Усталые люди

Не остроумно.

«Ради последовательности!» Пустые речи. Способность к убийству есть своего рода дарование; убийцей родятся, как родятся гением.

Если-бы существовала на земле человечность, то люди награждали-бы, окружали почетом и поощряли-бы этих прирожденных убийц, чтобы их являлось побольше и чтобы они становились ловчее и проворнее. Как только какой-нибудь человек совершил-бы одно хотя несколько приличное убийство, его следовало-бы послать в Париж, Лондон, Италию, где он мог-бы еще более усовершенствоваться в своем искусстве, а если-бы после того успел он удовлетворительным образом совершить пять смертоубийств, ему следовало-бы дать постоянное место с жалованием.

Не так-ли поступают с состоящими на вольной службе? Да, да, все это прекрасно… Но ведь они существуют только для разрежения шведов. Национальные-же убийцы – те, что посвящают все свои способности на службу родине, что стремятся освободить от страданий своих соотечественников и собратий, – эти, черт возьми! не получают никакого поощрения и, напротив того, принуждены слагать свои бритые головы на простецких топорных плахах.

И все-таки, вообще говоря, они работают чисто и редко ошибаются в выборе: душат старых скряг, ростовщиков, одиноких богатых дам и т. д., вообще, все народ, которому в действительности всего лучше умереть. Но этого совершенно не принимают во внимание и карнают их себе без дальних слов, вместо того, чтобы наделять их чинами и почетными званиями…

Замечательна эта щепетильность по отношению к убийству. Точно будто все эти ростовщики не должны когда-нибудь умереть! Сегодня завтра… И даже самый посредственный убийца отправит их на тот свет гораздо быстрее, чем эта неповоротливая, свинская природа.

Гей! Яков Башмачник, а ну-ка сюда еще на стювер водки!..

* * *

Да, я пал.

Эта добродетель через-чур скучна. Нельзя вечно пребывать в одиночестве и витать в облаках, а когда находишься в обществе людей, то оказывается как-то неуместно сидеть перед ними, как какой-нибудь фарисей, и служить им укором совести. Ради приличия, соглашаешься выпить стакан, но не более одного; а когда он выпит, принцип уже нарушен, и ради такого случая разрешишь себе еще полстаканчика, и дело кончается тем, что приходится послать за извозчиком и поручить ему довезти тебя домой.

Вообще-же говоря, жить со связанной волей – того-то или того-то ты не должен делать и т. д., – невозможно для интеллигентного человека. И к чему себя мучить? Ведь все это до такой степени безразлично…

Т. е. если-бы действительно можно было верить в переселение душ….

* * *

Я развитой человек. Я доказал уже себе, что я в состоянии побеждать свои привычки и слабости; затем я хочу доказать себе, что я умею быть свободным.

Это какое-то низменное, получеловеческое состояние, – связывать свою волю.

XXXIV

Сцена: Карл-Иоганова улица. Действующие лица: зеленый школьник; Георг Ионатан; Г. Грам.

Зеленый школьник. Да, но N. N. не имеет уже на своей стороне, молодежи.

Г. И. Неужели это так важно?

Зел. шк. Важно? Но ведь молодежь есть будущее?

Г. И. Когда она состареется, да.

Зел. шк. (несколько смущенный). Да, но… да, но… Ведь вы-же понимаете, что…

Г. И. Молодежь может увлечь за собой каждый, кто способен громко кричать. Я скажу вам одно: человек становится человеком, начиная лишь с сорока лет, – когда он перестает поддаваться опьянению от близости женщин и начинает опрятнее смотреть на мир.

Зел. шк. (сердито). Человек становится человеком, начиная с двадцати лет; тогда умеют любить и тогда-же умеют ненавидеть; тогда люди полны одушевления… полны желаний!

Г. И. Бог с вами! Двадцатилетние юноши – это еще не вполне излечившиеся self-abusets (самообличители). С этой стороны я гораздо реже слышу об одушевлении и тем чаще о бессилии, усталости, недостатке энергии, отвращении к жизни; они только и делают, что хнычут о своей непригодности ни на какое дело, на полное отсутствие интереса. С тех пор, как я сам стал взрослым человеком, до меня ничего не доносилось из лагеря «молодежи», кроме этих воздыханий с похмелья. Нет, с молодежью нам нечего связываться. Её mеtier и задача – целоваться с продажными девчонками, да писать слезливые стихи и порнографические книжки.

Зел. шк. (красный до корней волос). Извините, я предполагал, что вы современный человек. Прощайте! (Делает налево кругом; исчезает).

Г. И. (насвистывает; улыбается). All right.

Грам. Неприятный человек, да. Но того, что сказали вы о молодежи, вам не следовало-бы говорить.

Г. И. Вот как?

Грам. Вы разогнали мою публику. Что буду я теперь делать в вашей газете?

Г. И. Вы создадите себе публику. Хорошего аппетита!

* * *

«Аристократия будущаго». Повременам начинаешь слышать это слово и это такая вещь, что я охотно готов-бы был участвовать в её созидании.

Но где найду я материал для этого созидания?

Аристократия не может быть образована, как демократия, она должна родиться. Но где-же мать?

Старая аристократия вымирает, или-же отрекается от самой себя, смешивая кровь свою с плебеем-биржевиков. Вообще, пережила уже самою себя. Это – растение, корень которого пересыхает.

«Денежная аристократия?» Да, да, Господи Боже, есть ведь и такая: богатство в целом ряде поколений приводит к изяществу.

Но доллар по существу своему – плебей и совершенно так же процветает в кармане еврея-ростовщика, как и в портмонэ изящного барина и, как диплом на благородство происхождения, не имеет никакого значения. Каждую минуту новый плебей втирается в ряды денежной аристократии и, таким образом, аристократия эта навсегда сохранит свой смешанный и, следовательно, неаристократический отпечаток.

Военное сословие? Ах, война теперь уж больше не мечта и не подвиг, а прикладная математика, дело безличное и ведется инженерами. Модьтке – Наполеон нашего времени; он умрет, стоя во главе какого-нибудь присутственного места и состоя членом рейхстага. Теперь существует одна только военная доблесть, а именно, дисциплина: стоять – куда поставили; идти – куда послали; так воспитываются хорошие подчиненные, но не предводители. Какой-нибудь лейтенант до крайности не похож на героя, а капитаны, маиоры, полковники и генералы, – все это чиновники.

А чиновники? – Служащие, писцы, безличности, «конторщики». «Правительство честь имеет послать»… «Департамент всеподданнейше сообщает»… но из служащих выходят безвольные работники и опять-таки рабы.

Люди науки? – С замаранными чернилами пальцами, в насморке, с их мелочным честолюбием изобретателей? Из человека науки по большей мере выходит профессор, а из сына его – бездельник, которого с трудом удается, при помощи связей, поместить на государственную службу… Не годится.

Писатели, художники и т. д. – все это просто-напросто пролетариат. Поэт, напр., во все времена был лишь мужеского пола prostituе. Прежде продавал он свои чувства любому, способному заплатить ему, владетелю бурга; теперь он продает себя публике. Делает «гешефт» из своей собственной сердечной жизни; расплывается в нежных чувствах, только-бы добиться трех изданий; вычеркивает самое лучшее и самое правдивое из того, что хотел он сказать, чтобы получить, издателя… Из такой касты рабов не выростет никакой аристократии.

Свободные землепашцы? – вот, они может быть единственно. Есть нечто царственное в обладании землей, в самодержавной власти хотябы над малейшей частицей этой планеты; и здесь, у нас, может быть, только одни наши старинные роды исконных и свободных землепашцев и сохранили в себе нечто аристократическое. Но… и земля превратилась уже в предмет купли и продажи. Она уже не достояние свободных землепашцев, она стоит в виде Conto в счетовых книгах евреев-ростовщиков. Свободный землепашец с ошеломляющею быстротою превращается в пролетария. А люди будущего мечтают о том, чтобы сделать землю «общественным достоянием», вместе с чем исчезнет последняя почва из-под ног этой единственно мыслимой аристократии.

Но «молодежь»… это не вполне еще развившиеся лейтенанты, чиновники, художники и пролетарии-землепашцы.

«Будущее» – ужасная, отвратительная картина: фабрики и состоятельные рабочие; мир, полный просвещенных, хорошо упитанных, мелкобуржуазных душ, которые едят, пьют и размножаются на научных основаниях.

Я не хочу участвовать в этом. Просто напросто не хочу.

XXXV

Fin du si?cle, fin du si?cle. Fin de la culture europеenne.

Конец века, конец века, конец европейской культуры.

Пролетарии с черными кулаками низвергают Вандомскую колонну, сжигают Notre-Dame, врываются в Лувр и живо, ударами молотка, превращают Милосскую Венеру в груду осколков. Церковь Мадлены служит помещением для балов рабочих; Тюльери – общественной бульонной. Триумфальная арка разрушается и заменяется современным, великолепным, универсальным cabinet d'aisance, над которым красуется крупными буквами: Libertе, Egalitе, Fraternitе, entrеe 5 centimes.