Русский пароход покидал крымские берега, отплывая за границу.
Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:
– Прощай, моя бедная, истерзанная родина! Временно я покидаю тебя. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр-Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась с глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия! И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить «Медведя» на Конюшенной, где так хорошо было запить растегай рюмкой рябиновой! На всю жизнь врежешься ты в мозг мой – моя смешная, нелепая и бесконечно любимая Россия.
Жена стояла тут же, слушая эти писательские слова, – и плакала.
* * *
Прошел год.
У русского писателя были уже квартирка на бульваре Гренелл и служба на улице Марбеф; многие шоферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него было свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное «ординэр»…
Пришел он однажды домой после кролика, после «ординэр’а», сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.
– Что ты хочешь делать? – спросила жена.
– Хочу рассказ писать.
– О чем?
– О России.
– О че-ем?!.
– Господи боже ты мой! Глухая ты, что ли? О Рос-си-и!!!
– Calmez-vous, je vous en prie![3 - Успокойтесь, прошу вас (фр.).] Что же ты можешь писать о России?
– Мало ли! Начну так: «Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге… Высокий молодой человек быстро шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской…»
– Постой, разве такая улица есть в Петербурге?
– А черт его знает! Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности Невскую улицу! Итак: «…Высокий молодой человек шагал по Невской улице, свернул на Конюшенную и вошел, потирая руки, к «Медведю». «Что, холодно, monsieur» – спросил метрдотель, подавая карточку. – «Mais oui[4 - Ну да (фр.).], – возразил молодой сей господин. – Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм!»
– Послушай, – робко возразила жена. – Разве есть такое слово «замерзавец»?
– Ну да. Человек, который быстро замерзает, суть замерзавец. Пишу дальше: «Прошу вас очень, – сказал тот молодой господин. – Подайте мне один застегай с немножечком poisson bien frais[5 - Хорошая свежая рыба (фр.).] и одну рюмку рабиновку».
– Что это такое – рабиновка?
– Это такое… du водка.
– А по-моему, это еврейская фамилия: Рабиновка – жена Рабиновича.
– Ты так думаешь?… Гм! Как, однако, трудно писать по-русски!
И принялся грызть перо.
Грыз до утра.
* * *
И еще год пронесся над писателем и его женой.
Писатель пополнел, округлился, завел свой auto – вообще, та вечерняя газета, где он вел парижскую хронику, щедро оплачивала его – «сет селебр рюсс»[6 - Этот знаменитый русский (фр.).].
Однажды он возвращался вечером из ресторана, где оркестр ни с того, ни с сего сыграл «Боже, царя храни»… Знакомая мелодия навеяла целый рой мыслей о России…
«О, нотр повр Рюсси![7 - Наша бедная Россия (фр.).] – печально думал он. – Когда я приходить домой, я что-нибудь будить писать о наша славненькая матучка Руссия».
Пришел. Сел. Написал:
«Была большая дождика. Погода был то, что называй веритабль петербуржьен![8 - Настоящая петербургская (фр.).] Один молодой господин ходил по одна улица по имени сей улица: Крещиатик. Ему очень хотелось manger[9 - Есть (фр.).]. Он заходишь на Конюшню сесть на медведь и поехать в restaurant, где скажишь: «Garсon, une tasse de[10 - Официант, одну чашку (фр.).] рабинович и одна застегайчик avec[11 - С (фр.).] тарелошка с ухами»…
* * *
Я кончил.
Мой собеседник сидел, совсем раздавленный этой тяжелой историей.
Оборванный господин в красной феске подошел к нам и хрипло сказал:
– А что, ребятежь, нет ли у кого прикурить цыгарки!
– Да, – ухмыльнулся мой собеседник. – Трудно вам уехать из русского города!
Бриллиант в три карата
Недавно я мог разбогатеть. И я с высоко поднятым челом прошел мимо этого богатства, к которому буквально стоило только протянуть руку.
Что меня удержало? Полагаю, исключительно только те принципы, которым еще в детстве научила меня мама, да то кроткое лицо любимой девушки, которое глянуло на меня с небес.
На Пере около русского посольства в 4 часа дня ко мне подошел бедно одетый человек с открытым лицом и спросил:
– Где банкирская контора Иванова?
– Не знаю, голубчик, – вежливо сказал я, разглядывая витрину книжного магазина.
Тогда он обратился к другому господину, стоявшему подле, солидному, приветливого вида господину.
– Где банкирская контора Иванова?
– А зачем вам банкирская контора?
– Да вот хочу русский золотой продать.
На лице солидного ясно отпечаталось ненасытное корыстолюбие.