Свет мой. Том 1

Я сказала:

– Деревенские бабы могут засвидетельствовать о моей работе.

Мне ответили:

– Нет, нам метрики и справки настоящие нужны, а не липовые свидетельства всякие.

Да, наши труды пропали.

Сельская молодежь сейчас стремится в ученье или еще куда-нибудь устроиться. Чтобы паспорт получить, не остаться беспаспортной, запертой потому в колхозе. А старики работают в колхозе – паспорт им не дают. Вот в газетах-то пишут: мол, тот-то и тот-то вернулся в колхоз после учебы. А у нас не знаю, никто не вернулся. И даже не окончила девка институт, как замуж вышла, кого-то подобрала себе в мужья, вот тебе и решение вопроса. И все-таки колхоз еще держится на стариках и старухах. Развешивают объявления при уборке урожая: даем деньги и картошку. И те, кто сидит в деревне, выходят, подрабатывают понемногу. Кричит бабка на внучку: «Лучше б тебя не учила, не мучалась. Была бы при нас в колхозе». А толку-то что? Зачем: «При нас» держать в кандалах? Разве это сладко? По-божески?

XX

В силу обстоятельств нынешнего жития Антон виделся с матерью, братьями и сестрами крайне редко, только когда наезжал к ним; потому он, пользуясь новым случаем, лично вызнавал у них какие-то еще неизвестные ему подробности из их прошедшей жизни, не являвшиеся для них никакой житейской тайной. И это выяснялось в порядке вещей, между нужными делами. Его же собственная жизнь казалась всем родным предельно известной, даже упрощенной; даже и память не нужно напрягать, чтобы о том рассказать. Ну, рисует, учится где-то там, кого-то любит.

Так, вечером в достраиваемой новой избе, как братья и Тося попришли со своих работ, Антон, не пошедший на свидание с Оленькой, так как наутро раненько братья собирались в лес за ельником, и поинтересовался просто:

– Саш, скажи, почему ж тебя комиссовали со службы раньше положенного срока? По какой причине?

– По законной причине – моему нездоровью, – отвечал Саша, постукивая молотком по ребру длинной увесистой половицы, вгоняя ее в паз. – Уже армейская-то, понимаешь, медкомиссия нашла у меня (что призывная прошляпила, елки-палки), нашла затемнение в легких, даже рубцы.

– Ну, откуда взялось?..

– А все оттуда, видать – как я еще мальчишкой грудь застудил. В сорок третьем, зимой, во время того немецкого выселения. Помнишь?

– Как же такое не помнить! Бр-р-р!

– Вот когда все то аукнулось. Тогда-то, помнишь, как мы, сбежавшие ночью от конвоиров (в пургу), прятались недели две в немецкой же конюшне земляночной, построенной в овраге. Я-то лежал и спал близко у разбитой дощатой двери (а места получше мужики захапали, елки-палки), и мне так холодно было, что стало побаливать в груди. Я потом и с ног валился. Оттого. Ну, а военкоматовскому начальству что: годен, служи, солдат! Взяли, завезли в Восточную Германию. Потом расчухали…

– Так ты в самом Берлине служил – там, где и я побывал в майские Дни Победы?

– Именно там.

– Интересная история… нашенская… Почти мистичная…

– И при мне тогда здесь у нас задор с американцами вышел. Нешуточный, скажу, поверь.

– И как то было, расскажи.

– О, я же ведь танкистом служил! Сродственное с тракторовождением дело. Похожая техника. Мы тогда ощетинились, выставили танки орудиями на запад; так больше, наверное, двух суток стояли, сидели в танках. Ждали лишь короткой команды. А оттуда американцы повыставили на нас дула. И мы, поверь, врезали бы кому угодно за здорово живешь, поверь! Такое у нас, ребят, было настроение. После-то зверств фашистов и их пособников на нашей территории и скотских унижений нас, русских, вшивым поганьем…

– Понимаю, понимаю тебя…

– Да у кого-то из верхов хватило мозгов малость поостыть от горячки, сменить крутую пластинку… Все вздохнули…

– Вот почаще бы политики не политиканствовали – был бы толк. А ты, Валера, – обратился Антон к старшему брату, – ведь ты удрал из концлагеря немецкого из села Красное, что под Смоленском?

– Да, оттуда, – сказал Валерий как-то неохотно. – А что?

– А то, что и я был там следом, что говорится. Со своею частью военной. А как вы сбежали? Группой?

– Ромашинские мужики убили часового немца. Не изверга вовсе. Просто тот попал под горячую руку. Это – длинная история. Давай я потом тебе расскажу о ней, если хочешь все знать.

– Ладно. А ты, служа, прямо из Монголии при наступлении попал в Манчжурию, что ли?

– Да мы прямиком пошли. В обход квантунской армии японцев. Ничего невыносимей зимней пурги, какая бывала там, в Монголии, мне еще не приходилось испытывать: жуть какая-то – бьет ветер, сечет снег вперемежку с песком, воздух звенит. Спасение одно: только зарыться в песок и переждать метелище… Но это тоже длинная история – о том, как мы, солдаты, воевали на Востоке. Ты не знаешь, – Валера остановился и сделал над собой усилие: Ведь я отсидел в тюрьме какой-то срок после тамошней военной кампании…

– За что ж?

– Сложное дело. Неумышленно убил местного жителя. Нас, солдат, спешно послали в ночной дозор. Сбежали из лагеря заключенные. И нам велели стрелять на поражение. Со мной старшина караулил у дороги. И в темноте нам послышался шорох и повиделась вроде бы фигура человеческая. Я крикнул: «Стой»! Но фигура не остановилась, слышно побежала. А старшина орал на меня: «Стреляй! Стреляй, стервец! Пойдешь под трибунал»! И я вслепую стрельнул разок из карабина. Не целился. Но попал-таки в сельчанина. И как он, охотник, оказался там впозднь? На суде я взял всю вину на себя. Уж больно жена убитого кричала мне, когда меня видела:

– Убийца! Убийца! – Каково-то мне было это слышать! Разве можно оправдаться?..

А позже дознаватели раскрутили это дело всерьез и меня освободили, как невиновного, выполнившего приказ старшего по званию. А попробуй – не исполни приказ… Еще хуже выйдет… Как ни крути… Потому я и задержался с демобилизацией своей, и не сообщал никому и матери о такой перетурбации со мной. Скверно, конечно. – Валера вздохнул и замолчал.

– Выходит, наша жизнь хрупка, как росток, – заметил Антон. – Стоит цельного внимания.

… Для того чтобы сводить в расходах концы с концами – оплачивать покупаемые строительные материалы, Саша использовал уход из МТС для временного заработка: он периодически выезжал под Зубцов, в большую деревню, где строил дома сам колхоз, который и платил по договору плотникам за их работу даже дороже, чем сами частники. В этой облюбованной деревне, похоже, было так: что не выезжай из нее все лето – и на целое лето хватит плотничать, если подрядился. Такой был период: все повально строились везде; у кого из жителей избенка дышала на лад, кто затеял неотложную новостройку, глядя на других, как бы соревнуясь, кто по-неладному погорел. И Сашина плотницкая бригада делала обсадку сруба быстро: выходили четыре сруба за 2 дня. Сырые дерева очень хорошо рубились – без сучка и задоринки.

Раз Саша только собрался уезжать домой, где ждала его собственная стройка, – прибежала хозяйка прежде отстроенной его бригадой избы; она умоляла сделать гроб: ее столетняя бабка умерла. Дело срочное, особое, неотложное – отказать нельзя, и хозяйка была хорошая, толковая. Надо выручать. Для Саши запрягли воронка в бричку, и поехал он сначала на лесопилку, чтобы доски достать. Он со своим напарником никогда не сколачивал гробы, а тут попались им еще доски неширокие, нецелевые, и пришлось их сшивать между собой, как дно в бочке. Сшивали и дно, и крышку; работа изнурительна – подгонка определенной сноровки и навыков требует. Ну, справились с честью. А перед этим Саша послал своего напарника к заказчице с тем, чтобы снять с умершей мерку нужную, но тот отказался наотрез: боялся мертвых. Тогда он сам обмерил покойницу, немножко припустил: все говорили, что старушка любила одежду просторную.

Когда сделали дно, то хозяйка, глянув, заявила:

– Мал будет гроб, ребятки хорошие!

Тогда рослый, здоровый Саша при ней сам улегся в него и, лежа в нем навытяжку, сказал:

– Ну, смотри, Матрена! Да хоть меня хороните в нем. Гроб-то – как раз! Будет довольна покойница. Ей не тесно будет никак.

XXI

Саша, уже затемно, лежа на постели, сказывал Антону:

– Ты свидетель… Я, дай бог, пыхтел и при лошадях колхозных. Помнишь, зимой-то сорок шестого Михей, наш председатель, загреб нас, ребятню, на лесозаготовки? Тогда исполком, елки-палки, выделил госфондовские лесоучастки, делянки – рубите, стройте жилье! Для лишенцев. Знаешь сам: после немчуры одни головешки везде торчали. Нужна была сила немалая. А у нас-то разор полный, елки-палки: пять-шесть лошадок и двое-трое дровней на обе деревни, а сенца – кот наплакал. Не развернешься. Ведь и на быках ездили, пахали… Да Михей не простак: взял и разом умчал с братвой из глухомани девять возов сена и девять пустых саней… Представляешь! Ну, теперь уж поехали… На заготовки…

– И что ж: расследовали кражу? – спросил Антон.

– Хлипкий следователь был, допрашивал, – слышно ухмыльнулся Саша. – Только, знаешь, прокурор любил бухнуть у Михея, артиста-афериста… Ясно же…

– А где вы лесничили?

– Валили лес на Смоленщине. Недалеко. Где-то около Вязьмы…

– Слушай, где-то здесь и я, пацан, обхаживал угодья Смоленские в сорок третьем – армейские палатки ставили… при нашем наступлении…

– Мы были в Горенках – такая там гора. Рубили стандартные срубы – шесть на шесть метров. А сюда, значит, подвозили и подвозили бревна. За двадцать пять километров. Ближе – не выходило… Итак, ехать сюда и обратно – будут все пятьдесят; кладешь на дровни одно-два бревна длиной по шесть метров – и везешь, верней, лошадка волочет, к месту толоки. И сколько бревен шло на кубометр я знал уже хорошо. Это-то, елки-палки, в свои пятнадцать лет! Без хвастни всякой, поверь…

– А как определялось все? На глазок?