочной травой; за спинами брошены велики с красными рамами, а рядом, запрокинула голову, раскинула руки в сторону и выгнулась, потягиваясь, девушка. И без того короткое платье на голое тело соблазнительно задралось на бедрах, и набухшие твердые сосочки выпирали сквозь легкую ткань, и ветер играл прядями волос. Она вдохнула, улыбнулась, закончила потягиваться и посмотрела на Антона своими разноцветными глазами…

Он тряхнул головой, возвращаясь в серую реальность. Допил воду, поставил стакан обратно в сушилку, прошел, держась за стену, в спальню-гостиную-кабинет (в «комнату», короче), сбросил перед койкой одежду в ком на полу, забрался под одеяло и ерзал. Хотел заснуть, но что-то мешало: свербило фантомными ощущениями в боку. В кармане. Точно, в кармане.

Вскочил так резко, что сонная кошка испугалась и вздыбила шерсть. Нащупал пиджак, залез в карман и достал оттуда кулончик. Потер его пальцами, проверяя, настоящий ли, не рассыплется ли в пыль. Нет, не рассыплется, он теперь отвердеет навсегда, вбирая в себя смысл дней и воспоминания, выдавая их по первому зову. Антон на него посмотрит за стеклом и вспомнит, старчески кряхтя через полсотни лет (если за ним тоже не придут, или он не сгорит в яркой вспышке атомного взрыва), ту девушку, яркие цвета зрачков, и белую простынь на асфальте, и город этот серый, огромный и невзрачный, и, может даже, мысли свои вспомнит и видения: дымный бой в парке, пулю в лоб и луг этот чертов, и чертовку эту, красивую до ужаса, что мерещится повсюду: безымянную, не отпускающую…

«Хоть бы имя сказала: нашел бы по базе…»

«Не скажет. Она уже ничего тебе не скажет.»

Антон максимально аккуратно, насколько было способно его затухающее сознание, поставил кулончик на то самое, особенное место, впереди остальных безделушек, каждая из которых – со своей историей.

«Теперь все…»

Плюхнулся в кровать, укутался в одеяло от холодных подвывающих сквозняков и мигом провалился в болезненный сон под шепот дождя и мнимые голоса из динамика давно сломавшейся радиостанции:

«Укладывайся спать, завтра будет день и будет время,

Чтобы попытаться снова без вести пропасть…

Твой короткий век – его не хватит,

Чтобы вспомнить чье-то имя.

И сколько это длится,

И город позади совсем чужой…»