Свет мой. Том 1

«Но как проникнуть в глубины чужой души, – подумал Антон, – и повернуть ее к роднику? Надо постараться? А знаю ли я тропинку к нему?»

XVI

Старый учебник по древней истории утеряла учительствовавшая Янина Максимовна, о которой было вспомнила Анисья Павловна.

В девичестве – в прошлую, считай, эпоху – у Янины Максимовны все ладилось само собой, и, может быть, поэтому прелестно, восхитительно ниспадали с ее подвижных плеч роскошные длинные платья (все нэпманки, впрочем, не носили коротких платьев); потому все прохожие с восторгом засматривались на нее – загляденье, картинку, когда она шла по улице. Глазами провожали ее. И, казалось, даже каменные дома охотно расступались перед ней. Она это чувствовала. Она мастерски лицедействовала в любительских спектаклях и вела также городские экскурсии; платья для нее кроил один искусный модельер из Дома Мод, а шил их другой искусник-портной. Старался шить. И ей удавалось играть вдохновенно. Раз она исполняла в спектакле роль неуклюжей замарашки с косичками – барской прислуги. И убедительней ее игры и быть не могло. Когда же, после представления, она смыла с лица грим, переоделась и вышла к публике в своем струящемся изумрудном платье, никто не мог признать в ней сыгранную ею замарашку: столь отменно преобразилась она вся. Неузнаваемо. Конечно же, все доброжелатели завидовали ее успехам, ее чарам, сулили ей славную артистическую карьеру.

Однако холодным октябрьским днем Янина, переусердствовав с проведением плановой экскурсии, сорвала голос, отчего вынужденно перешла покамест на работу в методический кабинет экскурсионного бюро. И здесь-то однажды проблеснул лучиком для нее случайный посетитель – солнечный юноша Павел Степин, аля Есенин, ее нежданный для нее самой будущий муж. Она сама не ведала, как могло случиться такое с ней. Она ведь держала коленкор.

Только все закономерно. Если не ты выбираешь кого-то, то тебя выбирают точно.

Почему же Яна не поехала прямо из Смоленска в Москву восемь лет назад, в 1924 году, вместе с другими студентами – она не знает определенно. Но тогда петербургский институт Герцена больше приглянулся ей чем-то. И она полагалась втайне на еще юношескую свою любовь – Никиту, укатившего тогда же из Смоленска в Москву. Никита быстро стал продвигаться в науке и по службе, слал ей горячие письма, узывал ее к себе, хотел, чтобы она была рядом с ним. Тем не менее она еще считала, что ее песня еще впереди. А затем она опрометчиво, не подумавши, написала Никите, что расстояние, пролегшее сейчас между ними, видимо, помеха для них. Словом, как бы сама отказала ему в своем сердце.

А Павел по-первости производил впечатление вполне удачливого и способного молодого человека, который все может сделать для тебя, только захоти ты этого. Например, он умело доставал билеты в театр, куда они хаживали частенько.

Когда она вышла замуж за Павла, все говорили: «Убила бобра!»

Павел Степин оказался в Ленинграде летом 1926 года, отличившись тем, что в 18 лет насовсем ушел из отцовского дома (из Новгородчины), поссорившись с отцом.

Отец его, Игнат Игнатьевич, крестьянствовал почти кулачком, по советским меркам, – мелким, изворотливым, как и все земледельцы, работавшие добросовестно. Нынче только борзые провозглашатели истин прославляют зажиточной гиблую дореволюционную жизнь крестьянства – всю в рюшечках. В Первую Мировую войну Игнат Игнатьевич справно прослужил каптенармусом – распределял армейские продукты, довольствие; он, следственно, заведовал каптеркой-складом имущества. Армейская должность завидная: сытая. И складывать-раскладывать цифири – попросту считать, не сбиваться – он умел неплохо.

Степинские старики, родители, два сына и дочь жили по местным масштабам и, повторим, понятиям вполне зажиточно.

Игнат Игнатьевич был раскос («Верно, не обошлось тут без татаро-монгольского ига», – приговаривала Люба, его внучка, и в том числе про себя). И временами мужицкое бешенство, что цунами, проявлялось в его характере, что впоследствии и у Павла и их с Яниной детей, у которых глаза тоже были немного раскосы, если внимательно приглядеться.

Отец не любил Павла, лодыря, которому чужда была крестьянская работа. Павел, отлынивая от нее, уже с 15 лет вовсю бегал по девкам, являлся домой с утренними петухами – и дрых без задних ног. Игнат Игнатьевич, ни слова не говоря, законно перетягивал его возжами. До следующего раза. Но так не могло, не могло продолжаться бесконечно. Слишком многое от всех требовала тяжелая землепашеская доля-невольница; Павлу же хотелось пожить в свое удовольствие, погулять. К этому времени отношения к друг другу сына и отца сложились такие невыносимые, тягостные, что когда Павел уходил с хутора на станцию, то он шел по одной стороне улицы, а отец – по другой. И они даже не взглянули в глаза друг другу на прощание.

Известно, что при хозяйствовании на земле, при возделывании почвы, культур посадочных, садовых, при содержании скота и домашней птицы, кроме опыта и определенных знаний и набора инвентаря, нужны, разумеется, смекалка, хватка. И этим Игнат Игнатьевич определенно обладал. Так, он самолично пришел к выводу, что коров надо держать во дворе не только для навоза, чтобы удобрять пашню, но и для получения в больших объемах молока. Он купил сепаратор, а маслобойку сделал старший сын Егор, которого он очень любил – за его сметливость, хозяйственность; они стали сбивать масло из сливок. Формировалось оно по фунту – и отвозилось регулярно на рынок. А оттуда, с рынка, они привозили жмых для скота. Шел как бы оборот товара. Игнат Игнатьевич уже знал и то, что коров нужно кормить по диете. Вот еще когда познакомились с этим словом!

На такое-то ярмо Павел, по-видимому, точно не годился. Не годился, и все.

Нужно сказать, что и в последующей городской жизни Павел Игнатьевич, кем он стал, никогда не обременял себя никакими излишними заботами ни в чем, нисколько не переламывался и находил для того очень подходящие, главное, для себя объяснения. Вполне, кажется, объективные. Он любил порассуждать по поводу и без повода, был бы слушатель у него.

– Вот ты успешно просвещаешь, – откровенничал Павел с женой Яниной, как бы оправдываясь, – и твои слова вроде бы слушают, а кто исполнится желанием последовать за тобой? Редко кто. В жизни все не устроено и вовек не устроится; а нам подай все готовое и то именно, что есть у соседа – тогда-то и будет полное равенство. Природа так физиологически устроена. Иное существо лежит, зарывшись в ил или грязь и дремлет себе, сцапает зазевавшуюся мелочь – и опять лежит лежмя; а другое существо носится вдоль и поперек – и само не дремлет и другим не дает. Человеку же хочется потолкаться и на толкучке. Что же, это запретишь? Нет, мы привыкли к такому понятному равенству и уже бунтуем, если что приходится не совсем по нашему нутру. На большее многие не способны: одолела лень-матушка. Главное, нам надобно поесть, поспать, а там что бог нам даст.

Но сначала все несладко, я узнал, повытерпел.

– Когда я думаю, – заговорил он как-то с Антоном, своим зятем, – о том, что директора колхозов и совхозов жалуются: дескать, им мало людей дают из города на подмогу, мне приходят на ум многие несовместимости. Я помню: из нашей большой семьи деревенской в обычное время и весной работало, скажем, двое, не больше; а в сезон, летом, во время уборочной, работало шестеро-семеро человек, и в таком напряжении день-деньской, без выходных, месяца три. Разве теперь так работать будут? Если сеют при современной технике двое сеятелей, то убрать урожай вдвоем они уже не могут – нужна дополнительная сила. А ее нет. Обращаются за этим в город. А для того, чтобы городским жителям комфортно работать на земле, нужна специальная одежда, а не ажурные туфельки. Но специальной одежды нет. Да и сама работа очень грязная. Любая. Возьмем тот же горох. Вроде бы он вкусный, если его приготовить отменно. Только он же грязный, с землей. Попробуй покопайся вначале. Дальше. Помню, лен после того, как вручную навяжут бабки и перед тем, как трепать его, замачивают в мочило. Как было на вашей родине? Тоже так? После обмолота?

– После стелили-расстилали соломку под августовские росы, – пояснил Антон. – На месяц примерно.

– Может, так и лучше, – продолжил Павел Игнатьевич. – А у нас замачивали в мочилы – такие ямы с водой и дерном еще придавливали сюда лен, чтобы тот опустился ко дну, полежал в яме. И вот полежит он до заморозков. Отец попробует: готов! И выходишь вынимать лен из ямы. А как вынимать? Снимаешь штаны и лезешь в эту грязь, жижу и выгребаешь лен охапками; расстилаешь его по лугу, чтобы просох он – иначе не получится хорошая треста для продуктивного теребления. А потом – в час ночи – загорится полярная звезда; тебя пробирает до костей собачий холод – двенадцать градусов мороза, и ты голой рукой – раз-раз – теребишь его до завтрака, часов до шести утра. Разве станет кто-нибудь теперь так тяжело работать? Вот они – несовместимости. Я давно – тогда же, едва это испытал, – все понял. И слава богу. Потому бросил сельские тягости.

XVII

Павел Степин как с печи свалился, столкнутый собственным норовом в большой город на Неве, – залетный юноша-четырехклассник, не знающий еще городских порядков и остервенелости, когда тьму горожан мучили послереволюционное неустройство, безработица и безысходность от невозможности зарабатывать на жизнь и когда утомляюще-бестолково толпился, толкался, колыхался и плевался безработный люд у Биржи Труда – на Петроградской стороне (около, однако, здравствовавшего Ситного рынка). Ладно, что тут, нашедшийся заступник племянника, дядя Макар, работал секретарем партбюро пивоваренного завода «Красная Бавария»: он пристроил Павла сюда, определил его в ученики к мастеру – эстонцу Крубелю.

– Сделай-ка на ящике замок! – командовал Крубель. Надо было связать ящик.

– Сделай линейку метров пять! – следовал новый его приказ.

Заданьице уже покруче. И Павел не справился с ним – виновато оправдывался перед мастером:

– У меня же инструментов нужных нет…

А вскоре он стал ремонтировать большие пивные ящики – рабочее жбанье с двумя рукоятками сверху и двумя же полозками под днищем, на роликах, постоянно таскаемое с жидкостью лошадьми и потому ломавшееся. Он готовил для них нужную замену – ручки, полозья, ленту стальную и ею оковывал их. По выработке ремонт каждого такого ящика стоил 40 копеек.

– Смотри, пролетарий безмозглый, гвозди не везде загибаешь, не годится – рабочие поранятся, – делал обычно Крубель замечание справедливое.

И Степин учился на своих ошибках и приноравливался ко всему. Но ему работалось даже очень сносно, прибыльно. Зарплата была 100 рублей в месяц, плюс пособие, плюс месячный отпуск в году; на 100 рублей можно было сразу купить пальто, костюм, ботинки. И больничный бюллетень оплачивался стопроцентно без задержки. Главным пивоваром на заводе был немец-коммунист, получающий 400 рублей зарплаты. Как только подходил для него срок отпуска, он сдавал на хранение партийный билет и ехал отдыхать в Германию.

Немцам потребовалась масса-гуща (ячменная, пшеничная и т.п.). Эта гуща вываливалась на изрядные поддоны и машина сушила ее. Затем же ее, высушенную, порошкообразную, ссыпали в кули; те зашивали намертво, и на них краской ставили трафарет «Л.П.» – для отправки.

Однажды вся масса эта, будучи на просушке, возгорелась – возможно, была просто недосушена. А он, Павел, ничего не видел, потому что заснул на работе. Во второй раз гуща вылилась в помещение. Он получил выговор за недосмотр. В эту пору, когда уже не стало его заступника, дяди Макара, в партбюро, его посылали работать по-всякому: и смазчиком, и конюхом, и дворовым рабочим и опять гущеваром, начисляя в оплату и меньшие суммы соответственно; сколько-то прибавляли, если месяц длиннее был. А потом еще раз при нем случилось подобное (уже в 1929 году) – и его совсем уволили. Это было для него, так сказать, первая проходная. Жил он на улице Деревенской бедноты (прежняя «Мало-Дворянская»), у тети Евдокии – платил 25 рублей за комнату и кормление.

Осенью Павел, посещавший уже осознанно общеобразовательные курсы по повышению грамотности, поступил в трехгодичный Рабфак. Рабфаки в сущности выполняли просветительскую роль, привлекая рабочие массы и так способствуя формированию молодежного образования. После же Рабфака молодежь шла в любой институт. И никакого конкурса при поступлении в институт не было и не могло и быть.

Утверждалось в лозунгах: «Социализм можно построить». Сторонники же Троцкого открыто говорили обратное. Неожиданно в одно время все узнали, что цены на товары и продукты подскочили в несколько раз, а зарплата нисколько не увеличилась, разумеется, – кончилась политика НЭПа. И только теперь Павел узнал (причем из стенгазеты институтской), что есть в партии такой руководитель – Сталин.

Встреченный на Лесном проспекте один знакомый еврей предложил Павлу комнату для жилья по дешевке – вздумал женить одну из трех своих дочерей на нем – именно ту, которая, как говорится, одевалась в кредит, а раздевалась коммерчески. Павел почувствовал подвох со стороны любезного предпринимателя и аккуратно отбоярился от него, чем вызвал у того очевидное сожаление оттого, что он просчитался здесь. Затем тетя-благодетельница, потерявшая мужа, приветила мужчину с явно умственными недостатками, и он привел к себе товарища, который спьяна набросился на тетю. Павел вступился за нее. Был скандал. И Павла уличили в том, что он погуливал. Комсомол тогда строже родителей следил за нравственностью в молодежной среде.

Павла поселили в здание общежития, что на Карповке. И он, словно почуяв необходимых и других для себя перемен, недоучившись примерно полгода на прежнем Рабфаке, не мешкая, перевелся в Рабфак воздушного флота. Было очень заманчиво: тогда авиация только-только входила в моду, рисовалась молодым столь престижной, захватывающей службой в ней. А вскоре он был принят в авиационный институт, который располагался в здании на улице Плеханова, и два года, нося летную форму, как и все институтские студенты, занимался на факультете дирижаблестроения. Функционировал завод по строительству дирижаблей на Карповке, а аэродром находился на ныне Комендантском острове. Здесь приземлялись и прилетавшие «Цеппелины». Служебная практика у студентов проводилась под Пулковым – месяца на полтора. Затем дирижаблестроение переехало под Москву, а переходить Павлу на самолетостроение было уже несподручно и не под силу: он уже женился.

Сама женитьба Янины с Павлом в 1931 году состояла в том, что они просто стали жить вместе без регистрации брака, как такового, а значит, без брачного свидетельства и без обмена кольцами, только разменяв свои врозь и далеко одна от другой расположенные комнатки на две смежные комнатки на Кирочной улице. Обручальные кольца тогда были запрещены, как и ношение галстуков. А расписываться в свидетельствах молодоженам считалось неприличным, аморальным потому, что тем самым ровно высказывалось молодыми – женихом и невестой – недоверие к друг другу. Потом-то из-за такого новшества возникали всякие казусы и неприятности, особенно в случае смерти кого-нибудь из супругов: срочно приходилось искать свидетелей их безрегистрационного бракосочетания. Поэтому письменное брачное свидетельство Французовой и Степину об их женитьбе выдали им лишь в 1949 году, когда им потребовалось это свидетельство.

Одна из молодых соседок по новой квартире – Наталья – привела в мужья себе сына бывшего губернатора царского села – Армена Меникаева. Армен работал заместителем ректора в институте гражданского флота. И обе молодые семьи сразу сблизились, выручали друг друга в бытовых обстоятельствах.

XVIII

– Баста, Акулина: начинаем по-новому жить! Пути нет назад!

В марте же 1932 года и отец Павла Игнат Степин вместе с женой и двумя детьми перебрался в Ленинград, подрядился на работу извозчиком, и ему, поставленному на учет в ЖЭКе (ЖЭКи содержали всех извозчиков), щупловатый и носатый начальник отвел в дворовом домике свободную комнату, сказал любезно:

– Живите пока здесь. Располагайтесь!

Игнат Степин одним из первых вступил в создаваемый колхоз, был активен, тогда как другие сельчане возражали, не хотели вступать, роптали глухо. В 1931-м году он был назначен полеводом – заместителем председателя по полеводству. Да ему не повезло: год выдался дождливый, весь урожай сгнил на корню. Надо было кого-то наказать за неудачу – и наказали его, Игната Степина: его раскулачили. И выслали под город Остров. Пробыл он здесь годик и подался наудачу в Ленинград. Подал властям прошение о том, чтобы отменилось несправедливое решение о лишении его права голоса, и вскоре его восстановили в правах.

Янины сестры при царе служили горничными, а при Советской власти стали служить женами своих мужей; ходившие в прислугах, безграмотные, они выбрали себе в мужья мужчин из тех, кому мыли и стирали, – дельных, толковых. Например, третья – Настасья, совершенно неграмотная, замужествовала за Авдеем Сидориным, имевшим в то-то время пятикомнатную квартиру и автомашину. И нажила с ним шестерых детей. Не работала она ни дня нигде на службе. Авдей был большим начальником. Обеспечивал всем. Семья не нуждалась ни в чем. И вдруг он умер: инсульт! Она даже пенсии ни за себя, ни за него не получала. И вот меньшенькая доченька Аллочка, уже вкусившая блага, взбесилась, наговаривала:

– Ой, какой кошмар! Была со всем, стала ни с чем. Жизнь моя грохнулась под откос. И дура же я набитая, что не залучила этого Севостьяна… – Ее развратило смолоду благо незаслуженное. Оно сослужило ей плохую службу.

– А где это видано, чтобы жареная рыба и жареные птицы сразу подавались бы, – сказал ей как-то Игнат Степин. – Тити-мити надо иметь.

Брат Павла Егор тоже поработал мастером на «Красной Баварии», где варили пиво «Баварское», «Мюнхенское», после – «Жигулевское».

Молодежь тогда не пила водку. Для фасона разве что опрокидывала по стаканчику.

Необъятный перелом сметал в стране все прежнее, революционный радикализм и бессмыслица чаще всего управляла эмоциями вождей, а те вождили вместе со своими женами, как могли, массами. Были бы только под рукой эти управляемые массы.