Московское гостеприимство

Звонок в передней прервал мое заявление о том, что паюсную икру, размятую с сардинами и соком лимона, – никак нельзя приправлять сливочным маслом.

– Гм… Звонок… Это, вероятно, моя школьная подруга. Я ее не видела двенадцать лет.

«Чтоб ее черт унес», – подумал я. Вслух продолжал:

– Я знал даже людей, которые присыпали ее зеленым луком и петрушкой.

– Подругу? – удивилась хозяйка.

– Икру!..

– Какую? – рассеянно переспросила хозяйка, прислушиваясь.

– Паюсную!..

Я ревниво отметил, что внимание ее было уже не около меня, а в передней, откуда доносился стук сбрасываемых ботиков и шелест снимаемых одежд.

– Ну да, это она! – просияла хозяйка. – Боже ты мой… двенадцать лет! Ведь мы расстались совсем девчонками! С седьмого класса…

Сначала в комнату влетело что-то темно-коричневое, потом ему навстречу шумно двинулось зеленовато-голубое, потом эти два кружащихся смерча соединились, сплелись воедино и образовали один бурный, бешено вращающийся на своей оси смерч, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме мелькающих рук, писка и чмоканья… Жуткое зрелище!..

В отношении поцелуев разгон был такой, что инерция еще долго не могла прекратиться. Но на третьей минуте подруга засбоила, то, что называется у коннозаводчиков «сошла с круга», и отстала в одном темпе: именно, хозяйка чмокала ее в то самое время, когда щеки подруги отрывались от хозяйкиных губ; чтобы вознаградить хозяйку за этот холостой поцелуй в воздух, подруга ретиво возвращала лобзанье, но в этот момент хозяйкина щека, в свою очередь, уже отрывалась от подругиных губ, и снова поцелуи, как петарды, безвредно разряжались в воздухе.

Наконец смерч распался на свои основные цвета – темно-коричневый и зеленовато-голубой, подруги отдышались, фыркнули, точно запаренные лошади, отчетливо, как по команде, вынули из сумочек какие-то красные палочки, намазали губы, попудрили носы, еще раз обменялись радостными взглядами, и только тогда их внимание обратилось на меня, скромного, забытого, оглушенного, ослепленного шумом и треском.

– Позволь тебе представить, Нюра, мой большой друг.

Подруга бросила на меня рассеянный взгляд и швырнула в мою сторону, как собаке кость:

– Очень приятно.

– Я думаю! – самодовольно хихикнул я, радуясь уже тому, что они обратили на меня внимание.

– Что вы сказали?!

– Я говорю, что Вера Николаевна много мне о вас говорила.

Соврал. Для того и соврал, чтобы они обратили на меня хоть какое-нибудь внимание.

Но нет ничего ужаснее зрелища двух встретившихся после долгой разлуки подруг. От созерцания такой пары холодеет кровь и свертывается мозг у самого стойкого человека.

Они уселись на диван по обе стороны от меня, и с этого момента я превратился в ничтожество, в диванную подушку, через которую можно переговариваться, совершенно ее не замечая.

Глаза их восторженно вперились в лица друг друга, а руки сплелись через меня и невозмутимо покоились на моих кротких коленях.

– Так вот оно, значит, как, – проворковала хозяйка.

– Да-а…

– А ты помнишь Кузика?

Обе дружно рассмеялись.

– Ну, еще бы! «Медам, берит на себе труд». Ха-ха! А где сейчас Лили?

– Ну, как же! Она вышла за Савосю Брыкина!

– Что ты говоришь?! Вот не думала. А Жужуточка?

– Он ведь во Владивосток уехал. Алика на войне убили.

– А помнишь Мику в ящике?

– Ха-ха-ха…

– Какого Мику? – спросил я с наружным интересом.

– Ах, этого вам нельзя знать. Не совсем прилично. Костя Лимончик сделался таким интересным, что не узнаешь. На виолончели играет.

– Что вы говорите?! – ахнул я, будя внутри себя дремлющий интерес к неведомому виртуозу Косте.

– Неужели на виолончели играет? Кто бы мог подумать! Ну и ну!..

– А вы его знаете?

– Мм… Нет.

– Ну, так и не суйтесь не в свое дело. А где сейчас Григорий Кузьмич?…

– Он же живет до сих пор на Почтовой, 82.

Незнакомые имена, фамилии, адреса мелькали передо мной так быстро, будто бы я помимо воли погрузился в чтение старой телефонной книги.

На меня перестали обращать какое бы то ни было внимание. Лица горели, глаза сверкали, а из уст, вперемешку со смехом, сыпались десятки Аликов, Жужуточек и Григорий Кузьмичей. Но не такой я человек, чтобы примириться с небрежностью в отношении, подобной мне, важной особы… Мне скучно, на меня не обращают внимания – так мне сейчас будет весело, и меня почтят самым лихорадочным вниманием! Я внутренне подобрался, подстерегая удобный момент для прыжка…

– А где теперь тот студент, который, помнишь, за тобой ухаживал?

– Адя Берс?

– Адя Берс?! – воскликнул я. – Неужели вы о нем ничего не знаете?

– А вы с ним знакомы?

– Ну!! друзья! Мне его так жалко, что и рассказать невозможно.

– А что с ним?

– Ну, как же. Сварился. В мыле.